Кристап в носках крадется по коридору. У предпоследних от окна дверей останавливается. Прислушивается. Смотрит в замочную скважину. Нигде ни души.
Кристап достает из кармана ключ, засовывает в замок, пробует повернуть, но ключ не поддается. Второй и третий вовсе не лезут в замочную скважину. Четвертый тоже не поворачивается, пятый как будто годится, но заедает при повороте. Кристап налегает на ручку, приподнимает дверь и еще раз примеривает ключ. Нетерпеливо дергает его вправо, влево. Дверь отворяется.
Кристап вваливается в склад, где хранится оружие, предназначенное для лагерной охраны. Перед ним лежат винтовки, автоматы, противогазы, громоздятся ящики с боеприпасами и ручными гранатами. Есть тут и пистолеты системы «вальтер» в кожаных кобурах. Кристап быстро хватает один, впихивает в карман, а пустую кобуру прячет в темном углу за ящиками. В следующий миг он уже оказывается в коридоре и пытается запереть дверь. Но ключ снова застревает, и теперь уже намертво.
Кристап пробует и так и сяк — поднимает дверь вверх, напирает на ручку. Бесполезно.
Его лоб покрывается холодным потом. Не придумав ничего более умного, он засовывает другой ключ в кружок застрявшего и жмет изо всех сил. Раздается еле слышный щелчок. А дверь по-прежнему не заперта. — Ордонант! — кричит кто-то на первом этаже. За первым окриком следует второй, еще более нетерпеливый. — Ордонант, ферфлухт нох ейнмал, во штект дер шейскерл! (Будь он проклят, где запропастился этот поганец!)
Раздраженные шаги приближаются к лестнице. Вот уже скрипят под ними деревянные ступеньки. Дрожащими пальцами Кристап вытаскивает из кармана пистолет, отодвигает предохранитель.
В этот миг внизу звонит телефон, кто-то снимает трубку и зовет:
— Герр обершарфюрер! Цум телефон, битте! (Господин обершарфюрер! К телефону, пожалуйста!)
Шаги спускаются вниз. Слышен стук захлопнутой двери.
За эти несколько секунд Кристап испытал все, что можно пережить в минуту смертельной опасности: волнение, испуг, сменяющийся паническим страхом, который постепенно превращается в отчаянную решимость сопротивляться во что бы то ни стало, обиду на несправедливую судьбу, ненависть и наконец облегчение, граничащее с полным опустошением.
Он прячет пистолет в карман, снова пробует по очереди ключи. Наконец находит настоящий и бесшумно запирает дверь.
…С тех пор как увезли врача, Волдемар Калнынь не знает покоя. В первые дни он еще надеялся, что вот-вот придет владелец жемчужного ожерелья, которого он представлял чуть ли не партизанским вождем, вооруженным до зубов и не знающим страха. Однако время шло — и никто не появлялся, никто не говорил, что ему делать.
И все же одно Калнынь знает твердо — что-то делать нужно! Подпольный комитет разгромлен, лучшие товарищи расстреляны или томятся в рижской тюрьме. Следовательно, кому-то надо перенять эстафету, продолжить агитационную работу, которая с приближением фронта должна сплотить заключенных для восстания или хотя бы массового побега. Почему бы этим человеком не стать Волдемару Калныню? Беда только в том, что он не имеет ни малейшего понятия, как действовать. Не подойдешь ведь к незнакомому человеку и не спросишь: «Хочешь бороться? Ну тогда становись в наши ряды!» Сочтут, скорей всего, провокатором. А если и не сочтут — что может он обещать единомышленникам? Три ампулы с морфием?.. Тогда уж лучше пойти путем, который описан во многих книгах.
И Волдемар Калнынь четвертый вечер сидит в каморке врача за столом и пишет при свете коптилки:
Услышав шаги, Калнынь быстро убирает бумагу.
Входит Кристап, которого он ненавидит всей душой. Загородив собой стол, Калнынь спрашивает голосом, полным презрения:
— Пришел вынюхивать?
Кристап сжимается, словно получив плевок в лицо.
Как невыносимо трудно привыкать к тому, что люди видят в тебе подручного оккупантов.
— Где Гита?
— Об этом ты спроси у своих начальников, — режет в ответ Калнынь. — Ее увезли час тому назад.
Кристап круто, поворачивается и выбегает из комнаты.
Когда стемнело, покидает барак и Волдемар Калнынь. Настороженно движется он вдоль стены, останавливается, прислушивается и снова крадется вперед.
На стене остаются написанные им воззвания:
…В углу детского барака около чугунной печурки лежит на нарах Гита. Рядом Кристап держит в руке горсть единственных цветов Саласпилса — скромный неказистый вереск. Сегодня он впервые видит, до чего девушка худа и измучена.
— Что произошло, Гита? Ты такая бледная.
— Фрицы взяли у меня кровь, — шепчет девушка, не открывая глаз.
Кристап кладет вереск на одеяло, хочет поцеловать Гиту в лоб, но не осмеливается.
— Мне уже лучше. Завтра опять буду на ногах… А ты?
Кристап опускает голову.
— Вчера всех расстреляли. Нашего доктора тоже…
Девушка беззвучно плачет, веки ее открыты. Слезы скапливаются в уголках глаз и стекают по вискам.
— Вот мы остались одни, — шепчет она.
