Собаки звали на берег неспроста, они выгнали из тайги изюбря, он — к Яконуру, а они его в воду загнали, у него ноги и закоченели… Иван Егорыч привел его во двор, Белки не было, запер в большую стайку, сена дал.
Изюбрь не ел, только ревел страшно и бил в стены.
Собаки у Ивана Егорыча охотились сами; Аскыр был такой, что загрызет да и ест, а Рыжий — загрызет и ждет, никого не подпускает и Аскыру не дает. Один раз их долго не было, Иван Егорыч уж стал тревожиться, потом Аскыр прибежал, худой, шерсть клочьями; Иван Егорыч собрался и за ним в сопки. Аскыр привел, — сидит там Рыжий возле медведя, которого они загрызли, тоже худой и облезлый, сам не трогает и ворон отгоняет. Иван Егорыч тогда ободрал медведя, мяса сварил, покормил собак и повез ихний трофей на санях домой…
Изюбрь кричал, Ивану Егорычу жалко было его; все же пошел на почту в поселок, позвонил в лесничество, вроде он уже почти на работе, вот и сделал что положено, — позвонил и спросил у начальства, выпустить или, может, в зоопарк. Ему сказали: подожди, приедем. Иван Егорыч пошел домой.
Изюбрь все раскидывал мордой сено, бил в бревна красивыми рогами и кричал.
Аня стояла и смотрела на него, Иван Егорыч встал рядом с нею; жалко было изюбря.
Крик у него был особый, отчаянный…
Иван Егорыч зашел сбоку, повязал ему ошейник из фитиля десятый номер и еще — галстук красный, пионерский, который Федя в школе носил. Чтоб видно его было в тайге.
И — отпустил.
Уже темнело; Иван Егорыч аккуратно сложил веревки, понес их во двор.
В доме засветились окна, там Аня собирала ужин. Во дворе казалось по-особенному тихо и покойно.
Вдовин смотрел на дверь.
Дверь открылась, Назаров вышел, дверь захлопнулась.
Нет, таких не берем.
Вдовин понимал, что происходит; предложение Назарова, конечно, было важным событием.
По ситуации — согласиться бы… Иметь своего человека в отделе Элэл. Или — взять к себе. Со всеми потрохами. В самый бы раз.
Но — не мог этого…
А ведь и урок бы остальным был за то, что они устроили ему сегодня; явная его, Вдовина, победа и такой знак их поражения… там уж только жди полного разброда.
Нет, не мог!
Он презирал любых подлецов; трусов, отступников; включая тех, в которых он нуждался и кого случалось ему использовать для дела.
Еще одним таким утяжелить свой обоз, еще одного терпеть каждый день?
Назаров удивился, он ведь поступал вроде точно по обстановке, к тому же, видно, знал, что утром Вдовин приглашал Валеру.
Прискакал предлагать себя. Недолго собирался…
Пусть поудивляется.
Вдовин рассмеялся. Смех был громкий, долгий, искренний. И — совершенно определенное чувство гадливости.
Встал, подошел к окну, налил в стакан воды из графина; отпил.
Вода теплая, безвкусная.
Какого хрена они так к нему относятся? Речь же идет о вполне определенном эффекте! Он не раз повторял: если эффект не дохлый, то…
Вдовин допил воду.
Для постороннего наблюдателя шел, главным образом, бум прогнозов, — снова заговорили про то, как вода морей и океанов обеспечит человечество энергией на миллионы лет; Вдовин и сам, при случае, объяснял журналистам — либо решим проблемы здесь и полетим к другим планетным системам, либо останемся при своих проблемах и никуда не полетим; как выражается Свирский, почему не поговорить о том, что будет, когда нас не будет… Для Вдовина это было время, когда все принялись расхватывать по частям новую тематику и отпускавшиеся под нее деньги.
Здесь много светило блестящих перспектив, и Вдовин боялся, что поезд уйдет без него. Киты разбирали лакомые куски; надо было искать, что еще оставалось и могло притом оказаться вполне надежным по результативности.
Поставил стакан.
Работа, черт возьми, не какая-нибудь!
Ему было обидно, что эта компания так отнеслась к его предложению. Речь шла о тематике, но… Он переносил это на себя лично, видел здесь отношение к самому себе.
Он понимал, каких ребят собрал Элэл. Вдовину хотелось их признания.
Конечно, они не сообразили, чего он добивается…
А мнение об Элэл уже сложилось. Это, кстати, произошло без его, Вдовина, участия.
Да Элэл болен, болен! И неизвестно, когда сможет вернуться.
Вот если бы они стали работать по его теме…
Вдовин уже представлял себе, что за горы можно будет своротить, что за сила будет, если всем вместе навалиться на эту работу. Сам он готов был вложить себя в нее без остатка, до конца, до инфаркта.
В конце концов, и к тому, что это работа для будущего, он тоже относился вполне серьезно… немаловажным показателем для него было, что завтрашняя необходимость ее понимается сегодня, не всегда так везет… работа для будущего человечества! — он может говорить с ними и в таком ключе, если они хотят это от него услышать.
