Положение князя П. С. Мещерского было щекотливым: он, понимая, что члены Св. Синода не пришли к единому мнению, вынуждался к принятию самостоятельного решения. Решения, однако, он не принял, ограничившись докладом дела самодержцу. Результат не заставил себя долго ждать. 13 апреля 1829 г. Николай I ответил на представление резолюцией, которую можно считать исторической: «В догматах веры, – поучал он обер-прокурора Св. Синода, – разногласия быть не может и не должно, посему подобного представления принять не могу от высшего духовного места в государстве. Вам, как блюстителю законов, должно же вразумить Членам Синода и, когда положится общее единогласное мнение, основанное не на умствованиях, а на точном смысле догматов, тогда Мне оное представить. Сим делом заняться немедля: ибо впредь строго Вам запрещаю входить с подобным докладом, который совершенно выходит из всякого приличия»[529].
Впрочем, исполнить высочайшую волю обер-прокурору не удалось: Св. Синод 25 апреля 1829 г. вновь рассмотрел дело П. А. Клейнмихеля и вновь голоса его членов разделились. Протокол препроводили князю П. С. Мещерскому, повторно предоставив ему право действовать по инструкции от 13 июля 1722 г.[530] Наконец, получив 6 декабря 1829 г. от обер-прокурора ведомость о не получивших разрешения делах, 10 декабря 1829 г. Николай I повелел считать дела о препятствиях к вступлению генерала П. А. Клейнмихеля в брак с фрейлиной М. Ф. Кокошкиной оконченными[531].
По мнению современного исследователя, император тем самым в очередной раз продемонстрировал лояльное отношение к законам Православной Церкви – «несмотря на то, что в деле ясно указывалось на закон 1810 года о родстве, под который случай П. Клейнмихеля не подпадал, Николай I согласился с мнением членов Св. Синода»[532].
Надо думать, дело было не только в лояльном отношении самодержца к каноническим правилам Православной Церкви, а в том, что обер-прокурор не сумел решить поставленной перед ним задачи и, несмотря на замечание, второй раз представил императору один и тот же вопрос. В сложившейся ситуации идти на конфронтацию со Св. Синодом по частному делу император, очевидно, не захотел (тем более, что в придворных кругах прекрасно знали, что для П. А. Клейнмихеля брак был скорее вынужденной его высоким положением при Дворе необходимостью, чем потребностью сердца). Пройдёт совсем немного времени, и 29 июня 1832 г. П. А. Клейнмихель женится – на сей раз на молодой вдове К. П. Ильинской (урождённой Хорват). От этого брака родится 8 детей, из них некоторых злые языки будут называть «Клейнниколаусами», прозрачно намекая на того, кто был их настоящим отцом.
Частная ситуация с «делом» П. А. Клейнмихеля стала показателем пассивной роли, которую в Св. Синоде играл его обер-прокурор, практически по всем вопросам следуя указаниям митрополитов Серафима (Глаголевского) и Филарета (Дроздова). Не будет преувеличением сказать, что он лишь «исполнял должность», скорее был «ведомым» синодалами, чем направлял их деятельность. Человеком, который «вёл» князя в течение последних трёх лет его обер-прокурорства, был Степан Дмитриевич Нечаев (1792–1860), женатый на его племяннице. 1 декабря 1829 г. он был определён за обер-прокурорский стол, сразу же став ближайшим помощником П. С. Мещерского. Человек необычайно деятельный и яркий, С. Д. Нечаев оставил глубокий след в жизни духовного ведомства, прослужив там в общей сложности шесть с половиной лет.
Его жизнь одновременно и типична, и нетипична для представителя высшей бюрократии николаевской эпохи: он воспитывался и формировался в первую половину александровского царствования, пережил «грозу 12-го года», был масоном, имел отношение к организациям декабристов, наконец, сделал блестящую карьеру в годы царствования Николая I, которое историки часто и несправедливо характеризуют как «эпоху реакции». С. П. Нечаев родился за четыре года до смерти Екатерины Великой, мальчиком пережил краткое правление её сына, получив домашнее образование в первые годы правления Александра I.
В дальнейшем получил аттестат Московского университета и 16 января 1811 г. поступил на службу актуариусом Государственной Коллегии иностранных дел. 23 января 1812 г. именным указом был «произведён в переводчики». С самого начала он служил «по гражданской части», поскольку больная нога (С. Д. Нечаев всю жизнь страдал хромотой) не позволяла даже мечтать о военной службе. «Послужной список» скупо сообщает, что С. Д. Нечаев «того же года употреблён был генералом от инфантерии князем [Д. И.] Лобановым-Ростовским по делам формирования разных войск во Владимире и Арзамасе» (с началом Отечественной войны князь был назначен воинским начальником на огромной территории – от Ярославля до Воронежа). 12 декабря 1812 г. С. Д. Нечаев вновь был возвращён, «с одобрением ревностной службы», в Коллегию иностранных дел[533].
