[661]. Обратим внимание на фразу о билете «на 15-е число»: получалось, что заболевший за два дня до кончины обер-прокурор, заранее озаботился посещением оперы, зная, что на 16-е января в Св. Синоде назначена хиротония. Комментировать здесь нечего: светская жизнь текла в те времена у обер-прокурора Св. Синода параллельно жизни церковной.
Отреагировал на кончину графа Н. А. Протасова архимандрит Порфирий (Успенский), упомянувший о его смерти «от болезненного расширения сердца». «Приглашённый к нему священник уже не успел исповедовать его и причастить Святых Таин, и только прочёл отходную молитву». Перейдя далее на латынь, отец Порфирий достаточно чётко сформулировал имевшиеся у епископата и учёного монашества претензии к графу: «Sic transit gloria mundi! Sic ex medio vivorum extirpantur potentes! Est Deus Qui ad Suum terribile judicium appellat homines usurpantes sanctae ecclesiae jura»[662]. Откровеннее не скажешь: обер-прокурор по сути назывался «похитителем прав» Церкви! И это говорил человек, считавший проведённые Протасовым реформы «замечательными»! Очевидно, тогда же архимандрит Порфирий сделал комментарий («толкование») на свою запись об обер-прокуроре, появившуюся в дневнике весной 1854 г. Тогда ему снилось, что он присутствует в доме графа Протасова, который встретил его и исчез: «А к нему собралось множество чиновников и дам. Все они обедали. А я не садился за стол. Наконец вышла графиня в синем платье, и, сев на диван, смотрела на меня, но не говорила со мною». Сей сон учёный монах, получив известие о смерти обер-прокурора, объяснял следующим образом: «У этого графа дня за два или за три до смерти его, был блестящий бал, на котором присутствовала императорская фамилия. А в час за полночь, под 16 день января 1855 г., он скончался от аневризмы в сердце, без исповеди и причастия. Бал и кончину его и вдовство жены его, обозначенные синим цветом, я предвидел во сне за восемь с половиною месяцев ранее события»[663].
Не вдаваясь в анализ того, насколько верным было толкование пересказанного сна, отметим лишь две его детали: указание на бал и последовавшую затем смерть без исповеди и причастия. В этих деталях ясно видно, как, рассуждая о кончине графа, церковные деятели оценивали его многолетнюю службу в качестве обер-прокурора Св. Синода.
Впрочем, всё это говорилось «про себя», публично же все иерархи выражали глубокую скорбь по поводу случившегося. Митрополит Иосиф (Семашко), например, 22 января 1855 г. в письме к А. И. Карасевскому назвал покойного обер-прокурора светлым «жизнью и заслугами», провозгласив ему вечную память «за добрые дела и ревностное служение церкви и отечеству». 29 января 1855 г. он направил новое послание, на сей раз К. С. Сербиновичу. В нём он назвал Протасова не только добрым царским слугой, но и ревнителем Церкви. «Дай ему Господь царствие небесное! – добрый был человек…», – писал владыка[664]. Быть может, эти тёплые слова говорились по той причине, что граф активно участвовал в разрешении униатского вопроса, не стесняя владыку мелочными указаниями и распоряжениями… Однозначно сказать невозможно.
Но уверенно можно утверждать, что для Николая I смерть Н. А. Протасова была потрясением. Узнав о его кончине, на докладе А. И. Карасевского самодержец написал: «Искренно и душевно скорблю, ‹…› о потере этого достойного и верного слуги, которого столь давно знал и уважал»[665]. О том, что скорбь не являлась показной, свидетельствовало и то, что в день отпевания (19 января 1855 г.), утром, император в сопровождении цесаревича Александра Николаевича и великого князя Константина Николаевича лично прибыл в дом графа к литии. В высочайшем присутствии состоялся вынос тела, которому были отданы воинские почести. Отпевание состоялось в церкви Сошествия Святого Духа Александро-Невской лавры, куда гроб сопровождали войска (дивизион Лейб-гвардии Гродненского гусарского полка и четыре орудия с прислугой от Резервной батареи Лейб-гвардии Конной артиллерии). При гробе и в доме графа, и в лавре стояли по два унтер-офицера. Отпевание совершал митрополит Новгородский и С.-Петербургский Никанор (Клементьевский) с членами Св. Синода и сослужившими ему викарными епископами, лаврскими архимандритами и духовенством. На отпевании присутствовали клирики столичных храмов (все, кто не был на чреде служения), а также воспитанники С.-Петербургской духовной академии и семинарии. После отпевания гроб был отвезён в Москву для захоронения в Московском Донском монастыре, где находились могилы родителей Н. А. Протасова[666].
Столь торжественные, в присутствии большого числа духовенства, похороны обер-прокурора Св. Синода дали повод острослову ехидно заметить: «Мыши кота хоронят»[667]. В этом замечании была доля истины: воспринимая покойного как деспота, клирики не без основания могли назвать себя «мышами», долгое время опасавшимися быть съеденными синодальным «котом». Однако на отпевании именно они, устами инспектора духовной академии архимандрита Кирилла (Наумова), назвали его «мужем Веры». Слово архимандрита Кирилла настолько показательно, что его стоит проанализировать более детально.
