Такую вот мораль вы мне предлагаете усвоить из вашей басни? Ждите ответа, ждите ответа... Не дождетеся! Я без всякого усекновения молча поворачиваюсь и иду дальше. Пора нам с казаками СВОЙ план исполнять.
Глава 281583МоскваКольцо
Как только вскрылись реки, Ермак отправил войска вверх по Иртышу и по Ишиму, чтобы «раздвинуть пределы своего царства».
Но тут же татары окрестных юртов донесли, что Маметкул с небольшим отрядом стал на Вагае. Ермак послал против него последний отряд в 60 человек. Казаки напали на татар ночью и почти всех порезали во сне. Маметкула не дорезали, взяли живьем, привезли в Искер.
Когда народ из Искера схлынул по делам, начались сборы посольства к Московскому царю. Погрузили дары, на первый взгляд великолепные, на самом деле — необходимые и достаточные. «Посол» Иван Кольцо то прибавлял что-нибудь в дорожные сундуки, то, усомнившись, — отсыпал обратно. Нужно было меру соблюсти, чтоб на Москве ощутили как бы верноподданность, но не учуяли реальных богатств. В конце концов, сформировали такой набор:
— 2000 соболей,
— 20 лисиц-чернобурок,
— 20 бобров,
— самоцветные (полудрагоценные) камни, — с пуд мелкого самородного золота, — ну, и кучумовский гардероб поношенный упаковали: шапки, национальные костюмы, халаты.
Последний инструктаж Кольцу друзья дали уже на Искерской пристани: о Птице, в связи с новыми обстоятельствами, — ни гу-гу! Так, можно сказать, что Ермак озабочен ловлей птиц, будто бы для чучельной коллекции, которую обещает царю послать к концу года и т.п.
Главный акцент следовало сделать на овладении Сибирью и формально «бить челом царю царством Сибирским». Это — как привет передать: вот его тебе передали, и ты его «имеешь», а в руки не возьмешь.
Кольцо с дружиной отплыл по льдистой воде, уверенно прошел Сибирской Дорогой, везде оставлял людей с отдельными заданиями, в Чусовом отделался от младших Строгановых мелкими сувенирами, Пермь проскочил ночью и через две недели уже перегружал поклажу с лодок на телеги в Суздале.
Отсюда начались проверки документов. Но документ к счастью имелся — тот, который уже выручил два года назад в Перми. От Суздаля Кольцо послал своего человека, казака Колябу на разведку. Сибирское посольство в самой Москве не могло мешкать с явкой к государю, и Коляба должен был разузнать московские дела, выскочить к Троице и рассказать о виденном и слышанном. В случае задержания Коляба волен объявить о приезде посольства, — будто за тем и послан. В Троице основная станица собиралась проволынить дня три в благодарственных молитвах об успешном окончании пути.
Но три условные дня миновали, казаки уже все иконы перелобызали, со всеми святыми перездоровались, а Колябы все не было.
Уже несколько монахов ускакали на Москву, как бы по своим делам, и медлить стало неприлично. Тронулись в путь. У Хотькова подломили ось у телеги с гостинцами. Не спеша, вытесали новую из цельной сосны, поехали дальше. Заночевали в виду Москвы. Еще полдня тащились по грязным окраинным проселкам. То и дело навстречу попадались глазастые всадники. Делать, нечего, въехали в Кремль.
Тут все было готово к встрече. Бояре толклись на Красном крыльце, черноризцы вороньими стайками суетились на площади, митрополит виднелся на самом верху лестницы. Коляба, не слишком здоровый какой-то, стоял в окружении крепеньких мужичков в купеческом обличьи.
Казачий «поезд» свернулся дугой и замер. Кольцо соскочил с коня и медленно пошел к подножию лестницы, цепко разбираясь в лицах. Навстречу спустился человек в дорогом кафтане и мехах. «Уполномоченный», — понял Иван.
— Здрав будь, господин боярин! — Иван улыбнулся открыто и радостно. — Как величать тебя?
— А сам-то кто таков будешь? — гордо, но без злобы спросил боярин. По обычаю он должен был еще добавить: «Какого роду-племени?» — это, чтобы не унизить нечаянно своего достоинства. Но промолчал.
«Знает род наш разбойный и племя наше воровское, может, и приговор помнит», — понял Иван.
— Мы сами из купцов нижегородских, прозвищем Кольцовы. Звать Иван, сын Михайлов. Ныне послан от государева слуги, атамана Сибирского Ермолая Тимофеева к царю Ивану Васильевичу с дарами и доброй вестью. — Кольцо не стал свои московские корни раскрывать, чтобы родне не навредить, но и атаманом себя не возвеличил.
Боярин представился, как бы нехотя:
— А мы — князь и боярин, воевода государев Семен Болховской. Царь велел нам встретить тебя и обождать. Сей же час сам спросит, по-здорову ли прибыл. — Болховской отвернулся и ушел наверх.
Кольцо уселся на край телеги и стал рассматривать «встречающих». Ему нужно было за что-то зацепиться, и он начал с Колябы. Коляба присутствовал невредимо, но подбежать к командиру не спешил, стоял в полоборота, будто его на поводке держали. Наконец, ему удалось повернуть голову. Глаза казака сказали Ивану многое: «Пойман. Ничего не сказал лишнего. Обстановка тут неопределенная, но тяжкая, нервная, злая».
