[265]. Обычай вознаграждать священника, питающегося «от алтаря», уничтожить действительно было невозможно.
Очевидно, запутанность и сложность внутренних церковных проблем могла порождать у синодальных чиновников желание административно разрешить их, используя рычаги внешнего давления. Психологически это объяснимо, хотя, разумеется, не оправдано. Любитель быстрых и четких решений, Николай I, естественно, не мог изменить себе, пытаясь устроить церковную жизнь в России. На многие вопросы этой жизни он реагировал лично, именными высочайшими указами и предписаниями. Любитель порядка, государь и в Церкви сколь можно прививал принципы воинской дисциплины и отчетности. Так, 4 сентября 1827 г. Св. Синод предписал епархиальным преосвященным обязательно доносить о всех пришествиях, случавшихся в храмах. Предписание было результатом проявленной Николаем I инициативы: через губернские начальства он быстрее получал сведения о задававшемся иногда обер-прокурору Св. Синода вопросе – известен ли проступок того или иного клирика духовному начальству? Дабы впредь подобные вопросы обер-прокурору не задавались, Николай I и решил проблему предписанием[266]. Спустя два года, 8 января 1829 г., появился высочайший указ о своевременном и неукоснительном донесении императору о важных происшествиях в церквах. Обер-прокурор вынужден был вновь напомнить членам Св. Синода о повелении государя докладывать ему о важных происшествиях немедленно[267]. Повторение могло означать лишь одно: предписание не действовало.
Осуществление личного контроля на поверку оказывалось нереализуемой мечтой. Вникая в ход принципиальных церковных дел так же, как и в мелочи церковной жизни, император не преминул высказать свое неудовольствие Св. Синоду, когда при посещении храмов (в 1830 г.) заметил там свои портреты[268]. Выступление против культа собственной личности, однако же, не привело – и не могло привести – к исправлению положения: император воспринимался подданными как «земной бог» со всеми вытекавшими отсюда негативными последствиями. Только этот бог решал, что есть благо для Церкви и верующих, а что – нет. Разумеется, он мог прислушиваться к голосу епископата, но точно также имел возможность проводить свою линию. Здесь, полагаю, принцип важнее имевшей место реальности.
В эпоху Николая I, весной 1828 г., был принят Устав о духовной цензуре, позволявший осуществлять религиозный контроль над издававшимися книгами религиозно-нравственного и богословского содержания. Формально цензура духовных книг зависела от академических конференций и составлявшихся при них цензурных комитетов, которым, в свою очередь, подлежали все духовные сочинения и переводы. Только то, что издавалось по распоряжению Св. Синода и состоявшей при нем Комиссии духовных училищ не должно было рассматриваться этими комитетами. Устав позволял не одобрять сочинения или переводы «к классическому употреблению» не только в случае их несоответствия целям духовного и христианского воспитания, но и сочинение «близкое к тому». Определять «близость» было достаточно трудно. Но и в случае одобрения книга поступала из цензурного комитета в академическую конференцию, а после этого (уже второго по счету) одобрения – в Комиссию духовных училищ[269]. Важнейшие сочинения цензурировались преимущественно в С.-Петербургском и Московском цензурных комитетах[270]. Правительство полагало, что благодаря изданию Устава духовной цензуры можно будет укрепить морально-нравственное влияние Православной Церкви, не допустив духовную «крамолу» и сохранив тем самым как семинаристов – будущих священников, так и вообще православных читателей от пагубного влияния безбожия и суждений, не отвечавших православным взглядам[271].
Таким образом, главная идея николаевской эпохи – идея стабильности, понимаемая как сохранение в неизменном виде основных принципов русской государственности: православия, самодержавия, народности. Все, что не вписывалось в указанную схему или казалось не отвечающим «национальным принципам» (в понимании «теории официальной народности») подлежало искоренению. Православная Церковь должна была, с одной стороны, оберегаться всей силой государства, с другой же – сама содействовать государству в поддержании известного порядка. Стабильность при Николае I являлась синонимом status’a quo. Но значило ли это, что николаевский порядок и дисциплина только ужесточали «синодальное рабство», препятствуя внутреннему развитию Церкви? Несмотря на кажущуюся очевидность, полагаю, однозначного ответа на поставленный вопрос давать не стоит. И дело не только в «формальных» показателях: росте числа церквей и монастырей, постепенном улучшении положения (и социального, и материального) клириков и т. п. Необходимо иметь в виду, что Российская Церковь жила в условиях империи, без учета которых разговоры о возможностях внутреннего развития русского православия оказываются исторически абстрактными. Природа самодержавной власти в России определяла ход церковного строительства уже в силу того, что «ведомство православного исповедания» было составной частью государственной машины. Поэтому логичнее сформулировать проблему по-иному: мешало ли николаевское самодержавие, естественный продукт развития русской имперской системы, укреплению авторитета Церкви среди православных России?
