Затраты на сопротивление всяческим чуждым работе играм все возрастали, Яков Фомич, вслед за Элэл, тратил себя на отстаивание тематики, своего дела… доказывал очевидное, вместо того чтобы добывать неизвестное.
Хуже стало с сердцем. Яков Фомич обращался к врачам, брал бюллетени — тахикардия, давление, — но понимал, что не в этом штука.
Вслед за Элэл, он оказался втянутым в какую-то странную, дикую для здравого смысла деятельность — большую, разнообразную, похищающую человека целиком, — казалось, безусловно важную — и не имеющую отношения к работе!
Он наблюдал, как инфекция переходит от него к другим, как распространяется эпидемия. Сначала Элэл, потом он постепенно отучались заниматься работой, затем друг за другом в это втягивались новые и новые люди…
Яков Фомич навалился на стол; прижал к нему локти, ребро ладони; все равно почерк будто не его. Но продолжал писать.
Получалась замкнутая система: внутри — бешеная активность, приводящая к инсультам, к чему угодно, а наружу она не может ничего выдать, — энергия тратится внутри…
С ужасом улавливал Яков Фомич вокруг признаки равнодушия к работе, определяя, какой величины дистанция осталась еще до того момента, когда дело совсем утратит какое-либо значение, во главу угла будут возводиться личные интересы, чины, звания, кто над кем взял верх, — а смысл работы, величина научных достижений окончательно перестанут приниматься в расчет…
Написал заявление по всей форме; внизу — число, чтобы уж ничто его не задержало.
Вдовин выхватил у него лист, размахивал им перед Яковом Фомичом, говорил быстро, громко:
— Никто не зажимает вашего Элэл! Никто его не жрет! Да поймите вы наконец!
Яков Фомич сидел на стуле, отвечал.
Вдовин:
— Неправильно!
— Неверно!
— Черт знает что!
Это все было знакомое, Яков Фомич хорошо знал это по семинарам, — чисто вдовинское, его манера. Вопрос формы, конечно, да ведь форма диктуется известно чем. Особенно это было на семинарах опасно для молодых, они рисковали с самого начала на такое нарваться.
Еще:
— Не имеет места!
— Даже близко не лежало!
Все оттуда же…
Яков Фомич поднялся со стула, пошел к двери.
Вдовин остановил его, подвел к столу, извлек из-под бумаг проект приказа, разорвал на четыре части, выбросил в корзину.
— Я не собирался давать ему ход! По крайней мере, без консультаций. В том числе и с вами. И вообще! Вы что, не понимаете? Это не я решаю, не вы и не Элэл, это компетенция Старика, Свирского!
Вдовин схватил заявление Якова Фомича, стал совать ему в руки.
— Вы лопух! Впрочем, вы это сами знаете. Я бы сказал вам по-русски… Ладно, забирайте свой фиговый листок. А я все-таки попробую что-нибудь для вас сделать…
Яков Фомич спрятал руки за спину. Пошел к двери.
Вдовин нагнал его:
— Послушайте, нельзя принимать решения в период повышенной солнечной активности, вот, например, я, посмотрите…
Яков Фомич вышел за дверь.
Не могли сообщить на Яконур!
Герасим вспомнил, — когда он сказал это Ляле, она ответила: «Ты не из его учеников».
Он работал в отделе Вдовина, он был вдовинский, да… Принимая Герасима в институт, Элэл сказал: «Вы будете не у меня, но если я понадоблюсь — дайте мне знать». Он поддержал предложение Герасима построить модель, поверил в ее осуществимость; Герасим ощущал в отношении Элэл к нему не только доброжелательность, но и что-то большее.
Когда Герасим убедился, что работает на стыке с тематикой Элэл, он почувствовал удовлетворение.
Помогал Элэл очень корректно. Его опека никогда, и ничем не могла задеть ни Герасима, ни Вдовина. Желание лишний раз подкрепить свое направление в нем начисто отсутствовало. Он в принципе не способен был заявить: вот моя тематика, и сотня моих и чужих людей в нее вгрызается, — это просто не могло прийти Элэл в голову. Никто не знал случая, когда Элэл настаивал бы, чтоб следовали за ним; напротив, он стимулировал разбегание, ему нравилось, если брали что-нибудь необычное, далеко отстоящее от его интересов. Любил и себя попробовать в таких вещах.
После долгих лет, когда Элэл трепала судьба и у него не было возможностей развернуться, — он теперь хватался за все, ему всего хотелось, он жаден был до всякой работы; все его интересовало. Это был генератор новых идей. Герасим удивлялся, завидовал, восхищался: Элэл повезло на главные качества для исследователя, — он был в состоянии отказаться от привычных категорий, увидеть старое под другим углом, истолковать результат без предвзятости, терпимо относился к любым сложностям и кажущейся путанице и всегда сохранял уверенность в том, что за неразберихой обязательно скрыт любимый природой порядок.
