Ну что теперь, когда на весь дом чашка прокричала, что в ней пусто…
Он поднял глаза.
Ольга посмотрела еще. Все так? Или — ошибка?
Ошибки не должно быть. Она себя не простит.
Он, сказала себе Ольга. Он.
— У вас все — в ваших глазах, Герасим. По ним можно читать.
Куда же это ее заведет?
Да, все это такие вещи, что если их еще нет, время им еще не пришло, или они уже минули и потерялись в прошлом, то невозможно представить себе, что они могли случиться; а если они происходят сейчас с вами, то вы не в силах понять, как существовали раньше, и не мыслите себе теперь жизни без них.
Он отодвинул свою чашку.
Догадается или нет?
Встал. Догадался. Прощается. Молодец. Как хорошо…
— Спокойной ночи.
Поцеловала его.
— Приходите завтра. И все будет. Я обещаю.
Макарушка миновал серо-коричневые заросли и вошел в зеленые.
Остановился.
Я вижу его, вот он. Красивый профиль. Золотится, отсвечивает слегка выкаченный глаз. Молодое, легкое, обтекаемое тело. Он не из тех, кто подкарауливает добычу; он догоняет. Рот у него полон зубов. Ночью он может подняться к самой поверхности, а днем без труда уходит на полкилометра в темную глубину. Он странствует по всему Яконуру. На хвостовом плавнике у него выемка, спина темная, а брюшко — серебристое; как у всех хороших пловцов.
Ему понравилось здесь, в зеленых. Вода была хороша — ни холодна, ни слишком тепла, и безо всякой мути. Макарушка шевельнул плавниками и вошел подальше в заросли. Ему понравился этот цвет, яркий даже в такое позднее время, и замысловатый узор водорослей перед его короткофокусными глазами. Здесь было почти совсем тихо, запахи спокойные, привычные, и никаких нелюбимых Макарушкой прикосновений. Шестое чувство доносило до него слабые колебания воды, но это не могло означать ничего существенного. Внизу, он различал, затаилась разная мелкая живность, да Макарушка был сыт.
Он сладко задремал.
Глава вторая
Ночью проснулись: зазвенело стекло, забилось в оконной раме.
— Хыр-Хушун сердится… — шепнула Ольга. — Обними меня… Мыс Сердитого Бога… Милый мой, милый, так хочется счастья…
Герасим гладил ее волосы. Медленно вел по ним ладонью. Тепло головы. Тепло плеча.
— Каждый день я себе говорю: деловая женщина, страшная женщина… Не то ругаю себя, не то хвалю? Мне, конечно, очень приятно слышать: ах, Оленька, вы такая, вы молодец… ваш профессиональный уровень, ваши результаты, на вас надежды… Ну, конечно, приятно мне! Я люблю свою работу и без нее, наверное, была бы не та… Но слушаю и думаю: да что это вы говорите, разве вы не видите, разве не замечаете, что мне этого так мало…
Ее глаза — в темноте — рядом.
— Со всех сторон, посмотри, сколько разных обстоятельств, одно сильнее другого… И вот кому-то кажется, что ему нужна защита диссертации… а тому — новый катер… третьему — еще что-нибудь такое… и люди тратят, тратят себя, а я смотрю на них и вижу, что на самом-то деле все хотят счастья, ищут счастья, только не понимают… Я вижу это во всех, в каждом встречном… чувствую это, принимаю своими антеннами. И я знаю, что это главное, Женщине это лучше видно. Ты поверь мне… Твой девиз: Дело и Счастье. А девиз твоей женщины — Счастье и Дело…
Он погрузил пальцы в ее волосы, осторожно распутывал их.
— Это такое удивление: ждешь, ждешь… потом человек, от которого не ждешь ничего… и оказывается, что это он и есть. У меня ощущение, что самое главное наступило… то самое, что годами готовилось. Это ожидание счастья свело нас вместе… Все было еще только введение к главному… и вот главное свершилось… и теперь будет всегда…
Герасим молчал, только распутывал потихоньку ее волосы, он знал: отвечать ничего не надо, она сама чувствует, что происходит в нем, может, лучше, чем он, чувствует… Его женщина верила в счастье, во всемогущество и вездесущность счастья. И он с готовностью принимал ее веру.
Он увидел, что не весь, не полностью вмещался в свою работу. Это было, в общем, открытие. Дело, в которое он себя вкладывал, составлялось из усилий многих людей и оттого каждому из них являлось гораздо большим, чем любой человек в отдельности. Но теперь он увидел, что весь не входил в это дело, оно не могло вместить его полностью, каким бы огромным оно прежде или в будущем ни существовало. Оно не могло поглотить все, что было в нем, все, чем он был.
Он увидел прошлое как часть пути, как дорогу, на которой он спешил, искал, пытался расшифровывать свой путь; не хватало времени, себя не хватало; не хватало — как ни убеждали его внешние признаки — уверенности, нужно ли ему то, что он находил, нужен ли этот бег, правильно ли он себя понял… Но сейчас у него было точное знание, что все, он пришел; на Яконуре он отыскал то, что ему нужно. Он понял это не по внешним признакам, а изнутри, по всему, что сделалось в нем; он чувствовал полноту этого своего состояния, — ничего не мог бы к нему прибавить. Потому он был рад своему обращению. Он находился наконец у цели после долгой дороги. Значит, куда-то она все же вела! И вот он пришел.