Очевидно, стоит признать, что и сформулированный таким образом вопрос не имеет однозначного разрешения.
В самом деле: не стоит забывать, что Православная Церковь жила в стране, огромное число жителей которой были крепостными. Сам факт наличия «крещеной собственности» в XIX веке не мог не смущать совесть искренно верующих людей, думавших о будущем России. Думала об этом и светская власть, прежде всего Верховный ктитор Церкви – самодержавный государь. Однако искоренить данное зло (и в силу социальных, и в силу психологических причин) было чрезвычайно сложно. Николай I вступил на престол с твердым намерением предпринять меры, направленные в пользу крепостных. При нем заседало 9 секретных комитетов, рассматривавших «крестьянский вопрос». Но все мероприятия дали совершенно ничтожные результаты – помещики в большинстве своем противились отмене крепостного права, «Николай I встречал оппозицию даже среди приближенных к себе лиц»[272]. В сложившейся ситуации приходилось откладывать решение «до лучших времен», которые, как известно, в николаевское царствование так и не наступили.
Таким образом, учитывая наличие крепостного права в России, стоит вновь вернуться в триаде и еще раз рассмотреть третий ее компонент – «народность». Итак, по 10-й ревизии (1857) отношение численности помещичьих крестьян ко всей массе населения России составляло 37,5 %, причем почти 70 % крепостных находилось в 12 великороссийских нечерноземных, 7 великороссийских черноземных и 7 украинских губерниях. К тому времени «весь ход помещичьего хозяйства давал основание заключить о переходе крестьян в совершенное рабство, т. е. об ухудшении даже этого (т. е. существовавшего к тому времени. – С. Ф.) худого положения»[273]. К тому же «государственные финансы не могли окрепнуть при крепостном порядке. Главная доля всех прямых и косвенных налогов в России шла с крестьянского населения», но «государство получало с помещичьих крестьян лишь подушную подать, и львиная доля крестьянских платежей шла в карман помещика»[274].
В сложившейся ситуации, при росте задолженности дворянских имений перед казной[275], правительство как единственный активный элемент государства должно было решаться на кардинальную реформу. Таким толчком, необходимым для начала реформаторской деятельности, стала неудачная Крымская война. Империя вынуждена была сознаться в собственном бессилии и признать главной причиной позорного поражения внутренние непорядки.
Все это случилось в начале нового царствования – Александра II (1855–1881), манифестом 19 февраля 1861 г. отменившим, наконец, крепостное право. Старая идеология подверглась суровой критике, «стремление сеять добро силою» – осуждено[276]. Страна начала движение по пути социальных, экономических и политических реформ, появились возможности и для проведения реформ церковных. В новых условиях современники стали подводить итоги прошедшему царствованию, в том числе и критически оценивая состояние русского духовенства. Об этом писали как светские лица, так и клирики, иногда замечая, что в течение тридцати лет в отношении веры русский народ был предоставлен самому себе, не получая никакого религиозного воспитания[277] и даже не имея понятия «ни об чем духовном»[278].
Справедливо ли обвинение духовенства и возможно ли говорить о тотальной духовной непросвещенности русского народа?
Максимализм подобных утверждений имеет психологическое объяснение: время переживавшегося страной (после тридцатилетнего царствования Николая I) национального позора. Старая система ушла в историческое небытие, и надежды связывались с реформами. Разумеется, изменялось и отношение к народу, выходившему на новый путь своего исторического развития. Старое понятие «народности» должно было измениться, равно как и ее связь с православием и самодержавием. Николай I воспринимал «народность» патриархально, но вовсе не связывал ее с крепостным правом, как считали некоторые исследователи