В рубке темно, только слабо светятся приборы: матово горят зеленые, красные, желтые кнопки на пульте. Подсвеченное отраженным светом компаса, недвижно висит в темноте круглое, сосредоточенное и слегка припухшее со сна лицо Царькова. У лобового окна, подняв воротник полушубка, темным бугром горбатится капитан. Николаич то припадет к локатору, то бежит в штурманскую глянуть на карту или в лоцию, то возле капитана торчит, напряженно всматриваясь вперед, и они о чем-то вполголоса переговариваются.
Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там, внизу, мощно и ровно работают лошадки, загнанные в цилиндры двигателей. Не одна тысяча лошадок, не один табун трудится там. В машинном отделении, конечно, тепло, светло и мухи не кусают. А тут «норд» вольготно гуляет по рубке, и хотя мы одеты в толстые рыбацкие свитера, в телогрейки, в ватные стеганые штаны, все равно продувает насквозь. Ветерок с Северного полюса. А за бортом тяжело чернеет, отражая огни, студеная вода. Бр-р-р1
Справа залитый электрическим светом берег Швеции, где один город сливается с другим, подтверждая, что Европа густо заселена. Слева, прямо из воды, возникает Копенгаген. Идем совсем рядом. Разноцветные неоновые вывески и рекламы, на окраине видны очерченные пунктирами красных и синих огней взлетные дорожки огромного аэропорта. Говорят, самый крупный в Европе. Но самолетов не видно, ни взлетающих, ни садящихся. Нелетная погода. Черное небо заволокло хмарью.
Целый час ползем вдоль морского порта. Кораблей в нем набито «под завязку». Странное ощущение — Дания все же рядом! Земля принца Гамлета. Где-то в этих местах замок Эльсинор, где-то тут бродила тень убитого короля, здесь страдал Гамлет...
Дания! В детстве любил капли датского короля. Теперь уж и не помню, от какой хворости их прописывали. Помню, что служили они деревенским мальчишкам вместо сладостей, и я всегда сожалел, что мать так скупо накапывает их в ложку. В далекой сибирской деревне не ведал я тогда ни о Дании, ни о Гамлете, ни о Шекспире. А вот о Летучем голландце слыхивал. И сейчас почему-то все время кажется — вот-вот появится корабль-призрак, таинственно-жуткая мечта детства. Голландия ведь тоже тут близко. По нашим сибирским просторам, где в один степной район свободно уместятся две-три европейских страны вроде Бельгии или той же Дании, — совсем рядышком.
Петр Первый был здесь тайно, под чужим именем, отсюда, по сути дела, начался флот российский. С мечтой о создании отечественного флота и посетил эти места великий государь, дабы выучиться у иноземных корабелов строить суда, постичь тайны парусного дела, овладеть азами морской науки. Отсюда царь, что «на троне вечный был работник», звал в Россию корабельных дел мастеров и бородатых шкиперов, отсюда прилетел свежий морской ветер в прорубленное Петром окно в Европу и выдул из матушки-Руси застоялый дух боярства...
И Летучий голландец, и Петр Великий — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»... Сейчас двадцатый век, современность, НТР, ревущие буи, мигающие маяки, неоновые рекламы портовых городов, разноцветные ходовые огни кораблей.
— Полюбопытствуй, — предлагает Николаич заглянуть в локатор. По голосу слышу, что ему неудобно за капитана, выгнавшего меня с руля.
Сую нос в резиновый тубус локатора и на маленьком темном экране, как в телевизоре, вижу светящиеся извилистые линии берегов — шведского и датского, а между ними в узкой горловине россыпь крохотных продолговатых серебряных бляшек. Красиво как!
— Что это?
— Корабли, — уныло поясняет Николаич. Он совсем не в восторге от такого зрелища.
Боже мой! И через всю эту толпу должны мы продраться, никому не вмазав в бок и не своротив скулу! Уступая дорогу, останавливаясь или, наоборот, прорываясь вперед, угадывая маневр идущего навстречу судна, мы обязаны еще и помнить, что места тут богаты мелями, течениями и фарватер извилист и сложен. Вот уж где глаз да глаз! Сейчас малейшая оплошность капитана или рулевого — и... При такой толчее на фарватере Носач не только обязан был отстранить меня от руля, он должен был в шею вытолкать меня из рубки, поганой метлой гнать, чтоб и духу моего тут не было! Сейчас судно надо вести по струнке, ни на миллиметр вбок от указанного курса, а я шарахал траулер из стороны в сторону, как гонщик свой мотоцикл по пересеченной местности.
Отрываю взгляд от локатора, смотрю в окно — там хаос разноцветных огней. Одни мигают, другие гаснут, третьи вспыхивают, четвертые ползут наперерез, пятые вычерчивают какие-то дуги...
— Чего он крутится?—тревожно спрашивает Николаич.
Впереди нас «танцует» какое-то судно. Мы идем в кильватер.
— Куда прет! — раздается сердитый голос капитана. — Здесь же банка справа. Стоп машина!
«Дед» — старший механик Сергей Неродов — останавливает машину. (Капитан вызвал и его к пульту управления машиной, пока идем этой узкостью.)
В рубке напряженное молчание. Все неотрывно наблюдают за «танцором». Куда он сделает следующее «па»?
— Сносит, — с досадой говорит Носач. — Течение как на Ангаре. Самый малый вперед!
— Есть самый малый! — повторяет команду «дед».
