— Что вы? — Кристап притворяется, что понимает секретаря буквально. — Я играю в сборной комбината по пинг-понгу и даже участвовал в турнире по новусу. Но в кино и в театр предпочитаю ходить один. Грибы тоже не люблю собирать толпой.
— Ну а как дома дела? — не отступает Вайдар. — Как мать себя чувствует?
— Спасибо, удовлетворительно.
— Ясно, до тебя не добраться. Придется брать быка за рога… До каких это пор ты собираешься корчить из себя непризнанного героя? Ходить повсюду и рассказывать, что тебе не разрешили служить в армии, не приняли в академию, дают самую неблагодарную работу? И все якобы из-за твоего прошлого. Скажи, кому от этого польза?
— Я вас не понимаю.
— Упрямо не желаешь понять… Хорошо, спрошу тогда без обиняков: чем ты недоволен?
— Я просто отстаиваю правду.
— Правды могут быть разные. Я на твоем месте радовался бы объективному факту, что жив, здоров. — Вайдар переводит дыхание и продолжает другим тоном: — Лично я верю, что ты в лагере сделал много хорошего, что ты боролся сам и помогал другим. Но первым делом — и запомни это навсегда! — ты помогал самому себе. Только так, а не иначе ты мог сохранить собственное достоинство, надежду и выдержать. Это был элементарный долг человека.
Кристап бледнеет. Лишь колоссальным усилием воли он заставляет себя сдержаться.
— Я вам очень благодарен за откровенные слова, — говорит он тихо. — Мне не нужен ни памятник, ни присвоение моего имени пионерским дружинам. Но если в лагере нельзя было открыть, что рассыльным комендатуры меня назначала подпольная организация, то хотя бы теперь я хочу говорить об этом во всеуслышание.
— И поэтому, как плаксивая баба, копаешься в прошлом?
— Э т о м о е прошлое, и оно должно быть незапятнанным. — Кристап в этот миг очень похож на заупрямившегося мальчишку.
— Ты прошел чрезвычайно жестокую школу жизни, ты видел героизм человека и видел, как низко он может пасть, ниже зверя, которому неведомо глумление над жертвой. И мне непонятно, как после всего этого ты не научился быть терпимым.
— Иногда компромисс хуже поражения.
— Хорошо, — со вздохом произносит Вайдар, — если мы не сошлись во мнениях о прошлом, поговорим о твоем будущем… Ты ведь одаренный человек, тебе надо бы учиться. Ты не думал об этом?
— Думал, — вдруг оживляется Кристап. — Целыми ночами. Думал, мечтал, строил планы.
— И что же?
— А потом с треском провалился… В Саласпилсе я однажды подобрал полузамерзшего скворчонка. У него было повреждено крыло. Подарил девушке. Она его вылечила, выкормила хлебными крошками, приучила жить в бараке. Но перед тем как уйти на смерть, выпустила на свободу. И что бы вы подумали — на следующий день скворец вернулся. То ли разучился летать, то ли не ужился в обществе лесных сородичей. Так и остался в лагере, даже после того как оттуда увезли последних заключенных… Словом, мои крылья так обтрепались, что я боюсь пуститься в полет.
— Падать ты боишься, а не летать, ушибить мягкое место, — ворчит Вайдар.
— Может быть, вы правы, — устало отвечает Кристап и собирается встать. — Но это не меняет существа дела. У меня недостает храбрости еще раз взять в руки учебники и начать все сначала.
— Чепуха! Мы тебе поможем, дадим рекомендацию, скажи только, что хочешь учиться. Мне же рассказывали, какие ты дома делаешь скульптуры.
— Пустяки, типичная самодеятельность.
— Именно поэтому ты должен поступить в Академию художеств, и притом нынешней осенью. Так и знай, за патлы твои длинные потащу, если будешь упираться. Сколько можно ходить в подсобных рабочих?
…В глубине души Кристап никогда не смирялся со своей участью. Правда, на механическом заводе, где он слесарничал, иногда забывалось, что в мире существуют и такие материи, как искусство. Особенно в конце месяца, когда приходилось работать за десятерых, оставаться на сверхурочные, чтобы за несколько дней наверстать то, что проваландали за три недели, спасти план и второпях сварганенными деталями дать возможность спасти его и других. В такие дни он просто слышать не мог, как начальник цеха, апеллируя к совести рабочего, в каждой фразе кстати и некстати поминал «культуру».
Для Кристапа символом культуры было произведение искусства — красивая скульптура, картина, хорошая книга, ну, допустим, удачный фильм. Он выходил из себя, когда культурой именовали внешние признаки цивилизации двадцатого века — безупречно функционирующую канализацию, современные средства сообщения, нормы приличного поведения.
На новом месте он все-таки ближе соприкасался с культурными ценностями, хотя и здесь под фирменным знаком комбината «Искусство» нередко пускали в народ суррогат и подделки. Поэтому Кристап, обходя стороной сувенирный цех, крепко держался за мастерские художественной ковки, где его слесарные навыки были весьма на руку. А главное, здесь не было штурмовщины, скрытого брака, раздутой отчетности. Каждый вкладывал в свое творение всю силу таланта, вкус, любовь к труду и порядку.
