Откровенная теософия»).
Первоначальные же тексты были забыты. Спустя пару столетий они уже слыли пропавшими без вести, а кроме того, уже не было возможности отличить оригинальные рукописи от списков. Рихард Ехт и прежде всего Вернер Будекке были теми, кто взял на себя труд заново открыть первоисточники. В 1934 году Будекке обнаружил принадлежащую руке Бёме рукопись «Утренней зари в восхождении». Оказалось, что небольшая община почитателей Бёме в Линце-на-Рейне берегла эту драгоценность наряду с другими оригинальными манускриптами и письмами. После Ляйдена, Берлина и Паммина в Померании эти рукописи нашли себе новое убежище среди «негромких в мире». После конфискации администрацией Третьего Рейха и после эвакуации во время войны самые важные части писательского наследия надежно хранились. Между тем Вернер Будекке впервые издал сохранившиеся оригинальные рукописи и тем самым создал предпосылки для изучения трудов Бёме с точки зрения лингвистики. «В прорывах речевой стихии и в совершенно нестесненном и суверенном обращении с правописанием предстает во всей своей жизненной силе безыскусственность Бёме»[105].
Ясновидящий мыслитель
Бёме заново поднял извечный вопрос о сущности Бога, мира и человека и попытался на него ответить. Если мы всерьез отнесемся к тому факту, что он опирался при этом не на «мирскую мудрость высших школ» или же на ограниченные, по его убеждению, возможности «разума», но только на то, что дает Дух, то можно сказать: ответы Бёме на эти вопросы — в конечном счете ответы огненного порыва, который охватил его. «Никто не ищи у меня трудов… Я говорю не о себе, но только то, что свидетельствует Дух, которому не может противостоять никто. Ибо это состоит в его власти и не зависит от нашего воображения или воли»[106],— читаем мы в письме Абрахаму Зоммерфельду.
Если мы перелистаем главы «Утренней зари», «Трех принципов» или «Mysterium Magnum», на первых порах может показаться, что это говорит человек, который от полноты виденного потерял здравый смысл и утратил чувство реальности, человек, подвергающий себя опасности утратить связь с близлежащими областями бытия. В пору, когда с полной серьезностью обсуждаются теологические заявления Ницше, кажется, что неплодотворно прислушиваться к теософу типа Якоба Бёме. Однако тот, кто сумел преодолеть себя при порой утомительном чтении его трудов, тот откроет, что внимание Бёме не ограничивается внутренним центром мира Бога, созерцаемого и описываемого им с особым усердием. Он не практикует теософии ради нее самой. Его возвышенное вопрошение идет дальше. Он ориентируется на некую космософию, под которой следует понимать постижение мира и природы, отсюда он движется дальше — к постижению человека. Однако ключ к антропософии Бёме — память о вочеловечении Христа. Христософия Бёме, как мы покажем ниже, весьма практична. Человек должен преобразиться. Христософия имеет для него цену лишь постольку, поскольку ради нее человек принимает решение работать над своим становлением. Бёме именует это «возрождением».
При таком подходе теософия — космософия — антропософия Бёме и его христософия представляют единство. Одно служит основанием для другого, одно другое имеет целью. Поэтому попытка истолковать его созерцательное мышление неизбежно приобретает характер насильственного упрощения. Сверх того, «первый немецкий философ», как его назвал Гегель, ни в коей мере не был таким мыслителем, который опирался бы на мыслительную методику, как этого требовал его младший современник Декарт. Вместо ясно очерченных понятий мы встречаем у Бёме многозначные и нуждающиеся в интерпретации картины. Они сопротивляются переплавке в компоненты мысли. Сами по себе они очень динамичны. Эта подвижность, которая присуща его мышлению, в свою очередь соответствует содержанию и интенции гёрлицкого философа. Когда он высказывается о Боге, мире и человеке, он говорит о процессе. Человек может погрузиться в этот процесс при полном напряжении всех сил своей воли. И как раз здесь размещаются христософские и практические нужды его теософии, космософии и антропософии. Читатель должен передоверить себя этому процессу. »Я пишу ради того, чтобы человек познал самого себя, познал, что он из себя представляет, что представляют собой Бог, небо, ангелы, дьявол и ад, а также гнев Божий и адский огонь, ибо мне дозволено проникнуть столь глубоко в писании об изначальном»[107].
Рене Декарт. С картины Франса Хальса. Париж. Лувр
По этой причине мы отказываемся от таких терминов, как «теология», «космология», «антропология». Они мало пригодны для описания созерцания реальности, характерного для Бёме. Недопустимо смешивать его с современными ему представителями этих направлений мысли, и, как мы показали выше, он вполне сознавал это различие. Он признавал точку зрения науки состоятельной в своей области, но в то же время старался добиться признания своего знания, не выказывая слитком большого признания известных авторитетов. В остальном «небесная София» была той инстанцией, общение с которой он бесконечно превозносил и посредством которой, как он полагал, он стяжал свое знание о Боге, мире и человеке. Оклику Софии, которая обвенчалась с душой и открыла внутренние глаза, он обязан в конечном счете своим познанием. Созерцающему мыслителю важно следующее: «чтобы мы нашу жаждущую волю направили снова к небесной деве и нашу радость повели туда же»[108]. Эта воля к познанию обосновывает его философию, его «радость мудрости».
