— Я пришла проводить вас, Оля, как у нас принято. Но я не одобряю вашего шага. Долг ученого… интеллигента… делать неустанно свое дело. А это вот, знаете… Желаю вам благополучного возвращения. Да, возвращения.
Едва договорив, отвернулась и — зашагала прочь.
Герасим видел, как изменилось лицо Ольги… Он попытался сказать что-нибудь, она его перебила:
— Не надо, молчи… А знаешь, я не могу запомнить твое лицо, глаза помню, а так — не получается… А ты меня хорошо запомнил, технарь?
На груди у себя Элэл обнаружил метки — кресты; их понаставили, видно, врачи, когда подключали к нему свои провода.
Тоже, космонавт…
Из тех, кто старым путем — без ракеты на небо.
Ну нет, так просто он не дастся!
Время пройдет — и он встанет на ноги, у него ребята, у него дела, планы; критический момент позади, теперь бы только пошло все как надо — и он поднимется.
Все будет хорошо.
Он так решил. Так и будет.
Обидно! Когда чувствуешь в себе настоящие возможности и представляется наконец случай эти возможности реализовать, обратить их в большое дело, и вот уже дело пошло, закрутилось, принесло первые плоды, и другие, распробовав эти плоды, радуются вместе с тобой и подтверждают, что дело твое стоящее…
Обидно. Когда ты счастлив, когда наконец обнаруживаешь в себе способность быть счастливым не только в работе, находишь где-то в себе дар к счастью, понять не в состоянии, как жил ты раньше, чем ты жил без этого, чем прежде была твоя жизнь, — и тебе везет еще и настолько невероятно, что тебя понимают, тебе отвечают, ты это счастье обретаешь…
Обидно.
Работать — нельзя.
Посетителей — нельзя…
Пришла старенькая нянечка, похлопотала вокруг него; уходя, остановилась в дверях:
— Знаете, я по голосу человека определяю, есть в нем жизнь или нет.
Элэл приподнял голову, хотел повернуться к ней; вспомнил, что и это ему не разрешено.
— Как глиняный горшок вот, знаете? Постучишь по нему и определишь, трещина есть или нет.
У нянечки были голубые глаза, совсем уже светлые, она не мигая смотрела на него от двери и тихо объясняла:
— У некоторых голос глухой, после душевной травмы особенно… Без энергии. Человек вроде всем интересуется, но уж только так. Знаете, без сил и без любопытства. Так только, дожить бы… У вас, я слышу, жизнь есть!
Элэл улыбнулся ей.
— По голосу слышу, — сказала нянечка и постучала по двери. — Нету трещины.
— Спасибо, — сказал академик.
Нянечка ушла. Он поудобнее устроил голову на подушке и закрыл глаза.
Открыл глаза.
Еще глянул на метки, на кресты у себя на груди.
Первое соприкосновение со смертью было у него в детстве…
Он бегал в школу в поселок; у него была обязанность по утрам, перед школой, заходить к Путинцеву, будить его, это была главная обязанность и любимая. Однажды он постучал в окно, как обычно, а Путинцев не отозвался, не зажег лампу, не помахал ему рукой; постучал еще — нет ответа… Он стал коленями на завалинку и заглянул в окно. При свете утренней луны он увидел Путинцева на стуле у рабочего стола, плечи скошены, голова опущена; он решил, что Путинцев уснул за своим рабочим столом…
Взломали дверь…
Мать Путинцева приехала к нему на Яконур из Швейцарии, везла ему юношеские его рукописи, где-то, на какой-то из границ, рукописи пропали. Путинцев пережил мать на сорок дней. Похоронили их рядом; Путинцева несли по тропе, которую он проторил в снегу для матери.
При утренней луне впервые познакомился Элэл со смертью…
Отец Элэл поехал на Яконур студентом на практику, поехал — и остался там надолго; мама стала работать на Яконуре после университета; так они встретились. Родился Элэл. Потом уехали в Ленинград; началась война, отец посадил Элэл с мамой в поезд, они вернулись на Яконур. Мама болела, мальчиком занималась Косцова, метод у нее был свой, особенный: Косцова читала ему энциклопедию.
У него остались детские воспоминания об отношениях, которые были у отца с мамой. Он успел тогда понять: это были возвышенные отношения. Теперь ему даже казалось временами, что они говорили друг другу «вы». Нет, они говорили «ты»; но были — на «вы». Как бы ни складывалась жизнь, как бы ни оказывались они заняты. А они были люди занятые. И жизнь, бывало, складывалась по-разному.
Да, он успел понять…
Когда мама стала болеть, отец перешел на другую работу, чтобы ухаживать за ней. Мама быстро, невероятно быстро подурнела, постарела, за несколько месяцев она сделалась неузнаваемой; отец продолжал находить поводы дать ей знать, что она молода и красива.
