– Значит, не дождался меня атаман Бородин, сам в Оренбург укатил, на блины к немчуре Рейнсдорпишку… Обманул, ракалья его мать! А я ли его не привечал, еще в бытность мою в Петербурге, я ли не холил и не пестовал?.. Он ведь хорошо меня знает, Андрей Бородин. Помню, как-то приехали они ко мне во дворец по войсковым делам со старшиной вашим Ванькой Акутиным… Знаете его! Так я их в та поры щедро, по-царски, наградил: каждому по ковшу дал серебряному, именному, и по сабле.
Заметив стоявшего у входа столбом сержанта Кальминского, Емельян Иванович прервал рассказ, спросил:
– Докладуй, мой верный писарь Кальминский, по какой нужде к государю?
Пугачев поставил на стол не выпитую чарку водки и выжидательно воззрился в лицо подчиненного. Митька Лысов, перед носом которого оказалась царская водка, хитро ухмыльнулся, опасливо зыркнул по сторонам и под шумок опрокинул чарку в себя.
Сержант с поклоном протянул царю свернутую в трубку бумагу.
– Ваше императорское величество, указ Илецкому атаману Портнову готов.
Пугачев – довольный и доброжелательный – вытер руки о полу атласной ярко-зеленой рубахи, принял указ. Развернув, быстро забегал по строчкам глазами, углубился в чтение. Атаманы за столом притихли, чтобы не мешать надеже сосредоточиться. Только Митька Лысов, еле сдерживая смех, зажимал себе рот грязной лапищей. Зная точно, что Емельян неграмотный, не мог спокойно смотреть, как батька ломает комедию.
– Мудрено ты тут завернул, Кальминский, – Емельян Иванович наугад ткнул пальцем в бумагу. – Доходчиво ли будет понять Портнову с казаками?
– Это где, ваше величество? В каком месте? – побледнев, испугался сержант.
– Да эвот, здеся-ка, – указывал Пугачев, передавая указ. – Хотя ладно, читай все подряд, секретарь, пущай атаманы послухают.
Дмитрий Кальминский враз приосанился, откашлялся и с выражением начал:
«Именной указ атаману Илецкого городка Л. Портнову, старшинам и казакам городка от великаго государя, императора Петра Федоровича Всероссийскаго и протчая, и протчая, и протчая.
Сим моим имянным указом Илецкой станицы атаману Лазарю Портнову, старшинам и казакам повелеваю:
Как вы служили мне и предкам моим до сего времени, так и ныне, верныя мои рабы, мне послужите верно и неизменно и докажите мне свою верноподданническою ревность тем, что, во-первых, ожидайте меня, великаго государя, к себе, с истенною верноподданническою радостию и из городка на встречу мне со оружием своим вытте и, в доказательство своей мне верноподданнической верности, положите оружие свое пред знаменами моими. Почему и прииму я вас с великою честию и удостою службу мне, которую ежели так будете продолжать, как присяжной долг требует, и так, как мне приятно может быть, то столько награждены будете, сколько заслуги ваши достойны. И чего вы не пожелаете, во всех выгодах и жалованьях отказано вам не будет, и слава ваша не истечет до веку. И как вы, так и потомки ваши, первыми при мне, великом государе, учинитись. А жалованья, провианта, пороху и свинцу всегда достаточно от меня давано будет.
Кто же, сверх чаяния моего, преслушает и не исполнит сего моего великаго повеления, тот вскоре почувствует, сколько жестоки приготовлены муки изменникам моим. А когда атаман или старшины вам, редовым казакам, попрепядствуют, то и самих их неволею пред меня привести, за что награжден тот, кто приведет их, будет.
На подлинном подписано по сему:
Я, великий государь Петр Третий, император Всероссийский».
Кальминский закончил читать, вернул лист государю. Тот обвел вопросительным взглядом приближенных.
– Что скажете, господа атаманы? Гарно ли написал мой секретарь?
– В самую точку, ваше величество! – одобрительно зашумели атаманы. – Пускай теперь каналья Портнов только посмеет тебе не покориться! Весь город по бревнышку разнесем, живого места не оставим, а самого, собаку, изрубим!
Пугачев выслушал одобрительные возгласы сподвижников, поднял вверх руку, требуя тишины.
– Теперь остается сыскать человека, который бы отвез в городок бумагу. А сделать это непросто: мост через Яик разобран, все лодки отогнаны на левый берег. Значит, переправиться треба вплавь либо на плоту… Но плот сооружать долго и не из чего: бревен и досок нет, до ближайшего жилья далеко.
– У меня есть знакомый сотник, земляк, уроженец здешний, – подал голос Максим Горшков. – Дозволь, надежа, мы вдвоем с ним управимся!
Емельян Иванович решительно воспротивился:
– Нет, Горшков, тебя не пошлю, не проси. Ты мне в канцелярии нужен… А сотника давай! Как его фамилия?
– Овчинников, государь, – враз поменявшись в лице, недовольно буркнул Максим Данилович.
– Ты смотри, как и нашего войскового атамана, – удивленно присвистнул Емельян Иванович. – Не родственник он ему, случаем?.. Андрей Афанасьевич, – обратился Пугачев к Овчинникову, – ты с этим илецким сотником незнаком?
Тот отрицательно мотнул пышной, курчавой бородою.
