— Возьми право два! — говорит он мне,
— Есть право два!
Подворачиваю штурвал. Ага, теперь мы разойдемся на вполне безопасном расстоянии, а там впереди чисто.
— Нет, я в море больше не ходок, — со вздохом заявляет Ованес. — Ищите дурака в другом месте. Этот рейс — последний.
Штурман Гена, я, лебедчик Володя Днепровский, которому пока нечего делать и он стоит возле меня, молча смотрим на нашего старшего электрика.
— Я тоже зарекался, — усмехается лебедчик. — Бросал. На рыбоконсервном в Светлом работал. И зарабатывал прилично, а как увижу, что каналом судно идет, так заноет сердце. Куда, думаю, потопали ребята, где ловить будут, куда зайдут: на Кубу, в Дакар или на Канарские острова? После работы сяду на бережок и смотрю, смотрю на канал. Жена однажды за этим делом меня поймала. «Опять в море надумал?» — спрашивает. «Надумал, — отвечаю, — отпусти». — «Не любишь меня», — говорит, и у самой голос дрожит. «Люблю, — говорю, — но море тянет». Она мне на это ультиматум: «Или я, или море». И в слезы. А я потихоньку документы стал оформлять. Оформил все в кадрах, прихожу домой — и тоже ультиматум: «Или море, или развод». Она сдалась.
— Не-ет, все! — повторяет Ованес. — Я больше в море ни ногой!
— Ничего, — успокоительно говорит штурман Гена, — уже месяц добиваем. Еще каких-то пять — и дома будешь, жену увидишь, детей погладишь по головке и... опять в море, как миленький.
— Не-ет, — упрямо тянет электрик. — Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.
— Два года назад ты это же самое говорил, — напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.
— Так вышло, — вздыхает Ованес. — А теперь уж точно — конец.
— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.
— Спать пошел, — отвечает штурман Гена. — Что это? —кивает на радиограмму.
— Да так, — отмахивается Фомич.
Он не хочет говорить, но лицо расстроенное. Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?
Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:
— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!
Володя Днепровский хмыкает.
— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.
К рации подходит штурман Гена.
— «Катунь» слушает.
— Сколько поймали?
— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?
— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?
— «Бляшки» есть, а толку мало.
Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.
— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.
— У «Катуни».
— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.
— Здесь я, слушаю, — отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.
— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.
— Передал. А ты мое получил?
— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать, — мужчина обижен.
— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.
— Бонжур, дорогой, все поняли, — смеется кто-то из наших в ответ.
Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.
— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием, — допытывается кто-то.
— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.
— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.
— Я не молчу, — неохотно отвечает Тоня.
— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)
— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.
— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.
— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто, — отвечает штурман Гена.
— Тоня, почему молчишь? Прием, — мечется по эфиру тоскливый мужской голос.
— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена. — Она там как сыр в масле катается.
— Да-а, — раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли, — кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.
— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире. Я даже вздрагиваю от неожиданности — так действует на меня с войны немецкая речь.
— Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.
— «Аметист», чего молчишь? Прием.
— Улов подсчитывает, — предполагает кто-то.
— «Катунь» — «Рубину»! «Катунь» — «Рубину»! Штурман Гена подходит к рации.
— «Катунь» слушает.
— Каким курсом лучше идти на южном свале? Прием.
— Норд-вестом. — Гена нахватался знаний рядом с Носачом. — Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.
— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.
— Еще Польска не згинела, — говорит кто-то.
— Не згинела, — отвечает «Рубин», — у них поучиться можно.
— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием, — отчаянно звучит мужской голос.
В эфире минутная тишина.
— Я б этой Тоне... — сердито говорит кто-то.
— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.
Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго. И вдруг громко, будто совсем рядом, раздается напористый голос:
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Прием.
Молчание.
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Сколько подняли? Прием.
— Ушел в глубокое подполье, — высказывает кто-то догадку.
— Тоня, ты слышишь меня? Прием.
— Слышу, — недовольно отвечает Тоня.
— Тоня, ты извини меня. Прием.
— Да ты не волнуйся, — говорит невидимая Тоня. — Чего ты волнуешься?
