— Опять этот немец. Чего он кричит? — спрашивает лебедчик.
— Омарные ловушки обнаружил, предупреждает своих, — отвечает штурман Гена.
Действительно, утром прошел «малыш», понаставил ловушек, выкинул буи. Буи круглые, красные, розовые качаются на волнах, как детские надувные шары. На них весело смотреть. Будто отпустили их где-то дети, и эти шары прилетели сюда. И еще над ними торчат вешки с флажками, с желтыми, с зелеными, с синими. Вроде и впрямь где-то был праздник, карнавал, и все это принесло с берега.
— Трал готов! — раздается неожиданно в рубке голос бригадира добытчиков Зайкина.
Штурман Гена идет к заднему окну рубки. Володя Днепровский уже на своем месте, у пульта управления лебедками.
— Пошел! — приказывает штурман Гена.
Лебедчик передвигает ручки управления, и трал ползет по палубе к слипу. Рядом с ним, освещенные мощными прожекторами, идут добытчики, как почетный эскорт. Штормовки их блестят, как стальные доспехи.
Штурман Гена — воплощение начальственности. Он с гордой и решительной осанкой внимательно и строго глядит сверху на палубу. Сейчас он главный, и все на судне подчиняются ему. Наполеон, и только!
Володя Днепровский тоже весь внимание и напряженно держит ладони на рукоятках управления лебедками. Всегда улыбчивое лицо его сейчас сосредоточенно и сурово, брови сошлись на переносице.
А Ованес по-прежнему задумчиво смотрит на палубу и ничего не видит на ней. Его мысли далеко-далеко отсюда, за тысячи верст.
— Не-ет... — тянет он.
— Не нет, а да, — решительно говорит штурман Гена. Он еще в роли Наполеона. Он доволен. Трал идет нормально. И всеми на палубе командует не кто-нибудь, а он — штурман Гена. — Навигаре эст вивере, то бишь плавать — значит жить! В море хорошо! Здесь ты свободен, как Кармен.
И он даже слегка потягивается, показывая, как он свободен.
— Штурман, трал запутался! — раздается вдруг громкий голос.
— Как запутался! — панически вскрикивает штурман Гена и припадает к стеклу.
— «Доски» косо пошли! — докладывает Зайкин с кормы.
— Что же делать? —растерянно спрашивает штурман Гена неизвестно кого.
— Капитану надо доложить, — подсказывает лебедчик.
— Хорошо тебе говорить! — огрызается штурман Гена и даже бледнеет. — Он понесет по кочкам!
Но уже кидается к телефону. Выхода нет, надо звонить.
— Арсентий Иванович, трал запутался, — с трепетом докладывает он капитану.
— Как это вы там умудрились в такую погоду запутать! — слышится по телефону хриплый голос Носача, не предвещающий ничего доброго. — С вами не соскучишься!
Через минуту Носач уже на корме. Он перевешивается через борт и внимательно смотрит на ваера, уходящие в толщу океана. Берет микрофон.
— В рубке, внимание! Все по местам! — раздается его
железный голос. И мы все подтягиваемся, готовые незамедлительно выполнить приказания капитана.
Команды сыпанули как из рога изобилия: - — Потрави левую лебедку! Стоп! Еще чуть-чуть! Стоп-стоп! Потрави правую! Стоп!
Голос капитана заполняет рубку, он один всецело властвует теперь здесь. Лебедчик Володя Днепровский четко и быстро выполняет приказы. Я тоже начеку.
— Малый ход! — приказывает капитан, и штурман Гена бросается к пульту управления машиной, переводит ручку.
— Лево на борт!
Это мне. Поворачиваю штурвал.
— Вира правую лебедку! Вира больше! — гремит, бьет по ушам голос капитана. — Прямо руль!
Одерживаю траулер, покатившийся было на левый борт. Черт, лишь бы удержать! Не дай бог еще по моей вине запутать трал. Пронеси и помилуй!
— Увеличить ход! Право на борт!
Перекладываю штурвал направо.
— Левую лебедку вира! Сбавь ход! Прямо руль! Вира правую лебедку! Стоп! Стоп!—И уже спокойным голосом Носач заканчивает: — Хорош! Все!
В рубке облегченный вздох. Кажется, пронесло. Все же капитан мастер своего дела. Ничего не скажешь. Штурман вытирает лоб и обреченно произносит:
— Сейчас «новогодняя елка» будет.
Через минуту хмурый капитан в рубке. Лицо помятое со сна. Он сутки гонялся за косяками, не отходил от фишлупы, только прилег, и вот — на тебе! — запутали трал.
— Соловьева ко мне! — бросает Носач Ованесу. Тот загремел сапогами по трапу вниз.
— Какой курс? — спрашивает капитан, подходя к фишлупе и всматриваясь в нее.
— Сто восемьдесят! — докладываю я,
— Возьми право пять!
— Есть право пять!
В рубку поднимается старший тралмастер и молча смотрит в спину капитана.
— Ты где был, когда отдавали трал? — грозно спрашивает Носач, не оборачиваясь.
— В каюте! — с вызовом отвечает Соловьев.
— Трал отдают, а ты не поинтересуешься, как «доски» в воду идут!
— Вы не кричите!
— Я кричу? — удивляется капитан и поворачивается к взъерошенному старшему тралмастеру. — Да если я закричу, ты рассыплешься, от тебя одна куча останется.
Носач нависает над низкорослым Соловьевым.