8 октября 1814 г. он вышел в отставку, но уже 17 октября был назначен почетным смотрителем Скопинских училищ. Назначение было формальным: в то время С. Д. Нечаев большую часть времени проживал в родовом имении, много читал, занимался самообразованием, изучал историю и писал стихи. В 1816 г. С. Д. Нечаева избрали членом Общества истории и древностей российских. На службу он окончательно вернулся только в 1817 г., будучи назначенным директором училищ Тульской губернии (в должности он состоял с 18 сентября по 15 сентября 1823 г.). Любитель «наук и просвещения», в Туле С. Д. Нечаев широко развернул просветительскую деятельность, открыл три ланкастерские школы, четыре пансиона, сеть уездных и приходских школ, сделал попытку возродить театр и издать местную газету. Он также состоял директором Тульского отделения Библейского общества[534].
С 9 января 1824 г. С. Д. Нечаев служил в Москве, чиновником для особых поручений при военном генерал-губернаторе князе Д. В. Голицыне, также много работая по созданию различных благотворительных учреждений первопрестольной. 31 декабря 1824 г. он был произведён в чин надворного советника. В следующем году, с 1 апреля, «за отлично усердную службу», по представлению того же князя Д. В. Голицына, С. Д. Нечаева наградили следующим чином; «но как в то время Сенатский указ о его производстве не был ещё объявлен, то и получил он тот же самый чин надворного советника вместо предназначенной ему особенной Высочайшей милости за оказанное по службе отличие»[535]. Эта история получила продолжение после того, как С. Д. Нечаев перешёл на службу в Св. Синод. В данном случае следует отметить только одно: с 1825 г. в течение двух лет он не получал новых чинов.
Эпоха Александра I – время увлечения русской аристократией масонством. Не избежал его и С. Д. Нечаев. 12 мая 1819 г., по поручительству В. Д. Камынина (секретаря «теоретического градуса» вольных каменщиков), он был посвящён в масоны ложи Ищущих манны, и хотя в течение двух последующих лет отсутствовал, 19 апреля 1821 г. был возведён во вторую степень. Девизом ложи значилось: «Исполняй понятое, поймёшь непонятое»; её открыли для нейтрализации масонской деятельности в Москве будущих декабристов – членов ложи Трёх добродетелей[536] (показательно, что в названную ложу 16 сентября 1818 г. был баллотирован А. С. Пушкин, также отдавший дань масонским увлечениям своего времени; 4 мая 1821 г., в Кишинёве, поэт был посвящён в ложу Овидий[537]). После 1822 г. С. Д. Нечаев стал членом ложи Теоретического градуса, участвуя в собраниях ложи по 1834 г.[538] Примечательно, что в тех ложах, в которых состоял С. Д. Нечаев, работы велись на русском языке. Стоит отметить и то, что близким другом С. Д. Нечаева, также состоявшем в ложе Теоретический градус, был родственник будущего обер-прокурора Св. Синода, сменившего Нечаева – А. П. Протасов, в 1832 г. отпустивший на волю своих крепостных[539]. К слову, А. П. Протасов, широко образованный человек, владеющий несколькими иностранными языками, содержал, по воспоминаниям современников, «избранную библиотеку, в которой имелась коллекция «мистических писателей»[540], т. е., вероятно, тех самых писателей, против распространения книг которых так резко выступал известный отец Фотий (Спасский).
Упоминание о масонских увлечениях первой четверти XIX в. в России, полагаю, исключительно важно по той причине, что слово «масоны» в церковных кругах (и того времени, и в течение последующих лет) являлось и является нарицательным. Это своего рода «идеологическая метка», характеризующая людей внецерковных, а часто и неверующих. Насколько это верно?
Полагаю, это не вполне верно. Дело в том, что идеалы масонства, начиная с XVIII в., имели целью нравственное облагораживание людей и их объединение на началах братской любви, равенства, взаимопомощи и верности. Неслучайно в России масонство начинает возрождаться именно в эпоху Александра I, когда в просвещенных кругах русского дворянства надежды на преображение общества в духе «евангельских идеалов» были особенно сильны. Неслучайно отечественные исследователи конца XIX – начала XX вв. подчёркивали, что масоны, особенно в провинции, «несомненно приносили пользу, облагораживая нравы и содействуя просвещению»[541].
Этим, по большому счёту, и занимался С. Д. Нечаев, уделявший внимание особо почитавшемуся масонами (в том числе и будущими декабристами) «ланкастерскому» методу взаимного обучения, открыв в Туле упоминавшуюся выше школу на 125 человек и рекомендовав её учителя, К. И. Майера, к посвящению в масонство. Уже тогда он пытался наладить систему благотворительных организаций, а в 1817 г. стал и членом-корреспондентом Императорского Человеколюбивого общества. По слова