Вошла нянечка.
— К вам жена, Яков Фомич…
Маша-Машенька захлопнула дверь.
Подошла к окну. Отыскала в карманах пальто сигарету и спички, закурила.
Никак не согреться…
Подняла Маша-Машенька воротник пальто, укуталась плотнее, натянула рукава свитера на самые пальцы. Никак не согреться.
Что-то она хотела сделать. А, да.
Положила сигарету в пепельницу. Пошла по квартире.
Собирала.
Вот фотография после первого приступа, какое у него здесь лицо… Это в лаборатории… Это для конгресса снимали… Пропуск директорский, с якорями, звездочками, молоточками первого отдела, фотография совсем не похожая… Письма из первой поездки в Москву, письма из командировки во Владивосток, письма из Франции, письма из последней поездки в Москву; это в целлофановый мешок… Газета с некрологом… Все в коробку от шоколада. Вот так.
Куртку эту он очень любит… Удобно ему в ней, куртка старая, облеглась уже на его плечах, вот и удобно ему… Что же это, так и висит куртка на спинке стула… Хозяйка называется! В шкаф, на плечики… Вот так.
Я, говорит, только в этой куртке нормально себя чувствую.
Нет… Говорил…
Как трудный день — так ее надевает.
Нет… Надевал…
Наденет, в зеркало еще посмотрит на себя… Любит эту куртку…
Любит. Любит.
Прикрыла дверцу шкафа.
Остановилась посреди комнаты. Руки в карманах пальто.
Где там теперь все остальное… Жена, говорят, что-то хочет отправить, что-то раздать… Кресло, кажется, ребята забрали.
Ребята надеялись, Тамара с ними сойдется поближе, побудет с ними. Она с ними даже не говорит… Что же. У нее свое горе… Она по-своему и горюет. Кому ее судить…
Нащупала в кармане пачку. Вынула — пустая. Смяла в кулаке. Разжала пальцы, бросила обертку на пол.
Перешагнула через нее, подошла к окну, взяла из пепельницы погасшую сигарету. Взяла с подоконника коробок. Черт, последняя спичка.
Все на исходе.
Осторожно, чтоб спичка не потухла раньше времени, прикурила. Затянулась.
Как он это говорил?
«Мы будем жить, как написано… это для нас написано, так мы и будем жить… хорошо-хорошо, долго-долго и умрем в один день».
Как он это говорил…
Что теперь? Что теперь?
Одно она по-прежнему знала точно: счастье ей выпало в жизни. Она была, была счастлива.
Но если бы ее теперь спросили: хотела б она счастья в своей жизни?
— Нет!
Страшно терять…
Кофе бы.
Третьи сутки не ест, не спит, только курит.
Пошла в кухню. Приоткрыла кран, придвинула под него то, что осталось от сигареты, выбросила.
Налила воды. Почему-то в стакан. Поставила его на стол. Поискала глазами банку с кофе, взяла с полки длинную пробирку с таблетками, насыпала пригоршню. Положила пробирку на место, взяла в освободившуюся руку стакан. Собрала губами с ладони удобные, обтекаемые таблетки. Запила водой. Оставшуюся воду вылила, стакан сполоснула и поставила на место, кран закрыла.
Вернулась в комнату, легла на кровать, лицом к стене. Пальто запахнула на груди, на ладони натянула свитер и спрятала их под голову. Свернулась калачиком, поджала ноги.
…Уже засыпая, услышала: дверь открывается… кто-то входит.
Он, конечно! Надо встать.
Что ж ты, скажет, в пальто!
Позор!
Голоса…
Кто это?
Вспомнила — ключ оставила в замке…
Я вошел вместе с ребятами.
С первого раза не удалось, промахнулся Старик; хотя совсем рядом рука прошла; однако и не уронил, нет. Отвел руку подальше и следующим заходом — взял наконец стопку, ухватил пальцами, точно и цепко, снял со стола летящим движением и, пронеся по воздуху, притормозил.
Поднялся над столом.
Стоял, расплескивая водку.
Что он, Старик, должен сказать им?
— Я прошу всех выпить… Элэл был веселым человеком, любил жизнь, и он бы хотел, чтоб мы разговаривали в полный голос.
К середине ночи Луна пошла над ней. Ход полной Луны над бухтой был плавным, неторопливым, был безмятежным, ничем не отягощенным, естественным и бездумным, невозмутимым…
Принимая в себя ее свет, сколько могла, не в состоянии уже дать ей поглядеться в зеркало, бухта молча наблюдала, как свершается это движение, не оставляющее следа.
Лежала тихо в бессоннице; иногда вздыхала — едва, чтоб не разбудить усталый старый Хыр-Хушун.
Поверхность ее была покрыта шугой. Молодая, глупая, рыхлая шуга ворочалась с боку на бок, шепталась.
Луна пошла далее, к Шулуну, осветила склон; за ним уже забелело.
Выехал Герасим затемно.
Первая ночь его там…
Когда светало, уже стоял на яконурском берегу.
Иней — густо на земле, на кедровых ветвях; на цветах, на лентах… Студеный ветер, кажется, с каждой минутой усиливающийся, проносится невидимо, все уже начисто вымел… Яконур безмолвствует, затянутый льдом…
Чувство вины, простой вины живого!