Идеи у Элэл случались и бредовые, существовал, применительно к нему, даже термин «шнапс-идея»; хотя Элэл никогда не выпивал больше рюмки, термин нередко оказывался подходящим. И каждая была хорошо аргументирована, была убедительна; его оппонентам и его ученикам много требовалось посуетиться, чтобы опровергнуть Элэл, годы уходили на то, чтобы показать: ничего такого там нет и быть не может. Но при этом из всех его идей в конце концов что-то получалось! Что-то чрезвычайно ценное каким-то образом вылезало, произрастало множество прекрасных непредвиденных результатов; а что было вначале?.. Сам Элэл ко всему, что делалось с его идеями, к причудам их сложной жизни относился с добродушием и юмором.
Герасим работал и с Элэл, и со Вдовиным… Элэл, бывало, отдавал Герасиму на рецензию статьи, которые ему присылали, и Герасим, возвращая их, часто говорил так, как научился у Вдовина: безобразие, болван, концы с концами не вяжутся, кто это пишет; Элэл отвечал: «Ну-ну-ну, не горячитесь, я знаю этого Толю (или Колю), он умный человек, здесь должно что-то быть…» — и переделывал резкие отзывы на более спокойные.
Имея дело то со Вдовиным, то с Элэл, Герасим как бы говорил на двух языках; и не раз попадал впросак. Особенно вначале; что-то он мог выяснить только эмпирически. Закончив первую работу, которую он делал под влиянием Элэл, Герасим пришел к нему, изложил содержание и сказал что-то вроде: ну как, подпишем?.. «Тьфу, тьфу, тьфу, — стал плеваться Элэл, — никогда в жизни я ничего по моделированию не подписывал и подписывать не собираюсь».
Да, разные языки!
Так и не было у Герасима совместных работ с Элэл. Правда, его включили в одну коллективную статью (Элэл, Яков Фомич, Захар, еще несколько ребят и Герасим). Он не знал и обнаружил это лишь недавно, обновляя по очередному поводу свой список; стал смотреть картотеку в институте и обнаружил.
Итак, «ты не из его учеников», сказала ему Ляля…
Машину следовало бы помыть, да ладно. Проскочит до больницы по проселку.
Подробности Яков Фомич не стал рассказывать, закончил Лукой Лукичом: «Не приведи бог служить по ученой части, всего боишься. Всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек».
Ребята молчали.
Яков Фомич махнул рукой, вышел.
Захар пошел с ним по длинному институтскому коридору.
— Вдовин дал задний ход, — повторил Захар. — Может, есть смысл теперь остаться?
Нет, не понимали они…
Не мог он остаться, не мог!
— Это же просто уход… — продолжал Захар.
До сих пор Яков Фомич ощущал, как толчками пробивается в его теле кровь; никак не утихнет.
Захар:
— Есть такой процесс, который олицетворяет Вдовин, вы должны смотреть на это, как на определенный процесс…
Разве слово что-нибудь меняет? Ладно, Вдовин — это процесс, и Яков Фомич — процесс. Что изменилось? Он, Яков Фомич, должен поступить, как Яков Фомич. Какое ему дело до того, что все это — процессы?
Захар отстал… видимо, повернул обратно.
В одиночестве Яков Фомич шагал дальше.
Это было тоже платой… В критической ситуации обнаружилось, что он меньше связан с ребятами, чем казалось.
Крупно платил он сегодня…
У выхода остановился возле вахтерского столика, набрал номер телефона Лены; едва дождался, когда она ответила, и несколькими словами объяснил, что с ним сегодня произошло.
На телетайп, значит, перешли? Шатохин придвинул листок. «Москвы… Усть-Караканский комбинат Шатохину». Допустим… «Связи с тем что наша газета намерена вновь вернуться проблеме Яконура просим вас ответить на следующий вопрос двтчк существует ли сегодня и если существует то какой именно форме и степени угроза загрязнения Яконура сточными водами комбината тчк с аналогичными вопросами газета обратилась и другим ученым научным организациям ведомствам имеющим отношение проблеме Яконура тчк очень просим сообщить ваше мнение заранее благодарны вам — и. о. главного редактора…» Понятно!
Взял красный карандаш, написал поверху крупно и размашисто: «Подготовить краткое резкое письмо. Последнее слово должно быть наше. Обязательно. Шатохин».
Отложил телекс.
Взял список, — кто приезжал на комбинат в командировку за последнюю неделю. Начал просматривать. Против инспектирующих и прожектеров ставил свою красную отметку. Затем взял лист бумаги и для каждого прикинул стоимость проезда, помножил суточные и квартирные на число дней; сложил все столбиком. Усмехнулся. Достал блокнот, раскрыл на нужной странице и к цифре, которая там была, прибавил то, что получилось в этот раз.
Еще усмехнулся. Захлопнул блокнот и бросил его в ящик стола.
Придвинул снова телекс; перечеркнул то, что написал на нем. Взял чистый лист бумаги и — сам.
Начал быстро, уверенно: «Москва… и. о. редактора… Очистные сооружения Усть-Караканского комбината работают удовлетворительно тчк достигнуты проектные показатели очистки промстоков ведутся работы по совершенствованию технологии очистки тчк реальной угрозы выдвинутой Савчуком не существует тчк комбинат начал выпускать продукцию необходимую стране тчк считаем нужным направить усилия ученых специалистов на улучшение технологии очистки промстоков решение актуальных вопросов связанных производством продукции».