— А почему же нет врачей ноги-глаза? Они ведь тоже связаны между собой. Ногу зашибешь — из глаз слезы текут…
Врач резко поворачивается и уходит в лазарет. Я направляюсь за ним. Лазарет на «Байкале» — это великолепно оборудованное медицинское учреждение с операционной и изолятором, с зубоврачебным и физиотерапевтическим кабинетами.
— Знай они, почему я решил стать судовым врачом, — ворчит себе под нос Галфин, — они надо мной еще больше издевались бы. И беда в том, что теперь я и сам не знаю, правильно ли поступил… Понимаете, пять лет назад, когда я окончил ленинградский мединститут, все считали, что мне страшно повезло. Других назначили районными врачами, ассистентами, ординаторами, а меня ни с того ни с сего произвели в начальники бассейновой карантинной станции. Вначале я был доволен. Еще бы! Ты выходишь в море навстречу судну, первым подымаешься на борт. Капитан еще в охотку делится с тобой новостями, а заодно потчует заграничным винцом и сигаретами. Ну и не скрою — мне нравилось, что морской народ меня малость побаивается. Родной берег вот он, под самым носом, а я могу сделать его недосягаемым по крайней мере на несколько недель. Только не подумайте, что я злоупотреблял своим правом. И все же сознание, что от меня зависит участь людей и грузов, делало эту работу даже приятной.
Годом позже приехала моя жена — учились в одном институте, но она на курс младше. Работать в организации, которой я руководил, она не пожелала по вполне понятным причинам. Устроилась в поликлинику и в хирургическое отделение больницы. К тому времени мне уже надоело самому выходить в море, должны же были что-то делать и мои подчиненные, четыре штатных врача, верно? Да и времени не хватало — то собрание, то отчет или доклад, то бюро райкома. Время шло, а я в суете будней не замечал, как жена стала ординатором, затем главным врачом отделения, даже в аспирантуру поступила. А давно ли она окончила институт? Начал соображать, что к чему, когда по ночам все чаще стал названивать телефон. Оказывается, моя Лариса в нашем городе прямо-таки знаменитость, с ней советуются, приглашают на консультации, уговаривают оперировать в трудных случаях.
Возможно, вам это покажется смешным, но именно эти ночные звонки вывели меня из спячки. Конечно, не в прямом смысле, нет, сон у меня отличный, повернусь на другой бок и сплю дальше. Сперва я просто сердился, что не дают жене отдохнуть. Потом понял: завидую я Ларисе! Мне-то никто по ночам не звонил, люди обходились без меня. Постепенно я начал ненавидеть эти звонки. Подумывал, не отключить ли тайком от жены телефон, но не решался: а вдруг однажды позовут к аппарату меня и придется срочно решать сложный вопрос. Напрасные надежды! Мои подчиненные справлялись с работой самостоятельно и подкладывали только мне на подпись уже подготовленные резолюции. И в конце концов пришлось самому себе признаться, что я — типичный бюрократ, которого никто не решается побеспокоить. В медицине теперь разбираюсь меньше, чем сразу по окончании института.
И вот как-то раз произошел у нас с женой серьезный разговор. Оказалось, что все эти годы она исподволь пыталась открыть мне глаза на самого себя, но, по-видимому, делала это чересчур деликатно. Теперь же выложила напрямик: если хочешь остаться врачом, переходи на настоящую лечебную работу.
Я и сам давно понимал необходимость этого. В тот вечер я окончательно пришел к выводу, что, засиживаясь в кресле начальника, рискую потерять не только квалификацию, но и Ларису, от которой и так уже в какой-то мере отдалился… Но эта опасность, слава богу, миновала — расстались так же сердечно, как пять лет назад в Ленинграде.
Почему я пошел именно судовым врачом? Честно говоря, из трусости. Признаюсь, я еще не преодолел в себе всех предрассудков. Неудобно как-то из начальника вдруг превратиться в рядового участкового врача или, скажем, в ассистента собственной жены, а? А на судне, как мне казалось, никакие сложные медицинские случаи меня не подстерегают. И ни перед кем не оскандалюсь и заодно освежу полузабытые знания, а там когда-нибудь начну работать по-настоящему. А оправдать этот шаг можно было бы желанием повидать мир.
…Делая заметки в своем блокноте о рассказе врача, я никак не мог отделаться от чувства некоторого недоверия. Конечно, он осознает свою ошибку, попытается в себе преодолеть мещанские предрассудки, однако навряд ли найдет силы окончательно порвать связь со своим бюрократическим прошлым.
…Вот уже несколько часов, как почти непрерывно воет наша сирена. Сыро, промозгло, температура воздуха немногим выше нуля. Это наше первое соприкосновение с ледяным дыханием Арктики. Туман стал еще гуще. Мир сузился до маленького серого круга, радиус которого не превышает пятидесяти метров. Все остальное скрыто влажной мглой. С мостика уже не разглядеть ни бака, ни юта. Мною овладевает чувство одиночества и покинутости. Предупредительные гудки сирены кажутся отчаянным криком о помощи. Хорошо еще, что радиолокатор позволяет не снижать скорость хода — льдины и прочие препятствия он «разглядывает» за пять миль.