Пошел — мимо Путинцева — к Ольге.
Лед внизу был тонок, бесцветен.
Та алая капля, сказанная ему Яконуром!..
Когда уезжал — начался снег. Редкий и мелкий, он не падал, а кружил неуверенно впереди, словно взвешенный в воздухе, и, оказавшись на стекле, таял.
Савчук вышел из дому заранее и медленно шагал теперь вниз по дороге, спускавшейся к Яконурскому шоссе.
Ответственность… Приняв Яконур от Путинцева, он понимал, что берет на себя… и от Ольги… теперь и от Элэл… Обязанность сделать все, что сделали бы они.
Ветер со склона настиг Савчука, принес мелкий снег. Савчук остановился, опустил портфель на дорогу и обеими руками поднял воротник пальто. Взял портфель и пошел дальше.
Задача — равновесие, разумное сочетание, гармония… не разобщение, не противостояние, это неестественно… не стратегия натиска, величавых предначертаний по коренному — как это там — перевоспитанию природы, иначе — мародерства по отношению к ней… и не идеализация, утопия полного невмешательства… можешь и с этого начать, когда будешь говорить сегодня… только не распространяйся, коротко… твоя, брат, личная задача — реализация этого на Яконуре.
Савчук остановился, прислушиваясь.
Путинцев хотел, чтобы Яконур принадлежал людям… получится, все получится… ну и что ж, что непросто… так бы меня тут и видели, будь это просто.
Дождавшись, когда его служебная машина остановилась рядом с ним, Савчук поздоровался с водителем и взялся за отворенную для него дверцу.
Бросил портфель на заднее сиденье. Отогнул рукав пальто и глянул на часы.
Старик просил не опаздывать.
Герасим еще успел подвезти детей к школе; увидев, нагнал их, усадил.
Они и были ему рады и счастливы прокатиться.
Наталья, с котом Васькой в руках:
— Да, конечно! Говорить он научился ведь? Научился. Теперь пусть дальше учится…
Наблюдал за ними в зеркало.
Сережа Вдовин, у него на коленях оба портфеля:
— Дядя Герасим, у вас щеточки на стекле — как двоечник и учитель! Эта пишет с кляксами, с ошибками, а потом эта идет и исправляет!..
Помахали ему на прощанье.
Не спешил развернуться, смотрел вслед.
Все, что обрел, отдать — им… Вот — Стрелина… Следующим наследникам… Готовность отдавать — как осознание накопившегося долга…
Прежде чем сесть в машину, Столбов привычно обернулся к трубе.
Она возвышалась над округой, как космическая ракета на старте. Огромная, перехваченная оранжевыми поясами. Два ряда огней в утреннем небе.
Столбов перевел взгляд на пачку бумаг у себя в руке.
Получится, все получится… на Яконуре, везде… Инженер, он ставил себя на самый трудный и ответственный участок работы.
Встряхнув бумаги, Главный решительно согнул их вдвое и сунул в карман.
Усаживаясь, напомнил себе: расспросить подробнее про Элэл…
Глянул на часы на приборном щитке.
Старик сказал — не опаздывать.
В лаборатории еще никого не было. Герасим затворил за собой дверь, прижался к ней плечом… Темное, в низких снеговых тучах небо за окнами, сумерки — в комнате. Не раздеваясь, пошел к своему столу; сел.
Смотрел в сторону, туда, где, привезенное им из коттеджа, стояло кресло отца Элэл.
Сразу угадав ладонью привычную кнопку, включил лампу. Повернулся к столу, к желтому конусу света.
Записка от Якова Фомича — недельной давности. Совсем немного, на какой-то час, не успел на кобальт! «Герасим, раз договорились, я без отрыва от койки начал расширение нашей артели. Идет по старому способу — старшие и младшие, лаборанты и практиканты…» Элэл чувствовал себя лучше, они ждали скорого его возвращения, все было хорошо! В стороне — листок, отличный от других; заявление Грача: «Прошу освободить меня… перевести…» Лабораторный журнал — эксперименты с разрядом. Что это было, вчера? Еще одна потеря? Может, показалось? Так мало, получается, он знает о Капе! Пока отложить. Выяснить, с Валерой поговорить…
Поднялся, снял пальто; бросил его на край стола; снова сел.
Единственная его совместная работа с Элэл… Модель — в окончательном виде; готовый отчет. Захар взялся обсудить его со Стариком, Михалыч — со Снегиревым… Модель Яконура: копия статьи, присланная Кемирчеком…
Снова взял записку Якова Фомича. Просмотрел документы. Уже видел обоих, разговаривал с ними. Отыскал между бумагами ручку; подписал; задумался на минуту, с занесенным пером — и твердо вывел дату…
Борис поставил машину у фильтровальной.
Пошел через пустырь.
Ветер заметил его, задул ровнее, настойчивее, присгустил снег. Борис сунул руки в карманы, поднял плечи.
Шагал пустырем к берегу.
Быть здесь ему должно. И он делал для Яконура все, что мог, что в его силах.
Лично ответственный, он поднимался с рассветом, работал каждый день. Не отступался. Это был долг его. Остался с Яконуром и служил ему.