«Добро пожаловать, надежда-атаман!»
Под блестящими сапогами пучеглазого Романова художники вывели старинною, славянскою вязью:
И ныне, как встарь — присяга и царь,
Два слова заветными будут!
О, наш Николай! Отцу передай:
Уральцы тех слов не забудут!
Уже с неделю Уральск стал похож на шумный цыганский табор. Гремят бубны, клубится пыль по дорогам, раздаются удалые песни. Это идут из станиц льготные полки.
Родственники служивых казаков тоже непременно хотят участвовать в торжестве. По ночам за Уралом и Наганом ярко горят костры. В городе не хватает мест для всех собравшихся.
Сон отошел на те дни от изголовий полицейских, жандармов, всех чиновников, больших и малых, и даже самого наказного атамана. Как кротам, им всем приходилось вести помимо дневной еще полунощную, подземную работу. Даже в Уральске отыскались неблагонадежные лица. Немало людей покинули в эти дни город — иные уехали далеко, другие, менее опасные, всего лишь за сотни верст. Кое-кого просто отправили в срочную и почетную командировку. Так молодого генерала Александра Серова послали, например, на Бухарскую сторону к Уилу, в далекие аулы для срочной закупки пяти коней в кавалерию. Лестное поручение! Серов пытался было отказываться от поездки, но ему дали понять, что если он будет упорствовать, то командировка может обернуться в очень далекое и уже не такое добровольное путешествие.
И генерал, кляня людей и свет, уехал… В чем же состояло его преступление? Вероятнее всего, виноват был его острый язык. В городе сплетничали еще, что причиной могло быть и то, что он принимал у себя по субботам двух политических ссыльных, единственных здесь людей, владевших искусством карточной игры в винт. Сам же Серов думал — и, пожалуй, был недалек от истины, — что его усылают за то, что он имел несчастие оказаться счастливым избранником Екатерины Павловны, известной уральской красавицы, вдовы полковника Чалусова, давней приятельницы Луши Алаторцевой. Здесь Серов оказался соперником не больше, не меньше, как самого помощника наказного атамана генерала Бизянова.
Политическим ссыльным в Уральске еще раз довелось быть высланными. Начальство предложило им поехать за реку, на Бухарскую сторону, заняться географией киргизских степей. Как-то об этом просили сами ссыльные. Ссыльные и сейчас не пытались отказываться от научной командировки. Да они и не так уже сильно страдали от того, что им не пришлось участвовать в патриотической встрече. Они были слеплены совсем из другого теста, нежели честолюбивый Серов.
4
Игнатий Ипатьевич Дудаков, родитель Елены Игнатьевны, так и не захотел помириться со своей дочерью. Умирая, он даже не вспомнил о ней в завещании. Мать Елены до сих пор жила в Уральске. Она тоже не считала Алаторцевых за родню, ни разу не пожелала увидать блудную свою дочь и взглянуть на внуков — Веньку, Тольку и Квинтилиана. Но у покойного Игнатия Ипатьевича остался младший брат, теперь уже далеко немолодой казак, Ипатий Ипатьевич, или Патька, как звали его друзья. Так вот он, напротив, очень сдружился с Василистом во время своих поездок в поселок Соколиный на осеннее рыболовство и очень полюбил Веньку.
Теперь все — и отец, и Луша, и Венька — заехали в его дом, и он встретил их по-родственному, радушно.
Ипатий Ипатьевич при встрече наследника удостоен был особой чести. Про него шла в крае слава, что он по-звериному зорок. Два раза ездил он на охоту за сайгаками с Ефимом Евстигнеевичем и Ивеем Марковичем, и они признали за ним в этом отношении безусловное превосходство. Про него рассказывали, что не только зверя, но и рыбу он может «узорить», когда она лежит на ятови, хотя, само собой разумеется, увидеть рыбу подо льдом на трех- или пятисаженной глубине, невозможно. Секрет был в ином. Патька знал, что если постучать деревянной колотушкой по первому льду, едва окрепшему синчику, — то вся рыба немедленно, подымется со дна, всплывет наверх, потрется спинами и боком о подледь и снова осядет и уляжется на дно. Вот почему Патька и мог, как никто, верно определить место ятови и даже количество и род рыбы.
Теперь начальство отрядило почтенного казака на самую высокую в городе пожарную каланчу следить за тем, как покажется издали в степи наследник. Город готовился встретить гостя пушечными салютами и колокольным звоном. Правда, с Патькой обещали посадить на вышку еще чиновника с черной и длинной трубою, но кто же из казаков мог верить мертвому стеклу больше, чем своим глазам, острым степным зенкам, говоря по-уральски?
Ипатий Ипатьевич не был доволен выпавшим ему поистине высоким жребием. Он втайне волновался. Слишком велика была ответственность. Куда было бы спокойнее остаться простым зрителем. «А ну как проворонишь? Тогда что? Карачун башке!» И Патька решил прихватить с собою Веньку, Алешу и своего младшего сынишку Ваську. Они могли куда быстрее его скатиться по лестнице и передать нужную весть дежурному вестовому. А тот пускай уж докладывает обо всем старшему адъютанту штаба области капитану Дамрину.