— Весь флот волнуется, — вставляет кто-то.
— Кто там опять говорит! — начальственный голос набирает высоту.
— Все говорят, — дерзят в ответ.
На промысле все на виду, все на слуху. Сейчас весь флот слушает диалог мужчины и женщины, все понимают: происходит серьезное. Кто они? Муж и жена? Влюбленные? Жених и невеста?
— Вот так вот выйдут на разных судах, только по радио и говорят, — вздыхает Ованес. — Вроде и вместе, в море, а на самом деле совсем раздельно.
— Ей-то что! — опять почему-то зло говорит штурман Гена. — А он всухомятку живет.
— Чего ты на нее окрысился? — спрашивает Ованес. — К ней там пристают. Тоже — не мед. Может, она его любит.
— Любит, — иронически усмехается штурман Гена.--Любила бы — так не разговаривала бы. Выйдут в море, а из-за них тут свара начинается. Хуже нет, когда баба на судне.
— Это верно, — соглашается Ованес. — Лучше уж без них,
— Был бы я высокое начальство, я бы категорически запретил брать женщин в море. На военных вон кораблях их нету, — говорит штурман Гена, — и ничего, обходятся.
— Да и не женское это дело — море, — встревает в разговор Володя Днепровский. — И для здоровья плохо, и для семьи, и вообще...
— В море мужчины должны ходить, — поддерживает его Ованес. — Это ты прав.
— Я вот на Охотском море плавал, — вспоминает штурман Гена. — Там краболовы есть. Базы. Женщин на них человек четыреста, если не соврать. Консервы прямо в море делают. А мужчин там—только штурманская служба да механики, ну еще боцманская команда. Сначала какой дурак обрадуется, а потом сидит и ни мур-мур. Первые помощники за один рейс седыми становятся — попробуй-ка удержи в руках такую ораву. Бабы молодые, в соку. А сколько семейных разладов! Жены же знают, на каком судне муж пошел. Нет, страшное дело — женщина в море!
— Плоть — она ведь приказу начальства не подчиняется, — задумчиво произносит Ованес. — Она свое требует.
— Каких только приказов не издавалось по этим краболовам!— говорит штурман Гена. — Я говорю, первые помощники за один рейс седыми становились. Нашему Шевчуку такое и не снилось.
В рации раздается задорный свист.
Это француз. Сейчас они начнут переговариваться, а предварительно свистят. Иногда даже можно понять по интонации свиста, что именно говорят. Один свистит требовательно, вроде бы говорит: «Ты где там пропал, отвечай!» А в ответ спокойный свист, вроде: «Ну чего кричишь, здесь я». И начинается веселая и беззаботная чисто французская перепалка. И хотя языка никто из нас не знает, все же кажется, что мы присутствуем при жизнерадостной и слегка фривольной беседе молодых французов. Кажется, что оба они молоды. Впрочем, здесь, видимо, ошибки нет. На море в основном молодые.
— «Слава», «Слава», ответьте «Керченскому рыбаку»! — требует кто-то из наших.
— Слушаю вас внимательно, — отвечает «Черноморская слава».
— Нам нужна тара. Целлофановые мешки для экспорта и финская тара. Две тысячи штук.
В ответ молчание.
— Так дадите, нет? «Слава»?
— Подходите, дадим.
— Вот спасибо!
— Ахтунг, ахтунг! — снова о чем-то предупреждает немец.
— «Катунь» — «Волопасу».
— «Катунь» слушает, — отвечает штурман Гена.
— Позовите Васю, — просит молодой голос.
— Какого еще Васю? — сердито спрашивает штурман Гена.
— Васю, трюмного.
— Фамилия как его?
— Мартов.
— Вызывайте завтра. Он спит после вахты.
— Товарищи капитаны и начальники радиостанций, — раздается повелительный голос, — делаю самое строгое замечание. Наладьте у себя порядок на радиостанциях. Ведутся совершенно посторонние разговоры на рабочей волне.
На минуту в эфире наступает затишье, потом снова кто-то интересуется:
— А где болгары работают?
— На двадцать втором градусе, — откликается сведущий.
— Ахтунг, ахтунг!