Про злобность обстановки Коляба мог бы и не семафорить. Еще в Чусовом стали известны слухи об убийственных событиях в Москве. На базаре в Казани, на пристанях в Нижнем и Суздале уже точно говорили о смерти единственного здорового наследника — великого князя и соправителя Ивана Ивановича. В Троице удалось раскрутить в странноприимном доме монашка, который и крестом осенился в подтверждение, что государь сам убил сына! Уж год тому и четыре месяца!
Так что, не Иван Иванович вышел проводить казаков к государю, а снова спустился Семен Болховской и сказал с прибавлением краткого титула, что царь Иван Васильевич просит гостей в Грановитую палату.
Иван подал знак своим. Четыре пары казаков подхватили сундуки с дарами и двинулись вслед за ушедшими наверх боярами на царский прием.
Посреди палаты сидел старик. За те два года, что мы не видели его, с царем Иваном произошли страшные перемены. Он резко похудел, утратил величественность, облез. Даже под шапкой легко угадывалась лысина. Глаза слезились, руки тряслись теперь уж непрерывно. Казалось, царь и встать-то не сможет, если понадобится.
Если б мы с вами снимали по нашему рассказу кино, то в этом месте, пожалуй, пришлось бы актера поменять, — так неузнаваем был наш герой.
Но вот Федька Смирной объявил громким голосом прибытие «добрых гостей сибирских, слуг государевых», бояре перестали шептаться, приосанились, и Кольцо смело шагнул вперед. Смахнул шапку, поклонился в пояс, и так лихо повел рукой, что полы его великолепного темно-синего кафтана взлетели крыльями неведомой птицы.
Дальше был сказан заученный полный титул. Царь слушал его безразлично, но и не торопил. Возникало подозрение, помнит ли он, зачем послал людей на край света? И только, когда Кольцо закруглил вступление: «...и всея Сибирския земли и Северные страны повелителю атаман сибирский Ермолай сын Тимофеев царством Сибирским челом бьет», глаза старика ожили, и церемония пошла по накатанной колее. Царь спросил, «по-здорову ли доезжали», какова Сибирская земля, как вообще дела с этой Сибирью? Потом вышли посмотреть дары, ощупывали и обсуждали меха да камни, и затем — вовсе без церемоний — Грозный пригласил Кольцо отужинать и еще рассказать о новых землях.
Беседы продолжались три дня, и на третий день к полуночи царь отослал всех свитских, Федьку Смирного отправил постель готовить и спросил о Птице.
То есть, не напрямую заговорил, а вокруг да около: о сибирской погоде, природе, лесах, охоте, зверях пушных. Ну, и о птицах певчих. Напряжение беседы возросло. Иван Михалыч удерживал ровный, безразличный тон, а Иван Василич зорко вчитывался в его лицо: знает ли о миссии Ермака, добыта ли Птица?
— Знает, государь, по морде видать, — уверенно заявил Мелкий Бес, — и как ему не знать, когда они все там — одна шайка. И Птица поймана, у них сидит.
— А чего ж не прислана? — едва не взревел Грозный.
— А потому и не прислана, что себе оставили, думают о ней, к чему надобна. Не больно в нее верят, но и отдавать не торопятся. Вдруг себе сгодится? Впрочем, как и вся Сибирь.
Грозный стал наливаться истеричным ядом, гнев неудержимо рвался из груди, он медлил с приговором только из-за раздумий, как казнить разбойника. И МБ чуть не за руку удержал царя:
— А ты не казни его, а милуй. Пусть идет пока, а мы подумаем, как миловать, да чем жаловать.
Дума Малая, бесноватая, затянулась на три дня. Ивана поселили в Белом городе, присматривали за ним, но ненавязчиво. В первый же «выходной» день Иван пешком, в черной одежке дошел до Сретенки, с богомольцами пробрался в монастырь, кое-как выспросил монахиню Марфу, назвавшись братом из деревни.
Вообще-то, Марфа с казачком разговаривать не стала бы, но у Ивана имелся пароль, примета, которая должна была подействовать на ведьму Машку, как ярмак на Ермака. Эта примета — синее перо Сирин, изъятое у ведьмы при аресте, отданное царем Ермаку для образца, — теперь торчало у Ивана за отворотом поношенной шапчонки, носимой в руках ради святости места.
При виде пера Марфа поклонилась Ивану, да и пошла своей дорогой. Иван двинулся за ней, прилично погодя. Было бы дело к ночи, ему и шагу не дали бы ступить бдительные монастырские старушки. Но время шло к обеденной трапезе, и мечты монастырских обывателей стремились к плоти Христовой, а не к Машкиной да Ивашкиной.
Кольцо должен был повторить акт двухлетней давности, красочно описанный безъязыким Курлятой. Правда, сомнительно все это было, а по прошествию времени и вовсе представлялось чушью. Иван прикидывал, что, когда тебя так увечат во славу российской государственности, ты легко можешь поехать головой и плести своим колбасным обрезком, черт знает что.
По таким рассуждениям Иван не слишком рьяно приступил к исполнению курлятьевской методики. Ему полагалось сразу швырнуть Машку на земляной пол, трахнуть ее пару раз (в старом смысле этого слова) сапогом под ребра, спросить о Птице. Но он только ухватил ее крепко за локоть, развернул к себе, притиснул к прохладной стеночке. Далее события пошли не вполне заповедным путем. Все смешалось в доме Божьем. Методический пункт 1. «Пытка ведьмы» — получился вялый. Пункты 2. «Упоение ведьмы рейнвейном урожая 1570 года» и 3. «Испытание ведьмы жезлом любовным» вовсе поменялись местами.