…На рассвете они шагали к пристани, неторопливо шли по просеке, по черной полосе посреди нее, полоса то становилась шире, то сужалась, белый зимний покров был здесь разорван наскоро, неровно; они шли по земле, едва приоткрытой весной.
У берега стала видна заря; багровый край солнца поднимался над горами. Вода была темно-синей в белых берегах, и в ней стояли сияющие заледенелые камни.
— Знаешь, милый, один хороший человек написал, что женщина в Сибири так же скучна, как сибирская природа. Я хочу тебе доказать, что сибирская природа так же прекрасна, как сибирская женщина… А? Посмотри, посмотри, нет, не на меня, на Яконур смотри…
В заливе лежал лед, возникал он из открытой воды, — там вода светлела, становилась голубой, затем появлялась прозрачная кромка, она постепенно белела и делалась матовой; в трещинах, в торосах был и стальной цвет… Залив пересекала линия вешек — сосенки, вмороженные в озеро.
По натекам, по воде, собравшейся у берега, спустились на лед.
— Разве я могла не вернуться сюда? Человек не птица, а дерево. У него корни. Он привязан к месту… Смотри, смотри! Иди вперед, я за тобой, я хочу, чтоб ты сам это увидел…
Герасим прибавил шагу, потом побежал; у границы открытого льда резко остановился. Замер. Вот! Стекло в трещинах… По трещинам видно толщину льда. Герасим смотрел сквозь лед, как сквозь стекло; смотрел, наклонившись вперед, и ему казалось, будто он стоит на краю рамы, в которую вправлен залив. Камни на дне… Бревна… И наконец решился. Ступил на стекло. Зеленая глубина внизу… Шел по льду и смотрел под ноги. Отвернулся от солнца, — увидел свою тень на дне. Остановился. Лег. Прижался лицом ко льду. Каждый камушек на дне был ему виден. Каждый сучок на бревне…
— Ну что, побыл наедине с Яконуром? Кто этого не знает или не чувствует, никак не могут понять нас, считают, что мы выдумываем…
Ольга наклонилась к трещине. От неровного торца льдины отняла длинную, со множеством острых граней, сверкающую на солнце иглу. Протянула ее Герасиму.
— Это тебе от Яконура… Не забывай, в сказках герой всегда понимает язык природы, только благодаря этому он и побеждает… Помнишь, девочка спасает брата от злой силы? Река говорит: попей моей водицы, я помогу тебе. А девочка отвечает: не буду я пить твою воду. Яблоня говорит; поешь моего яблочка, я тебе помогу. А девочка: не стану я есть твое яблоко. И ее почти совсем уже настигают… А потом она пьет воду из речки, съедает яблоко у яблони, и вся природа тогда выручает ее.
Внезапно налетела метель; они оказались в белом снежном облаке. Пошли наугад, стараясь держать прямо. Солнце сделалось как далекий оранжевый свет, затем желтый, затем белый, потом исчезло совсем…
В лесу было тихо, безветренно. Они вытерли друг другу лица; делали это не спеша, осторожно, убирали тающий снег со лба, с щек, с губ, снимали пальцами, ладонями, она у него, он у нее; глаза их были серьезны.
— Посмотри, какая опушка… На ней живет Баба Яга. Не бойся. От тебя русским духом пахнет. Помнишь? Это ведь о разнице между мертвыми и живыми, разная физико-химическая характеристика…
Снегопад остановился, в тучах появились просветы. Герасим видел: Ольга следит за небом.
— Вот дед Кемирчека верил, что человек, может обратиться медведем, огнем, может разлиться рекой. Когда люди стали выделять себя из природы? Он верил, что даже камень живой: ведь есть у него тень — есть и душа, переложи камень в другое место — разве ничего не изменится?..
Показалась пристань; пошли быстрее. Шагали, взявшись за руки, по камням у самого края воды.
— Я, наверное, ведьма…. Колдуньей могла бы быть. Гадалкой. У женщин все-таки преобладает интуитивная структура… Вот за такими инквизиция охотилась! А физики, математики и вообще все вы, технари, — логический тип. Развитие, как понимаешь, долго шло за логическим типом. Ну и вот, пожалуйста, результаты!..
«Путинцев» был уже наготове; там укладывали ящики вдоль борта. Ольга остановилась.
— Ну, наговорила я тебе! Болтушка я, да? Что-то ты со мной делаешь, никогда я такой не была… Разочарован?
Они стояли далеко еще от пристани, все там были заняты своими делами; Герасим поцеловал Ольгу.
— А серьезно? Что ты думаешь о Яконуре?
— Я думаю о тебе.
— А о Яконуре?
— Я же технарь.
— Ты технарик… Вот мы с тобой разговариваем… целуемся… а в это время с Яконуром что-то делают, и никому не известно, что… Конечно, для тебя Яконур где-то, не там, где ты обитаешь. Как на другой планете… Тебе кажется, что-то может существовать отдельно от тебя… такое, что непосредственно тебя не касается. Ты забываешь, это в принципе невозможно… Потом обнаруживаешь, что давно и здорово затронуло тебя лично… Ну… Опаздывать нельзя.
Ольга двинулась к трапу; Герасим шагнул за ней и увидел Косцову.
Она шла с непокрытой головой, седые волосы растрепались; подойдя к Ольге, быстро сказала: