— Ну, давай! — подтолкнул голос мичмана, он будто видел все, что происходит под водой.
Я собрался с духом и шагнул навстречу близкому ужасу. Преодолевая брезгливость от стылого тела, я снял утопленника с гвоздя, подсознательно удивившись его легкости.
И тут случилось неожиданное.
Я только хотел перехватить его у талии, чтобы удобнее было всплывать, как утопленник сам обнял меня и заглянул в иллюминатор пустым, темным всасывающим взглядом, и я близко увидел синевато-белое костяное лицо, черный провал хохочущего рта, и жаркий ужас оплеснул меня. Я изо всех сил оттолкнул утопленника, но он упорно лез ко мне и пытался заглянуть мне в глаза. Я отчаянно боролся с ним, бил его в твердый живот, чувствуя мертвую закаменелость, и не мог справиться с ним, не мог оттолкнуть. Это живое сопротивление, этот уже злобно ощеренный рот и черная пустота глаз диким ужасом заволакивали сознание, и я был на грани безумия.
Позднее только я понял, что произошло: утопленник зацепился тельняшкой за штырь на водолазной манишке, и тельняшка то резиново растягивалась, когда я отталкивал его, то вновь прижимала утопленника ко мне, и пока она не порвалась, я не мог избавиться от него.
Почти теряя сознание от кошмара происходящего, я, видимо, закричал, потому что в шлеме раздался встревоженный голос мичмана:
— Что такое? Что случилось?
Я опомнился (к этому моменту утопленник отцепился) и сдавленным голосом, сам не узнавая его, ответил:
— Н-ничего.
— Ты вот что! — строго приказал мичман. — Отставить страх! Выполнять приказание! А ну повтори мой приказ!
— Есть отставить страх, — повторил я, чувствуя, как бешено колотится сердце.
— Вот так! — металлическим голосом продолжал мичман. — Бери его под мышки и тащи!
Утопленник тем временем замедленно и как-то изломанно, будто в ритмическом танце, опустился на грунт, подняв облачко рыжего ила, и лежал, вольно раскинув руки. Он вроде бы расположился на отдых и, занятый самим собою, отстранился от меня. А я стоял над ним и боялся к нему прикоснуться.
Но надо было выполнять приказ.
Внутренне содрогаясь, я стал поднимать утопленника. Он вдруг послушно подчинился, и эта живая покорность опять перепугала меня. Он все время казался мне живым, и его — живого! — я до ужаса боялся. То упрямство его, то покорность выбивали меня из понимания реальности происходящего, и я обливался холодным потом.
Я все же поднял его, стараясь не смотреть ему в лицо, которое все время маячило перед иллюминатором. А он опять попытался прильнуть ко мне, и я снова испуганно его оттолкнул, и он вдруг охотно пошел-поплыл прочь. Я поторопился схватить его за руку и почувствовал ее стылую твердость. Боясь держать руку мертвеца и в то же время понимая, что нельзя и отпустить, я в отчаянии крикнул:
— Тащите!
— Тащим! —тут же откликнулся мичман, и меня потянули за шланг-сигнал.
Утопленник покорно и даже с какой-то нежной уступчивостью последовал за мной. Я не чувствовал его тяжести. Мертвый груз я ощутил, когда всплыл на поверхность и стал выталкивать утопленника из воды. Два матроса с миноносца с напряженным и брезгливым выражением приняли его у меня и вытянули на палубу катера. И только тогда я облегченно вздохнул и почувствовал, что совершенно мокр, как после кошмарного сна.
На трап еле поднялся. Правая нога мучительно ныла, казалось, что она распухла. Пока возился с мертвецом, я забыл про нее, а теперь не мог шевельнуть. Когда сняли шлем и разгоряченную потную голову опахнуло стылым воздухом, мичман, внимательно и сочувственно глядя на меня и вкладывая в слова какой-то иной смысл, усмехнулся:
— Вот и все, а ты боялась. Раздевайся!
Я вдруг вспомнил:
— Там, кажется, бомба.
— Где? — побледнел мичман, и взгляд его заострился.
— Возле причала. Зацепился за нее шлангом, — пояснил я.
— Ты что-о| — яростно выдохнул мичман. — От рождения чокнутый или только прикидываешься! Почему молчал? «Зацепился»! А если б рванула?!
Когда я рассказал о бомбе все, что знал, мичман приказал:
— Стой тут!
И побежал на причал.
Я стоял на трапе, и холодный воздух знобил потную голову, нестерпимо ныла правая нога, хотелось немедленно сбросить галошу и освободиться от боли, но я стеснялся признаться в этом.
— Большая, нет? — спрашивали меня.
— Вроде большая.
Я никогда не видел вблизи авиабомбы и потому не знал, какие они бывают, а в воде все предметы кажутся больше.
— Вчерашняя, — уверенно сказал кто-то. — Не взорвалась, подлюга! Пятьсоткилограммовыми кидался фриц.
— Такая шарахнет — половину причала снесет, корабли потопит.
Водолазы обсуждали новость, которую я им принес, а меня занимала одна мысль — поскорей бы развязали плетенку галоши и освободили ногу: еще немного, и я закричу от боли. Куда это мичман убежал? Долго мне тут стоять?
— На, курни, — предложил водолаз.
Я отказался. Я еще не курил тогда.
Быстрым шагом вернулся мичман, простукал кирзачами по деревянной сходне с причала на катер.
— Иди, осмотри и доложи — как лежит и где!—приказал он и заглянул мне в глаза: — Не боишься?
Странно, но бомба меня не пугала. Я смотрел, как матросы тяжело поднимали уже завернутого в брезент утопленника на причал.
Мичман тоже проводил взглядом труп:
— Подарочки сегодня. Один за другим. Веселый день. — И снова испытующе спросил: — Не померещилось тебе там? Бомба?
— Не-е, — протянул я неуверенно.
— Иди!—повторил мичман. — И доложи: «не-е» или «да».
Я уже и сам сомневался. Кто ее знает, может, «не-е», а может, и «да».
— В три глаза смотри! — наставлял мичман. — Не задень! Ну давай! Ни пуха тебе...
— Спасибо, —вежливо ответил я.
— К черту! К черту пошли меня! — вдруг заорал мичман. — Интеллигенцию тут разводит!
Послать командира к черту я не мог. Мне было семнадцать, и я был салажонком.
Я долго искал ее, она куда-то запропастилась. То торчала на пути, а то вдруг исчезла, и я уже не знал: видел ее или и впрямь померещилась.
— Ну как? — нетерпеливо допытывался мичман.
— Не вижу.
— Ищи! — жестко приказал мичман. — Раз поднял панику — ищи и найди!
А я не мог ходить, готов был кричать от боли в ноге, тащил ее за собой как тяжелое бревно.
Я уже потерял всякую надежду найти бомбу и думал, что зря поднял панику, когда обнаружил, что стою... на ней. У меня похолодело в груди — все же бомба, не игрушка!
Она врезалась в грунт почти вся, только наклонно торчал черный стабилизатор, и я каким-то образом умудрился встать на него.
Осторожно сойдя с бомбы, доложил наверх:
— Есть!
— Есть? — быстро переспросил мичман. — Бомба?
— Бомба.
— Какого типа? Фугасная, осколочная?..
В этом я еще не разбирался.
— Не знаю.
— А-а!.. — чертыхнулся мичман. — Ну хоть как она лежит?
— Вся в грунте, хвост торчит, — сказал я, чувствуя вину, что не могу грамотно доложить.
— Та-ак, — мичман помолчал. — Стой на месте. Мы тебе сейчас шкертик подадим со шлюпки. Буй поставишь.
— Ладно.
— Не ладно, а есть! — строго поправил мичман.
— Есть, — повторил я.
— Вот так! Жди. Да не вздумай топтаться! Стой в сторонке.
А я не боялся бомбы. По дурости, конечно. «Она неживая, — думал я, — не полезет обниматься». Я рассматривал стабилизатор бомбы — черная железка, довольно крупная. «Неужели полтонны?» —с легким изумлением думал я. Среди хлама бомба выделялась лишь неестественностью, что ли. Хлам сам по себе, а она сама по себе. Среди хаоса свалки она была телом инородным и лежала вроде бы с каким-то затаенным ожиданием. «Почему она не рванула?»
— Смотри! Спускаем! — предупредил мичман.
Я поднял глаза и увидел, что прямо на меня падает что-то длинное и темное. Это был шкертик с грузиком на конце.
— Накинь там петлю на что-нибудь рядом! — приказал мичман.
Я поймал шкертик и, не придумав ничего лучше, стал набрасывать петлю на хвост бомбы. С третьей или четвертой попытки мне удалось это сделать.
— Накинул! — доложил я.
— Выходи! — приказал мичман.
Я поспешил наверх. Наконец-то снимут галошу и боль в ноге прекратится.
Пока снимали скафандр, я заметил, что корабли отошли и стоят на рейде, только один наш катер торчит у опустевшего причала, а на палубе облачают в скафандр мичмана, и здесь же лежит тяжелая черная и приплюснутая противотанковая мина. Мичман подложит ее под бомбу, выйдет наверх, а сапер крутанет свою адскую машинку на берегу — мина взорвется, бомба сдетонирует.
Все страхи мои были позади, я сушился в кубрике возле горячей печки, приходил в себя от пережитого, растирал опухшую ногу, с облегчением чувствуя, как боль покидает ее. И теперь, когда боль сладостно затихала, когда я согрелся у печки, я подумал, что мог бы подложить эту мину под стабилизатор бомбы, незачем мичману самому идти под воду, и сказал об этом.
— Хватит с тебя и утопленника на первый раз, — ответили мне.
Пока я сушился возле печки, с блаженством впитывая тепло, мичман спустился на дно.
Переодевшись в сухое, я вышел на палубу.
Пустой, будто притихший в ожидании чего-то причал; пустынная притихшая губа; недвижные закамуфлированные корабли на дальнем рейде, впаянные в серую, с металлическим отливом воду; хмуро-молчаливые, заснеженные сопки с черными проплешинами на макушках от арктического ветра; низкое оловянное небо; напряженные лица матросов—от всего этого вдруг прокралась в сердце непонятная тревога.
Не зная, что делать на палубе, я стоял в ожидании какого-нибудь приказания возле борта и смотрел на красный буек, слегка покачивающийся над местом, где находилась бомба, и на воздушные пузыри, что стравливал там мичман из скафандра.
По борту катера неожиданно звонко и тяжко ударило, будто кто-то могучий нанес удар молотом под водой, и тут же латунная поверхность губы, к моему изумлению, стала вспухать горой, расти на глазах, превращаясь в высокий мощный фонтан. Из ослепительно белой кипени, чуть подкрашенной изнутри багровым светом, вылетели какие-то черные куски. Низкий, придавленный звук, вырвавшийся из-под воды на волю, все набирал и набирал силу, и гул широко и грозно оглушающим валом прокатил