Наследника ждали к полудню, но Ипатий Ипатьевич с ребятами собрались на каланчу чуть не с зарею.
Казачонку показалось, что даже у себя в степях он никогда еще не видел столь ослепительно яркого дня. Небо было без меры напоено солнцем. Степи отливали белесым серебром, блестели и бежали на город веселыми ковыльными полотнищами. С востока и запада к пыльным деревянным ребрам людских жилищ с прохладной лаской льнули Урал и Чаган. Ниже, у Ханской рощи, они сливались и, ослепительно моргая на перекатах, весело бежали на юг.
Венька припомнил, что эта же река струится мимо Соколиного поселка, увидел знакомые пески, тальник по берегам, крутые яры, стянутые корневищами дерев, и внутри у него легким ветерком шевельнулась тоска по воле. Сейчас, впрочем, это чувство было мгновенным и смутным.
Венька впервые смотрел на город с высоты. Улицы были не только усыпаны песком, но и застланы яркими коврами. Зеленели еще раз посаженные за ночь деревья в новых палисадниках. Квартальные обходили сады и заставляли население поливать их. Тяжело алела при въезде в город свежевыкрашенная арка с голубыми зонтами небольших куполов. Золотом отливали кресты и круглые крыши на церквах.
Веньке слышно было, как рядом дышит, пыхтит и задыхается Патька. Он положил русую свою бороду на перила каланчи и сверлит степи серыми глазами. Казак ни на секунду не отводит взгляда от дороги, бегущей сюда, к Уральску, из Красновской станицы. Часа через два наследник должен появиться оттуда. Патька знает, что мчит его Кара-Никита Алаторцев, что лошади у него каре-гнедые, плотные и низкие с густыми гривами. Казак волнуется. Ни разу еще ему не доводилось следить столь крупного зверя. И чего это не идет долговязый чинуша с подзорной трубою? Все было бы как-то легче тогда…
— И какой же у него тарантас? Большущий, матри?
Это спросил белесый Васька. Он слышал, что Николай едет в своей тележке. Отец презрительно усмехнулся:
— Тарантас? Хм! Поскачет он тебе в тарантасе! У него целая… коляска! Колеса на резине. Будто перина.
— И не погнутся? Рази наследник такой легкий? — спросил Венька, разинув широко рот.
Казак покосился в его сторону и сплюнул:
— Сам ты легкий и круглый дурак! Ободья, ясно, деревянные. Шины резиновые.
Снова томительная тишина. В степи мертво и пусто. Из города по тракту сегодня никого не пропускают. На пути через каждые три-пять верст стоят белые шатры. Это на тот случай, если бы наследник неожиданно захотел передохнуть. Один из таких шатров ясно виден с каланчи. Шатер сшит из трехцветной материи — синей, красной и белой, как национальный флаг. В нем на столах — кумыс в серебряных кувшинах, чай, молоко, легкая закуска — овощи, каймак, блины, рыба, пирожки. У входа стоит красивая казачка в белом шелковом сарафане.
Солнце уже высоко поднялось над городом, над реками, над степью. Начинает припекать вовсю. Ребят сморило, и Васька уже раза два клюнул носом в перила. Венька тоже задремал, а когда очнулся, то увидел, что рядом с Патькой сидит бледный, длинный, как степной журавль, чиновник и глядит через черную трубу в даль. В белых, в обтяжку, штанах, в белом пиджаке с позолоченными пуговицами, он казался каким-то ненатуральным. Веньке мучительно захотелось поскорее увидать у этой долговязой куклы ее глаза:
«Какие они? Чай, как у судака — белесые?»
Отвлекли Веньку азартные крики и улюлюканье внизу на улице. Трое верховых скакали за серой, лохматой собачонкой, которая, не сворачивая с улицы, в ужасе неслась меж рядами почетного караула. Казаки с азартом гикали на нее, швыряли в нее камнями. Собака в отчаяньи вскочила на паперть церкви. Из-за угла вихрем вылетел на гнедом коне молодой кудрявый казак и, скаля белые зубы, на всем скаку поддел собачонку на длинную пику. Он радостно помчался с трофеем по улице. Казаки сдержанно кричали «ура». Собака глухо взвизгнула, простонала и закрутилась на острие черной палки. Кровь брызнула на ковер, постланный при входе в церковь. Два офицера торопливо вытирали кровь голыми руками…
Уже два часа. Даже бледный чиновник оторвался на минуту от трубы, и Венька с изумлением увидел его синие детские глаза, улыбчивые, милые, как у женщины. Кукла сжила и стала человеком. Она вдруг ласково заговорила. Голос у нее был высок, как журавлиное курлыканье:
— Непонятно, почему так долго? Живее бы. Смертельно хочется пить.
В это самое время у Патьки из горла вырвался хрип;
— Никак бежит?
Казак схватился за папаху и встал на ноги:
— Скачет, матри?
Один Патька несомненно различал сквозь марево степей серую движущуюся точку. Пока он еще не мог определить ни масти лошадей, ни их числа. Но вот чиновник и ребята тоже приметили вдали облако пыли и самую подводу. Теперь уже видно довольно ясно: мчалась тройка, и кони вне всякого сомнения были темной масти. Веньке причудилось даже, что он различает свирепое и напряженное лицо Кара-Никиты.