Путь от комбината до дома Кристап обычно проделывает пешком — и зимой, и летом. Хочется подышать воздухом. После разгоряченной атмосферы мастерских нет лучше отдыха. Кроме того, такая прогулка повышает аппетит и поэтому мать не ворчит, даже если приходится несколько раз подогревать еду. Она жалеет лишь, что Кристап никогда не приходит на рассвете. По ее разумению, это означает — в его жизнь еще не вошла ни одна девушка и, стало быть, ее мечтам о внуках не скоро суждено сбыться. Матери, конечно, приятно, что Кристап иногда приглашает ее в театр или на новую выставку, но все же это не совсем нормально. И вот однажды настает час, когда она не знает, радоваться ей или горевать. Скоро двенадцать, а Кристапа нет и в помине. Обычно, если ему предстоит где-нибудь задержаться, он предупреждает заранее. Она звонит на комбинат. Сторож долго объясняет ей, что Кристап ушел с работы вместе со всеми. Старик сам запер за ними двери. Темный костюм — Кристап его надевает, когда собирается на концерт или в гости, — висит в шкафу, а владельца не видно. Поди разберись, к добру это или худу.
Сам Кристап в этот миг о матери и не думает. После работы он случайно забрел в Музей революции и стоит в большом выставочном зале, прижавшись лбом к стеклянной витрине, не в силах оторвать взгляда от макета мемориального ансамбля Саласпилс.
Давно ушли последние посетители. Кристап и не заметил, что остался один, если не считать пожилой служительницы музея, которая, не решаясь беспокоить запоздалого гостя, клюет носом в углу. Какое-то чувство велит ей, махнув рукой на порядок, сидеть сколько угодно, пока этот посетитель не уйдет. Ясно ведь, что человек взволнован.
От душевного покоя Кристапа действительно не осталось и следа. Будто ураган пронесся. Разумеется, он читал в газетах, что объявлен конкурс на лучший проект памятника в Саласпилсе, слышал, что скоро начнется его установка. Но ему никогда не приходило в голову, что возможно такое потрясающее по силе воздействия решение — символическое и в то же время пронзительно реалистическое.
Каким ребячеством ему кажется недавний разговор с секретарем партийной организации. И чего он пыжился! Если есть хоть малейшая возможность учиться, хоть на шаг приблизиться к таким вершинам искусства, какие ему сейчас открылись, нужно воспользоваться ею немедленно, во что бы то ни стало. Завтра он пойдет к Янису Вайдару и попросит у него поддержки. А если не выйдет, нужно устроиться в проектную группу кем угодно, пусть даже чернорабочим. Так или иначе, но к претворению в жизнь этого великого замысла он должен приложить и свою руку…
В воскресенье утром Кристап входит в мастерскую Вайдара на последнем этаже новостройки.
Седой хозяин мастерской стоит у мольберта, повернувшись спиной к дверям, попыхивает трубкой и пишет виднеющиеся в окне крыши, заводские трубы.
— Спасибо! — говорит он, не отрываясь от своего занятия. — Поставь на стол, пусть остывает.
Кристап понимает, что пришел не вовремя, но уйти не может. Откровенно говоря, он хотел разбудить секретаря среди ночи, затем отложил посещение до утра. Два часа кружил вокруг дома, покуда не решил, что можно наконец явиться. И теперь повернуться и выйти, чтобы после обеда снова тащиться сюда, выше его сил… В результате он топчется на месте, поглядывая на стены, увешанные картинами, рисунками и набросками. При всем желании подлинными произведениями искусства их не назовешь. О любознательности и увлечениях Вайдара говорят груды книг на столе, журналы, газеты и еще свечи каких угодно форм и размеров, которые еще не успели сделаться предметом массового употребления.
Неожиданная тишина заставляет Вайдара повернуть голову. Узнав гостя, он широко улыбается и приглашает:
— Повесь куда-нибудь пальто и иди сюда! — Затем громовым голосом кричит куда-то в сторону: — Две чашки, Эрика, у нас гость!
— Извините, что я так, в воскресенье… — оправдывается Кристап. — Но у вас нет телефона!
— И слава богу! Настоящие друзья рискнут подняться на шестой этаж, а не настоящие мне не нужны. И бросай это официальное «вы» к чертям собачьим, иначе я тебе расскажу, как ты разгуливал под столом без порточков… Сюда, сюда! — он сгребает со стола газеты и помогает жене поставить поднос с дымящимся кофейником и чашками. — Познакомься! Это работник нашего комбината Кристап Аболтынь, одаренный скульптор.
— Не верьте ему, пожалуйста, — растерянно говорит Кристап. — Он меня разыгрывает в наказание за то, что я помешал его работе.
— Нет, скажи, не странно ли, что в наше время люди непременно выискивают оправдания и предлоги, когда хотят просто заскочить к другу, поговорить по душам, узнать, как дела, здоровы ли жена и детишки, послушать новую магнитофонную запись, покритиковать последнюю премьеру. — Вайдар совершенно искренен, ибо он чувствует себя по-настоящему хорошо только в окружении родственников и друзей. — К сожалению, обычно мы встречаемся на юбилеях и именинах, да еще на похоронах и праздниках, где после третьей рюмки никто не слушает другого, — тосты и те тонут в общем шуме. Все только говорят и говорят, — он спохватывается и виновато улыбается, — как я сейчас… Послушай, друг, может быть, дать тебе глоток чего-нибудь покрепче, чтобы развязать язык.