Если хотят…
Громкие слова? Ладно…
Какая ситуация может быть лучше: работа, нужная для человечества в целом, — и с блестящими личными перспективами для тех, кто станет ее делать! Совпадение просто счастливое.
Он бы обеспечил будущее всем ребятам.
А они, похоже, считают его злодеем…
Ну что ж!
Все равно он сделает по-своему.
Он знал себя не злодеем, а сильным человеком. Он хотел делать большое дело. Вот он нашел такое дело. Он поверил в него, ввел его в свою жизнь и теперь должен привлечь к нему побольше стоящих людей, чтобы оно закрутилось как можно успешнее.
У него рождались идеи, одна заманчивее другой, он жаждал осуществить их, и добиться признания, и увидеть, как ширятся эти работы.
И китов можно будет заставить считаться!..
Другие дела — дела других — начали казаться ему менее значительными, нежели то, которое избрал он.
Он повернет все по-своему, чего бы это ни стоило.
Это не первая жесткая ситуация в его жизни.
Ему уже было известно: и плохими методами можно очень здорово продвинуть хорошее дело; маленькие компромиссы с собой дают большие результаты в отношениях с другими; столько людей, восхищающихся идеями классической литературы, выражает удивление, когда кто-либо упорно руководствуется ими в реальности…
Вернулся за стол, сел.
Когда приезжает Герасим?
Откинулся в кресле.
У него был готов новый план.
— Ну, а как твоя счетная и несчетная техника? Четная, нечетная?..
— Нормально, — ответила Ляля.
Поправила Герасиму волосы, они были еще влажные. Вгляделась в его лицо:
— Что с тобой?
— Ничего, — удивился Герасим. — О чем ты?
— Что-то с тобой случилось…
— Все вычисляешь! Нули — единицы, миллион операций в секунду…
Старался не отводить глаза.
— Скажи, что с тобой произошло?
— Перестань, пожалуйста!
— Я же вижу…
— Прошу тебя, не надо!
Еще вгляделась; приподняла плечо. Герасим улыбнулся, положил на него руку — вернул на место. Посмотрел поверх него на институтский подъезд.
Ляля сразу сказала:
— Иди, иди.
— Вдовин там?
— Кажется.
— Элэл?
— Ты еще не знаешь?..
Разговор сразу пошел круто, Яков Фомич не отказал себе в удовольствии похвалить Вдовина за государственное мышление, задал пару вопросов о том, как Вдовин представляет себе перестройку отделов, выслушал ответы с благодушной улыбкой, заманил хорошенько, это ж не за чаем, все серьезно; и затем врезал. На полную катушку.
Абсолютная, прекрасная, счастливая ясность в голове, и собранность наконец-то, и чувство облегчения; только злость не проходит, дрожат руки, и еще чувствуешь, как пульсирует в тебе кровь, но ничего, потерпи, это утихнет; потом утихнет.
Вдовин вскочил, стоял, бледный, перед Яковом Фомичом.
— Вы там!..
У Якова Фомича вертелось на языке: схлопотал? Примерно так это формулировалось в Нахаловке.
— Вы, там, со своей высокой наукой!
Яков Фомич сцепил пальцы, чтобы унять их. Сделал полный выдох, как учил его врач; задержал дыхание. Вроде лучше.
Высвободил пальцы. Отвернулся от Вдовина, подошел к его столу, взял лист бумаги.
Это не было внезапным решением, давно в нем это копилось и зрело.
Он видел немало такого, что вызывало в нем протест; душа его улавливала все, что несло отрицательный заряд, и все минусы оседали в нем и скапливались, этот потенциал рос, напряжение стало уже велико и когда-то должно было сработать.
Взрыв произошел бы раньше, если б не Элэл, присутствие Элэл все облагораживало и украшало.
Без него этот мир сразу становился иным; без Элэл он терял для Якова Фомича привлекательность, и Яков Фомич не видел своего места в нем.
А усиление Вдовина в этом мире делало его для Якова Фомича неприемлемым…
Другой рукой Яков Фомич ухватился за спинку стула, подтащил его, волоча, поближе.
Вдовин наблюдал за ним.
Сегодняшнее давление Вдовина было для Якова Фомича толчком; последней каплей; импульсом — чтобы хлопнуть дверью.
Чувствительность к регламентации темы работы составляла важную часть его уважения к себе; он не мог допустить, чтобы независимость его мысли рассматривалась кем-то как своеволие на этом научном конвейере…
Яков Фомич сел за вдовинский стол — с краю.
Отодвинул, что ему мешало.
Он добился в этом мире многих успехов: его исследовательские удачи высоко ценились, а применения своих работ в практике он даже не всегда знал, они разошлись по самым разным отраслям. Однако теперь все пошло на затухание, он ничего не мог с этим поделать: все больше сил, времени, души он раздавал на что угодно, только не на свою работу, в лучшем случае — на то, чтобы получить возможность работать; но тогда уж для работы не оставалось ничего — ни сил, ни души, ни времени…
Лист Яков Фомич положил перед собой.
Он связывал все это с ухудшением ситуации вокруг Элэл.
Что-то происходило; что-то переменилось где-то…
Из внутреннего кармана пиджака Яков Фомич вынул старую, разломанную и замотанную изоляционной лентой школьную авторучку.