— Я прилег на минуту, — хмуро сводит светлые брови старший тралмастер. — А здесь есть бригадир, и штурман в рубке тоже пусть не зевает.
— Штурман мне еще ответит, — обещает капитан. Штурман Гена зябко ежится. — А этот твой Зайкин — пустое место. То «богородица» у него закрутится, то «доски» запутаются, то подбора завернется...
— Я его не защищаю...
— Ты его не защищать должен, а научить работать. Месяц уже в рейсе. Бригадиром будет другой, а Зайкин твой пусть поработает матросом, — объявляет свое решение капитан.
— А кто мастером добычи?—спрашивает старший тралмастер.
— Любой лебедчик. Хоть Царьков.
— Из Царькова бригадира не получится.
— Почему?
— Он — ни рыба ни мясо, — усмешка трогает губы Соловьева.
— Тогда ты будешь в бригаде. Не смог научить человека — работай сам за него.
— Спишите меня, — с неожиданной решительностью заявляет старший тралмастер.
— Списал бы, — зло бросает ему капитан, — да куда я тебя, к черту, спишу! Кто мне даст замену! Думаешь, что говоришь?
— Думаю, — упрямо сжимает челюсти Соловьев и белеет.
— Плохо думаешь! — повышает голос Носач. — Будешь работать вместо Зайкина, а я вместо тебя старшим тралмастером. — Помедлив, заканчивает: — Списывать тебя надо было раньше, когда на промысел шли. Жалею теперь, что не списал.
Капитан круто поворачивается к фишлупе. Старший тралмастер, набычившись, уходит вниз.
В рубке тягостная тишина.
По трапу поднимается Шевчук. Лицо у него обиженное. Значит, что-то стряслось серьезное, о чем мы еще не знаем.
— Ну что это за старший тралмастер! — оборачивается к Шевчуку капитан. — Все забросил, ко всему равнодушен! Это ты мне его подсунул! Твоя работа! Вот у меня был тралмастер Боболев. Знаешь такого?
— Знаю, — спокойно отвечает первый помощник, но чувствуется, что спокойствие это показное.
— Во-от. Так он все записывал в свой талмуд. В каком месте какой трал надо отдавать, какой лучше работает — донный или пелагический. Все величины, все параметры записывал. У него какая-то амбарная книга была, он туда свои закорючки вносил. Все районы промысла, как свой приусадебный участок, знал. А этот ничем не интересуется.
— А с семьей как у него было? — спрашивает Шевчук.
— У кого?
— У Боболева.
— Чего с семьей? Нормально. — Капитан вопросительно глядит на своего первого помощника.
— Ну вот, — с укоризненной ноткой говорит Шевчук. — А у нашего нет.
— А что такое? — настораживается Носач.
— Сегодня телеграмма свалилась, жена от него ушла. Ты спал, Фомич мне ее принес.
Капитан долго молчит. Потом переводит хмурый взгляд на штурмана Гену, который покорно ждет разноса, и вдруг зло кричит:
— Ну и черт с ней! Шлюха! Скатертью дорожка!
— Тебе—черт с ней! — повышает голос и Шевчук. — А ему?
Хохолок на макушке первого помощника топорщится еще больше, принимает боевой петушиный вид. Шевчук нервно поправляет круглые очки.
— И ему тоже! — не сбавляет тона Носач. — Уцепился за юбку! Она там подолом трясет, а он тут нюни распустил.
— Пословицу знаешь? — напористо спрашивает Шевчук.
— Какую еще пословицу? — недовольно глядит капитан на своего первого помощника.
— Чужую беду руками разведу, а своя придет — ума не приложу.
Капитан прикуривает, ломает спички, чертыхается и уже тихо и горько говорит:
— Ведь лучше, что ушла, ведь она ему всю жизнь сгубила, курва. Радоваться надо, что ушла, а не горевать.
— Сердцу не прикажешь, — тоже тихо и тоже горько говорит Шевчук.
Я слушаю разговор и вдруг ясно понимаю, что говорят сейчас они не только о Соловьеве. Оба знают что-то еще и хорошо понимают друг друга, и им обоим сейчас очень горько.
Носач ожесточенно затягивается, сигарета разгорается, освещая его пышные усы, и они наливаются медным цветом. И вдруг он опять взрывается:
— Дай ты ей радиограмму от имени всей команды, что мы рады, что он наконец избавился от нее, от... бл-линчика в сметане!
— Никакой радиограммы я давать не буду, — тихо отвечает Шевчук. — И ты это отлично знаешь.
И опять нервно поправляет очки на носу.
— Ведь он же парень был орел!—вздыхает сожалеюще Носач. — Я помню его. После войны, когда рыбацкий флот сколачивали. Он с орденом Боевого Красного Знамени заявился. Чубчик вьется, гимнастерочка наглажена, сапожки надраены... Эх!..
Носач досадливо машет рукой, и его взгляд наталкивается на штурмана Гену:
— Ну а ты что, голубчик!..
Штурман втягивает голову в плечи, но тут вдруг начинает говорить радио:
— «Катунь», «Катунь», ответьте «Алмазу»!
— «Катунь» слушает, — еще сердитым голосом откликается капитан, взяв трубку радиотелефона,
— Сколько подняли?
— Только что отдали. А перед тем девять тонн,
— Дайте «точку» отдачи.
— Дадим, — обещает капитан, и только бровью повел, как штурман Гена торопливо кидается в штурманскую рубку.
Ему сейчас не позавидуешь, его ждет «ковер». Уж кто-кто, а капитан наш умеет на «ковре» положить на лопатки.