— На руле, право десять!
— Есть право десять, — негромко отвечает Царьков.
— Чего мямлишь под нос! — повышает голос капитан. — Громче повторять команду!
Подхлестнутый окриком Царьков даже выпрямляется над картушкой компаса, и лицо его уходит в темноту.
— Есть право десять! — по-военному четко и громко повторяет он.
— Курс?
— Курс триста двадцать!
— Лево три!
— Есть лево три!
И посыпалось, как из лукошка: «лево», «право», «так держать», «стоп машина», «малый вперед»...
Крутим-вертим «Катунь», повторяем те же «па», что делает впереди идущее судно. Ну и фарватер! Не соскучишься!..
Но ничто не вечно под луной, тем более когда ее не видно. Кончились и наши «пляски», а Царьков отстоял свой час.
— Гордеич, на руль! — приказывает Носач.
— Курс триста двенадцать, вахту сдал! — громко докладывает Царьков в спину капитана.
— Курс триста двенадцать, вахту принял! — так же громко, но не так бодро говорю я.
Ну, держись теперь, Гордеич! Или попрет он тебя опять с треском, или потом, на берегу, небрежно покуривая сигаретку и развалившись в кресле, обронишь будто ненароком: «Однажды ночью вел я корабль Зундом...» Все будут с восхищением внимать тебе, бывалому моряку, женщины будут ахать, а ты с обветренным мужественным лицом морского волка, избороздившего океаны, будешь снисходительно принимать «шум толпы и крик восторга»...
— Курс? — возвращает меня к действительности железный голос капитана.
— Курс триста двенадцать! — охолодев, докладываю я. Гляжу и не верю своим глазам: действительно, черная стрелка на картушке компаса показывает ровнехонько триста двенадцать градусов. Фу-у, пронесло!
— Так держать.
— Есть так держать! — охотно, даже подобострастно соглашаюсь я. Был бы хвост, вильнул.
До того берега, Гордеич, когда ты будешь в кругу друзей безбожно «травить» про моря и океаны, еще далеко-далеко, целых шесть месяцев, полный рейс, «от гудка до гудка». А пока не зевай, гляди в оба. Рулевой не имеет права отвлекаться на разговоры, на споры, на мечты.
Я весь внимание. У нас с «Катунью» единоборство. Вот картушка гирокомпаса чуть заметно дрогнула и, думая, что я «зеваю», поползла вправо. Э-э, нет! Сейчас я тебя верну на место, голубушка! Подворачиваю штурвал вправо. Картушка замерла, поняв, что попалась. А я уже отвожу штурвал в прежнее положение. Сейчас будем одерживать. Картушка неохотно возвращается на старое место, и на курсе снова триста двенадцать. Вот так, «Катунь»! А ты думала как? Ага, опять пытаешься уйти с курса. Картушка едва заметно, будто на цыпочках мимо спящего, поползла влево. Не-ет, номер не пройдет. Подворачиваю штурвал влево. Замерла, поняла, что опять «застукали», и нехотя пятится назад. Главное — уловить тот момент, когда судно начинает незаметно, тайком поворачивать, главное — почувствовать норов судна. Ага, вот опять потянуло влево. Ну и ну! Тут держи ухо востро. Подворачиваю штурвал в ту же сторону, картушка на миг затаилась и снова возвращается на свои триста двенадцать градусов.
Так и стою наготове, ловлю момент, когда дрогнет картушка и предательски, на носочках, двинется в сторону, а я ей тут же пресекаю путь. Кручу штурвал то влево, то вправо, то еще правее, то прямо руля, то чуть лево... Лево-право, право-лево... Круть-верть, верть-круть...
Глаза устали от напряжения, спина стала влажной, шея покрылась испариной. Вот тебе и легкая работенка! С берега-то все просто.
— Лагутин, — слышу голос капитана, — сбегай к докторше, пусть от зуба что-нибудь даст.
Ну, нарочно не придумать! Такой фарватер — да еще и зуб! Тут зарычишь. А я-то думал: капитанскую власть показывает.
— Терпенья нету, — сквозь зубы цедит Носач и проситу Николаича: —Дай закурить.
Остаток вахты проходит без осложнений, в том смысле, что меня больше с руля не прогоняли.
Без пяти минут четыре в рубку поднимается смена. Вахта старпома Валентина Валентиновича — Тин Тиныча, как зовем мы его.
Приятно все же услышать за спиной сопение сменщика и его тихий вопрос: «Ну как? Все нормально?» Обрадованно киваю — нормально, мол. «Все нормально, старик, все в порядке». Сейчас я эту каторгу сдам, сброшу кандалы. А ты, дорогой, стой.
В четыре ноль-ноль на мое место у штурвала встает Андрей Ивонтьев, матрос первого класса, отличный рулевой, светловолосый паренек спортивного вида. Именно он и учил меня вчера премудростям управления судном.
— Курс триста четыре, вахту сдал! — с облегчением докладываю я.
В голосе даже петушиная нотка, от радости.
— Курс триста четыре, вахту принял! — докладывает Андрей Ивонтьев и сразу же весь внимание. Я для него перестал существовать, он уже взял пеленг на капитана, и теперь из внешнего мира пробиться к нему могут только команды. Вот это класс! Учись — ллойдовский.
Почувствовав раскрепощение, я сразу ощутил, как ноют мускулы плеч и шеи, ноги дрожат. Если уж я устал, то каково капитану!