«Быть посредником между Самодержцем и Правительствующим Собором (sic! – С. Ф.), сим источником и средоточием управления Православной Церкви Отечества; быть “оком Царя” в делах целого сословия, отделяющегося от всех других и своим назначением, и своим бытом; быть участником и двигателем образования целых поколений будущих служителей Церкви Божией, учителей народа, пастырей стада Христова – священное призвание, великий подвиг! И это призвание пало на почившего графа; это дело возложено на него особенным доверием Благочестивейшего Государя Императора! В течение почти девятнадцати лет периода, который сам за себя говорит весьма красноречиво, – мы были сочувствующими свидетелями постоянного приращения Царского доверия к избраннику воли Монаршей, удостоенному многих царских милостей, знаков отличий и высокого звания Генерал-Адъютанта: лучшее свидетельство его верности долгу, достоинства службы, полного удовлетворения желаниям сердца Помазанника Божия!»[668]
Подобный панегирик, произнесённый монахом, уникален. Ни до, ни после так об обер-прокурорах не говорили. Ни до, ни после не было столь торжественных похорон, на которых бы «причастника благословений» – данное выражение тоже из речи архимандрита Кирилла – провожал в последний путь самодержец (к примеру, на похороны многолетнего обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева, учителя и наставника Николая II, последний даже не прислал венка). Но, отвлекаясь от патетики, подчеркнем, что лучшее свидетельство монаршего доверия к обер-прокурору виделось православному клирику в его звании генерал-адъютанта! Действительно, генерал мог полностью «удовлетворить желаниям сердца» такого помазанника, как Николай I. Это ли не приговор всей системе церковного управления, окончательно и бесповоротно установившейся к 1855 г. в России?! Это ли не доказательство того, что сама политическая система Николая I вырастила и сформировала именно такого «стряпчего», усилила и укрепила зрение именно такому «оку»?!
Каждая историческая эпоха призывает к активности (политической, социальной, религиозной) именно тех героев, которые ей соответствуют. Дело, конечно, не в личности Н. А. Протасова как таковой. Ситуация вряд ли изменилась бы даже в случае нахождения во главе обер-прокуратуры А. Н. Муравьёва. И проблема заключалась не в его неуживчивости, беспокойстве и претенциозности характера, на что указывал рассуждавший по этому поводу Н. С. Лесков[669]. Смириться до приятия “зрака раба”, равно как и упразднить саму должность обер-прокурора, либо попытаться поставить иерархов выше себя, в царствование Николая I не смог бы никто.
Проблема заключалась не в том, был ли обер-прокурор глубоко религиозным человеком, или не был, а в том, насколько он понимал «природу власти» самодержавной империи. Сказанное, впрочем, не означает, что граф Н. А. Протасов или С. Д. Нечаев были людьми «слабой веры». Необходимо понимать, что в тех условиях демонстративная религиозность представителя высшего общества вызывала если не раздражение, то, безусловно, удивление и непонимание. В этой связи следует отметить рассказ графа С. Д. Шереметева, в начале 1860-х гг. посещавшего петербургский дом вдовы обер-прокурора, графини Н. Д. Протасовой.
«Это был старозаветный дом с прекрасною домовою церковью, в маленьком виде напоминавшею Успенский собор в Москве. На всём лежал чисто русский, старобарский отпечаток. В гостиной было уютно и просторно, стеклянный коридор вокруг церкви завешан был плющом и обставлен моделями московских соборов». Вечера у Н. Д. Протасовой были содержательными, на них бывали сановники, дипломаты, чиновники, придворные и духовенство. «А рядом с этою светскою жизнью, которую она считала долгом поддерживать по принципу, будучи обер-гофмейстериной Государыни, неизменно проходила в её доме и другая жизнь – церковная, и сильна была эта струя, потому что она была искренна, и иначе быть не могло. В этом и заключалась особенность этой скромной, хотя и представительной Графини Протасовой, оставившей по смерти своей место пустое и никем не занимаемое в петербургском обществе. И пустота особенно почувствовалась с годами»[670].
К сожалению, о частной жизни графа Н. А. Протасова у нас возможности судить нет[671]. Но трудно представить, что эта домашняя жизнь, с домовым храмом и моделями московских соборов, усилиями его жены была обустроена только после его кончины. Скорее всего, он сознательно разделял свою «приватную» жизнь, неотъемлемой частью которой могла быть глубокая вера, и жизнь публичную, чиновничье-придворную. Современники, знавшие Н. А. Протасова по службе, отмечали его жесткость и своеволие, но те, кто наблюдал его вне службы, отмечали, что у него «характер в семействе приятный, весёлый, но часто по заботливости о службе – задумчивый; в обществе очень любезный и разговорчивый»