— Он знал, что ему грозит, и, несмотря на это, помогал людям. Думаешь, он выбрал бы иной путь, если бы мог начать жизнь сначала?
— Не знаю, я ничего не знаю…
— А у меня сегодня удачный день, — продолжает Кристап. — Впервые с тех пор, как начал работать в комендатуре, мне доверились…
— Пришел человек с жемчужинами?
Кристап настораживается.
— Кто тебе сказал?
— Волдик говорил. Ну не тяни!
Вдали завывает воздушная сирена. Слышно, как гудят самолеты, взрываются бомбы.
— Наши, — успокаивает Гиту Кристап. — Бомбят железную дорогу. Понимаешь… Лагерь скоро ликвидируют…
— Говори же! — торопит Гита.
— Скажу, только если дашь слово участвовать. Иначе не имею права.
— Конечно! — В ее глазах горит чисто женское любопытство.
— Значит, договорились?
— Честное слово!
— Сегодня ночью, а помешает луна, то завтра из лагеря бегут десять ребят. Я испорчу электричество, они тем временем перережут колючую проволоку…
— И ты бежишь?
— Мне нельзя. Но ты с ними. Моя мать спрячет тебя у рыбаков, — он вынимает из кармана пистолет и кладет ей под одеяло. — На всякий случай.
— Без тебя я никуда не пойду, — тихо, но решительно говорит Гита и возвращает ему пистолет. — Если у меня даже хватило бы сил…
— Гита! Ты же обещала, — Кристап гладит прозрачные пальцы девушки. — Гита, это последняя возможность.
— Только вместе с тобой.
Она прячет лицо в вереск.
Кристап и Лигита стояли в коридоре и смотрели на залитую солнцем площадь мемориала. Общие воспоминания сблизили их. Молчание, которое возможно только между хорошими друзьями, лучше слов доказало им, что годы не в силах перечеркнуть пережитое. Но теперь надо было что-то сказать, и первой заговорила Лигита:
— Теперь ты признанный скульптор, не так ли?
— Я должен еще учиться, — сдержанно ответил Кристап.
— В искусстве учиться нужно всю жизнь — это даже я понимаю. Но ты ведь продаешь свои скульптуры, устраиваешь выставки. Пич сказал, что видел твою «Лагерную девушку».
— Мой первенец, — усмехнулся Кристап. — Сегодня утром я решил, что можно выставить, теперь понимаю, что к этой теме придется еще вернуться.
— Значит, все это время ты думал обо мне! — воскликнула Лигита. — Все эти годы ждал меня? Говори же, Кристап, скажи что-нибудь!
Кристап задумчиво взглянул на Лигиту.
— О тебе? — растерянно покачал он головой. — Скорее о маленькой Гите. Я не осмеливался и предположить…
— А теперь ты разочарован? Видел в мечтах девушку, а дождался пожилой женщины.
Кристап не ответил.
Заметив, что сигарета потухла у него в губах, Лигита вынула из сумочки газовую зажигалку и поднесла огонь.
— Нравится? — спросила она.
Кристап рассеянно кивнул.
— Непременно пришлю тебе. Откуда мне было знать, что я тебя встречу и ты куришь… Но расскажи мне еще о своей работе. Что ты чувствовал, когда делал мой… мое изображение.
Задай этот вопрос кто-нибудь иной, Кристап вышел бы из себя, но у Лигиты он вырвался так простодушно, что он не мог рассердиться. За годы добровольного затворничества он отвык говорить о чувствах. Тем не менее Гите надо было ответить честно или промолчать.
— Сколько может человек жить неосуществленной мечтой? Время не стояло на месте. И я во что бы то ни стало должен был освободиться от тебя — как от…
— От занозы, — с улыбкой подсказала Лигита.
— Скорее, как от неизвлеченной пули. Чтобы взяться за другое, я должен был вернуть тебя, вылепить из глины… Да что мы все время обо мне! — Он крутанул плечами. — А как ты, Гита? Стала пианисткой?
Лигита молча покачала головой.
— Врачом?
— Человеком, который потерял себя и больше ни о чем не мечтает. Я стала хорошей матерью двум своим детям. Разве этого мало? — с вызовом ответила Лигита и добавила совсем другим тоном: — Я же думала, что тебя нет.
— А если бы ты знала?
— Пешком пришла бы! А так мне нечего было терять.
— Что же дальше?
— У меня семья.
Значит, у Гиты теперь семья: муж, двое детей. У его Гиты… Это не укладывалось в голове. У этой взрослой красивой женщины, что стояла рядом, они, конечно, могли быть. Это не вызывало у него протеста. И тут он вдруг остро почувствовал, что Гита и Лигита Эльвестад в его сознании существуют каждая по себе. Пока они еще были рядом… Но вот лагерная девушка, в минуту встречи слившаяся с госпожой Эльвестад, отступает, унося с собой все то, чем он жил в эти годы. Она уходит в прошлое, оставляя своего двойника в одиночестве, один на один с действительностью. Связывал этих двух женщин, пожалуй, только характер. Он как будто не изменился. Кристап узнавал в Лигите Эльвестад прежнюю готовность подчиниться чужой воле, жить не своим, а чужим умом. Наверное, поэтому она и осталась на чужбине: никто не позвал, не взял за руку и не повел домой. Если подумать, она и в лагере была такой. Отдавала последние силы, но напрасно было ждать от нее самостоятельности.