– Что ж, батюшка, рази одни мы на свете Овчинниковы? Есть, думаю, и другие… Однофамильцами прозываются.
– Правда твоя, Андрей Афанасьевич, – согласился с ним Пугачев, вновь ударился в воспоминания: – Вот я, когда двенадцать годков по миру как неприкаянный скитался, всего повидал. Забрел как-то в одно село у хохлов: село большое, справное. Хаты не камышом, а черепицей крытые. А жители все, кого ни спроси, под одной фамилией! Так барин решил, чтоб, значит, долго не мараковать. И фамилия какая-то чудная: то ли «Не убий батько», то ли «Бис тоби в глотку», во как!
Казаки в шатре дружно рассмеялись, качая головами и на все лады склоняя не обычные украинские фамилии. Пугачев махнул рукой сержанту Кальминскому, и тот поспешно вышел вон.
В лагере повстанцев было ничуть не тише, чем в шатре государя. Он гудел, как потревоженный пасечником улей. Люди бесцельно слонялись между палаток, татарских юрт и калмыцких кибиток, заводили мимолетные знакомства, перекидывались шуточками, выменивали друг у друга оружие либо покупали съестное и корм лошадям. Лагерь напоминал шумный цыганский табор либо кочевую орду, готовую к жестокому приступу соседей, мирных охотников и земледельцев.
Степан Атаров, Кузьма Фофанов и казаки их сотни затеяли жаркий спор с калмыками из-за участка заливного луга, выделенного им под пастбище. Им показалось, что трава на их делянке менее густа и сочна, к тому же участок примыкает к старице (старому руслу Яика), густо поросшему камышом, ядовито-зеленой осокой и сильно заболоченному.
– Не дело это, казаки, чтоб на нашей яицкой земле косоглазые басурманы распоряжались, – горячился коновод недовольных Кузьма Фофанов. – А ну-ка, Денис, – обратился он к своему товарищу Шелехову, – живо перегоняйте лошадей на соседнюю делянку.
Там уже паслись низкорослые, но выносливые, как черти, калмыцкие кони. Несколько злых, вооруженных копьями и луками степняков-табунщиков зорко вглядывались в вечернюю степь. Заметив недружелюбный маневр казаков, пришпорили коней и быстро бросились им наперерез.
– Эй, куда прешь, кайсак? Сапсем совесть кабак пропил… Бачка-осударь всем волю дал, и земля – кто сколько возьмет… Степь, гляди, большой какой! Зачем на чужой пастбище лезешь?
– Иди сам в степь, пугало косоглазое! – отгавкнулся Кузьма Фофанов, сжал угрожающе эфес шашки. – Земля эта наша, казачьей кровью политая, и катись ты к такой-то матери!
Калмыки, по-волчьи ощерясь, направили на него копья.
– Не уйдешь – памрешь как собака, такой-сякой… Эта земля наш! Так бачка-цар решил, а ты уходи, кудой шакал…
– Казаки, не выдавай! – с задором крикнул своим Фофанов, обнажил клинок и смело бросился на калмыков.
Степан Атаров, Денис Шелехов, Яков Почиталин и еще несколько яицких молодцов, размахивая саблями, храбро устремились в драку. От калмыцкого стана тоже спешили на помощь табунщикам всадники. В степи завязалась не шуточная рубка, и кто его знает, чем бы закончилась, если бы не примчался их разнимать отряд царских гвардейцев во главе с Идыркеем Баймековым. Мир в войске был быстро водворен. Гвардейцы, не скупясь, перепороли плетьми поровну и казаков, и калмыков, грубо разогнали их по своим подразделениям.
В это время на левом берегу, у крепостного вала показался илецкий сотник Овчинников, ездивший в городок с указом Петра Третьего. Он что-то закричал своим, замахал руками и выстрелил из ружья в воздух, видимо, давая этим понять, что миссия его прошла успешно. Сопровождавшие его пугачевцы тоже дали холостой залп вверх. С крепостного вала в унисон им грянули пушки, салютуя государю Петру Федоровичу, в церкви празднично залились колокола.
Пугачев со свитой выехал на пологий в этом месте берег Яика-Горыновича. Набожно перекрестился по-старообрядчески при всем честном народе.
– Слава тебе Господи, Иисус Христос и пресвятая Матушка-Богородица, Илецкий городок наш!
Через время на левом берегу дружно и весело застучали дятлами топоры, зажужжали свою бесконечную песню стремительные острозубые пилы. Городские казаки ремонтировали разобранный незадолго до этого мост.
Глава 35После бала
Камера была битком набита колодниками, как говорится, яблоку негде упасть. Люди вповалку лежали и сидели на нарах, расположенных вдоль стен, в проходах, под длинным деревянным столом в середине помещения, возле так называемой параши, которую с ночи еще не опорожняли. Здесь, а еще под нарами нашли себе место самые отверженные и беззащитные, над которыми в остроге издевался каждый, кому не лень. Стоял смрадный удушливый запах, густо насыщенный ядовитыми миазмами человеческих фекалий, пота, немытых ног, грязных онучей и обуви. Утробный нездоровый храп, позевывание, дребезжащий чахоточный кашель, сморкание, тихие разговоры, громкие сердитые возгласы, звон кандалов и скрип досок на нарах наполняли комнату невообразимым смешением звуков. Из единственного зарешеченного окна с улицы проникал слабый солнечный свет. Камера просыпалась.