Еще во время разгрузочных работ матрос Юрий Викторов почувствовал сильные колики в правом боку, однако не обратил на это внимания. Когда вышли в море, боль стала нестерпимой, и теперь даже самое осторожное прикосновение врача сопровождалось стоном. Галфин почти не сомневался, что у Викторова острый аппендицит. Стало быть, надо немедленно оперировать, пока не лопнул гнойник, а до операции — покой, пузырь со льдом.
Но это все было, так сказать, в теории. Практическая же сторона дела оказалась куда сложнее, и главным образом потому, что молодой врач не чувствовал в себе достаточно смелости.
— А вы уверены? — спросил капитан, услышав диагноз.
— Известны случаи, когда сильные рези в животе могут походить на аппендицит, — опустил глаза Галфин, — потому я и проверяю каждые полчаса температуру. И все же боюсь, что без операции не обойтись.
— Как же вы ее себе представляете?
— Надо вызвать самолет с хирургом и медсестрами.
Капитан большим пальцем указал на иллюминатор. Лишь теперь врач обратил внимание, что снаружи густой туман.
— Но он же пройдет… Какой прогноз?
— Ничего утешительного, — пожал плечами капитан. — Возможно, завтра…
— Так долго ждать мы не можем! — Галфин вскочил на ноги. — Разрешите связаться по радио? Проконсультируюсь со специалистом.
На судне и на берегу заработали телеграфные ключи, в обе стороны полетели радиограммы. Наконец перед Галфиным лежал окончательный ответ: «Судя по симптомам, диагноз не вызывает сомнений. В данной метеообстановке помощь с берега невозможна. Рекомендую немедленно оперировать». И подпись: «Хирург Галфина».
С этой минуты Галфина будто подменили, даже манера речи изменилась — пропали его обычные «понимаете ли», «не так ли» и «однако» после каждого слова. Врач отдавал четкие распоряжения, которым подчинялись все, капитан тоже. В ассистенты Галфин взял второго радиста и главного электромеханика — людей, привычных иметь дело с мелким инструментом, — и по совершенно непонятной причине еще и меня.
Машины застопорили: никакие сотрясения не должны были влиять на ход операции. Затем мы, ассистенты, помыли руки. Вошел Галфин: лицо бледно, но в темных глазах непреклонная решимость. Он привычно направился к ванне и… остановился как вкопанный. Лишь теперь он вспомнил, что правая рука у него в гипсе. Если он и заколебался, то не более чем на секунду. В следующий миг гипсовый лангет был взрезан и сорван.
Галфин приступил к операции.
Неужто это тот самый Галфвинд, у которого от «войны динамиков» нестерпимо разболелась голова?.. Нет, это был совершенно другой человек! Навряд ли он даже сознавал, что совершил нечто из ряда вон выходящее. Разве не первостепенная задача врача помогать страждущим? У самого где-то болит? Ничего, заживет, неженкам не место в медицине…
Матросу он сделал укол новокаина, и тот почти не почувствовал скальпеля. Зато выражение лица врача свидетельствовало о жестокой боли в поврежденной руке. Особенно когда требовалось покрепче держать скальпель или зажать пеаном перевязанный кровеносный сосуд. Не знаю, думал ли тогда Галфин, наш Галфвинд, о том, что у него смещаются несросшиеся кости, что он калечит себе правую руку?.. У меня же эта мысль не выходила из головы.
— Кетгут! — отчеканил врач.
Я понял, что операция подходит к концу. Насчет ее исхода сомнений быть не могло. Когда я снял с лица матроса марлевую повязку, то увидел, что он преспокойно улыбается.
Наложена последняя скобка.
— Перенесите его на койку, — распорядился врач, лицо которого показалось мне внезапно осунувшимся.
— А вам гипс на руку? — напомнил электромеханик.
— После, после, сперва надо передохнуть.
Мы осторожно перенесли матроса в лазарет. Через полуоткрытую дверь мне был виден врач. Он стоял перед зеркалом и изучал свое отражение. И я подумал, что в зеркале действительно совсем другой человек.
1958
Перевел Ю. Каппе.
В ЛУЧАХ МАЯКА
ПЕРВЫЙ РЕПОРТАЖОчерк
Я ехал в Колку с твердым намерением ничего не писать. Праздновать так праздновать, как-никак День рыбака! Я оставил дома блокнот и ручку, а обглоданный огрызок карандаша, который случайно нащупал за подкладкой пиджака, выбросил в автобусное окно. И вечером, глядя концерт самодеятельности, отплясывая матросскую польку с неутомимыми колкскими рыбачками, чокаясь со стариками и беседуя с рыбаками про то, про се, я с нескрываемым чувством превосходства поглядывал на журналистов. Одни из них, улучив момент, забивались в какой-нибудь уединенный угол, спеша записать только что подвернувшуюся информацию. Другие приставали к рыбакам и работникам рыбзавода с нудными вопросами о плане и процентах, третьи ежеминутно пускали в ход фотоаппараты с блицами, выхватывая парочек даже из глубокой тени в парке.