Иногда вдруг что-то вспоминалось… виделось Элэл снова…
На Яконуре мама ему говорила: здесь мы с отцом нашли любовь. Она говорила: мы нашли здесь любовь к Яконуру и друг к другу, нашли счастье, и ты здесь родился; не забывай, что такое Яконур для всех нас, для нашей семьи, для нашего рода. Она повторяла это не раз… Он привык к тому, что его судьба изначально связана с Яконуром. Пожалуй, с тех лет он все ждал чего-то от Яконура, ждал, когда же Яконур сыграет в его жизни ту роль, которую предназначила, предрекла мама; ждал, когда Яконур за него возьмется. Мама была уверена, что свою судьбу и свою любовь он найдет там, на Яконуре, — как это было у нее и у отца…
Отец погиб в блокаде, заснул, их называли заснувшими. Мама умерла вскоре после возвращения в Ленинград.
Вечерами и по воскресеньям отец делал мебель. Потомственный интеллигент, он переодевался и становился мастеровым. Тут ничего не было от праздности. Тут были убеждения, доставшиеся отцу от его родителей. Это была его пашня. В доме пахло свежеоструганным деревом, лаками… Отец радовался, когда видел, что сыну нравится помогать ему… Одно кресло чудом уцелело; Элэл взял его с собой. Было такое удовольствие сидеть в нем, в отцовском кресле с высокой спинкой, резными подлокотниками, в добротном старом, обитом кожей кресле, сделанном руками отца, для которого эта работа означала пахать…
Что бы ни случалось с Элэл, очень хорошее или очень плохое, он знал, когда ему повезло больше всего в жизни, и знал, в чем ему повезло больше всего, — так, что больше не бывает. Он вынес из детства цельность и во всей своей непростой жизни обошелся без внутренней ломки, без переходных стадий… Душа его была душой сразу.
Савчук сидел в приемной. Был наготове.
— Нина, я заказываю, — говорила в телефон пожилая женщина за секретарским столом. — Бумаги отправлены, еще вчера. — Голос у нее был низкий, красивый. — Если потребуется, можно взять копию… Здравствуйте.
Через приемную быстро прошел мужчина с длинными, совершенно седыми волосами. Савчук здоровался издали, не уверенный, помнит ли тот его. Нет, видно, помнит… Вошел в дверь, обитую красной кожей.
— Совещание, потом в Госплане. Когда? Сейчас посмотрю. Будет. Может, соединить после совещания?.. Здравствуйте.
Еще один человек быстро прошел через приемную, у него была крупная, наголо выбритая голова. Снова Савчук здоровался, не уверенный, что тот его помнит. Нет, помнит… Вошел в ту же дверь.
Савчук поднялся, пересел поближе к двери, обитой красной кожей.
Позовут или нет? Он был наготове.
Одинокая фигура у стены, в огромном пространстве приемной, портфель на коленях, руки сложены на портфеле, правым усом уткнулся в ладонь.
Женщина с красивым голосом положила телефонную трубку. Кивнула ободряюще.
Савчук выпрямился. Поставил портфель на пол.
Что же, позовут или нет?..
Потом он узнал, что происходило за этой дверью.
Очень пожилой человек с коротко подстриженными седыми волосами сказал:
— Мы много занимаемся проблемой Яконура, и никак этому конца-края нет…
Перед ним лежала папка, Савчуку было известно, что в этой папке. Карта — голубая яконурская капля. Отчеты. Акты. Заключения… Газетные вырезки: «Тяжба на Яконуре», «Размышления о судьбе Яконура», «Цена ведомственного упрямства»… И много чего еще. Папку готовили разные люди, в том числе ребята Савчука.
— Ко мне обращаются ученые, — продолжал очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами. — Они говорят мне, что проблему Яконура мы решаем неправильно. К этой проблеме, они считают, надо подходить иначе.
Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами раскрыл папку, полистал ее и передал человеку с крупной, наголо выбритой головой.
В папке, среди прочего, помещались и такие листы — и о них Савчук знал, — которые тоже не просто так были в нее вложены. «Забота о судьбе Яконура шита белыми нитками. Задержать освоение природных богатств, помешать организации нужного стране производства — вот главная цель таких выступлений». И подпись красным карандашом: Шатохин. Да, и об этой бумаге Савчук знал… Какое действие она окажет? Среди других бумаг? Все эти бумаги вместе?.. Разное — в разных ситуациях? Какое именно — когда?.. Только не сводить все к частностям; никакая бумага сама по себе не решит этого дела, не окажет решающего действия, она — лишь один элемент в огромной системе из множества элементов… Случается, правда, решают и малые обстоятельства…
У Савчука было несколько вариантов прогнозов. Он привык прогнозировать все, располагая возможности на обычной своей шкале: от наихудшей (минус единица), через нейтральные (ноль), к самой благоприятной (плюс единица). Все было просчитано. На все имелся у Савчука набор рабочих прогнозов, все возможные варианты учтены, он был собран, готов действовать. Хотя и чувствовал себя на стуле у стены в огромном пространстве приемной тоже всего лишь одним из элементов того, что происходило…
Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами сказал:
— Я предлагаю решить эту проблему так, как советуют ученые. Мне кажется, они говорят верно, и я склоняюсь на их сторону. Но вот мои гости как будто считают иначе. Сейчас мы их спросим.
Человек с крупной, наголо выбритой головой передал папку мужчине с длинными, совершенно седыми волосами.