Рассуждать о божественной Софии вовсе не означает для Бёме отвергать земное ради мнимой духовности, — не таково его вопрошание о Боге. Как ясновидящий мыслитель он все время остается конкретным, чтобы не сказать тяжеловесным. Метафору этого мышления он дает во введении к «Утренней заре»: «Я уподоблю философию, астрологию и теологию вместе с их матерью прекрасному дереву, которое растет в чудесном саду. И та земля, на которой растет это дерево, дает дереву сок, от которого дерево получает свои жизненные силы. Дерево внутренне питается соком земли, оно становится большим и разрастается. Итак, поскольку земля отдает свои силы, чтобы оно росло и произрастало, то и дерево трудится, чтобы быть всегда плодоносным. Однако дерево по самому своему виду таково, что чем оно больше и старше, тем более сладкие плоды оно приносит.
Титульный лист книги «Studium universale».
Гравюра Валентина Вайгеля. Франкфурт-на-Майне. 1698
В юности своей оно приносит мало плодов, к этому приводит грубый и невозделанный вид почвы… И хотя оно прекрасно цветет, все же яблоки опадают на землю. Но когда дерево становится старым, так что его ветви высыхают и сок уже не может подняться высоко, то внизу около ствола вырастает много зеленых веточек, которые затем появляются и на корнях, и они просветляют старое дерево, и становится видно, что и оно было прежде прекрасной зеленой веточкой, а теперь стало старым. Ибо природа борется и течет жизненный сок до тех пор, пока ствол полностью не засохнет. Тогда его срубят и бросят в огонь. Заметь, что́ я хочу сказать этим сравнением. Сад, где растет дерево, — это мир. Поле, на котором оно растет, — вся природа; ствол дерева — звезды; ветви — стихии; плоды, которые растут на этом дереве, символизируют людей; сок дерева означает ясное Божество. Итак, составные элементы человека взяты из природы, звезд и стихий. Бог же Творец господствует во всем, подобно тому, как сок наполняет дерево жизнью»[109].
Хотя Бёме и делает некоторые намеки на возможность аллегорического истолкования этого образа, все же следует заметить, что аллегория неизбежно поверхностна. Динамика образа дерева существенно отличается от динамики фотографии с ее фрагментарностью и дискретностью; в отличие от нее это медитативный образ, который развертывается во времени. Только используя это знание как ключ нам удастся раскрыть символы и проникнуть в смысл явлений, которые описаны Бёме. Бесчисленные повторения тем, мотивов и оборотов, спиралевидное развитие картин и мыслей характерны для мыслительного и литературного стиля Бёме. Они требуют медитативного соучастия. В противном случае внутренняя динамика его творчества будет непонятной. В этом ключе следует понимать и многочисленные гравюры на меди, которыми были иллюстрированы первые собрания сочинений Бёме. Это не просто рисунки, скорее речь может идти о картинах для медитации: они изображают течение процесса, его исток и завершение в душе созерцателя. Символика света и тьмы, полярность добра и зла, стремление к просветлению, преображению и возрождению по большей части определяют тематику этих картин. Каждая из этих картин в отдельности, по словам Альфонса Розенберга, — «мощный призыв к бодрствованию, медитация человека, который пробуждается из тьмы душевного сна к мудрости, человека, который подобен тысячеглазому существу, то есть существу, пронизанному светом и силой познания и стоящему в своей гармонии с земным в полноте космоса и знающему о страстях Христа и Утренней заре в восхождении»[110].
Теософия
Как мы должны и как мы можем думать и говорить о Боге? Таков вопрос, который изначально поставил перед собой Якоб Бёме. И этот вопрос волновал его в течение всей жизни, и он все время пытался отвечать на него. Этим не в последнюю очередь мотивируется своеобразие его творчества. Впрочем, гёрлицкий мыслитель внутренне был достаточно подвижен для того, чтобы здесь и там корректировать и дополнять себя, поскольку он все время использовал новые опорные позиции для духовного созерцания.
«Хотя плоть и кровь не могут захватить божественное существо, но только дух. когда он просветлен Богом и воспламенен им, все же, когда хотят говорить о Боге — что такое есть Бог, — нужно тщательно рассмотреть и взвесить силы в природе, к тому же и все творение, Небо и Землю, а равно и звезды, и стихии, и тварей, которые все имеют одно происхождение, а также святых ангелов, дьявола и людей, равно Небо и преисподнюю