— Шевели лаптей, робяты! — подбадривает Егорыч, начпрод. — Дярёвня близко.
— Давай, давай! — выдыхает штурман Гена и яростно отсекает рыбьи головы.
Капитан, на минуту прекратив работу, вытирает пот и говорит:
— С англичанами рядом ловили. Отдадим оба трал, ихний капитан вынесет кресло на палубу и кричит: «Мастер, мюзик!» Заведем ему русские песни. Сидит, курит, слушает. Больше всего «Калинку» любил.
— Эй, кто-нибудь! — кричит Мишель де Бре пересохшим ртом. — Полосни из шланга!
Андрей Ивонтьев быстро подскакивает к шлангу, врубает воду, кричит:
— Сейчас я вам, мальчики! Сейчас я вас, красавчики!
Мощная струя забортной воды хлещет по рядам матросов за шкерочными столами. Крик, хохот, фырканье. Соленая тугая струя бьет мне в лицо, в грудь, чуть не сбивает с ног. Разгоряченное тело охватывает озноб, и сразу же проходит усталость. Ух, здорово! Будто заново народился.
— Кончай! — кричит Егорыч, отфыркиваясь. — За борт смоешь, лешак!
Будто невзначай Андрей окатил с головы до ног и капитана и, перекрывая вентиль, с опаской косит глазом на Носача. Капитан же снисходительно усмехается: он понял все. Андрей облегченно улыбается: кто знает, чем бы это могло кончиться! Капитан у нас с характером.
И опять шкерка, опять работа —по сторонам некогда глянуть.
Ну наконец-то все!
Быстро убираем тяжелые столы. Сгребаем деревянными гребками с палубы рыбьи головы, хвосты, обрезки и бекаса к мукомолке в «карман». Дружно кричим:
— Пошел! Пошел!
И наваливаемся на гребки, упираясь ими в гору бекаса и рыбьих отходов. Мишель де Бре поливает гору из шланга, чтобы разбить ее, разжижить. И вот стронулась она, пошла-пошла! Мы ускоряем шаг и уже бежим, чтобы не потерять инерции, чтобы не застопорить. Бегу из последних сил, запнусь — не встану. На подмогу кидаются еще несколько человек, и с дружным криком, со свистом заталкиваем мы эту гору в мукомольный «карман», к горловине. Довольные, идем к новой куче, и все повторяется снова. А ноги уже дрожат, подкашиваются.
— Шабаш! — весело кричит штурман Гена.
Окатываем палубу из шланга. Для следующей подвахты место подготовлено. Те, кто нас сменяет, уже выходят на палубу. Они еще чисты, не мокры и со свежими силами.
Сейчас для них поднимут трал.
И начнется шкерка!
Но нас это уже не касается. Мы — все! Мы — отработали.
Медленно спускаемся в рыбцех. Там мы снимем свои мокрые, облепленные рыбьей чешуей и кровью рыбацкие доспехи, повесим их сушить, а сами пойдем в душ.
— Глядите! — кричит кто-то. — Дельфины!
Перед тем как нырнуть в дверь рыбцеха, вижу стаю дельфинов. На огромной скорости они обгоняют «Катунь». То выскакивают, сверкая светлым брюхом, на поверхность, то стремительно ныряют, разрезая острым темным спинным плавником волны. Они, как истребители в небе, в четком строю показывают фигуры высшего пилотажа над водой. Стремительные, изящные существа будто знают, что ими любуются, и они все повторяют и повторяют свои номера.
— Живут же! — с восторженной завистью произносит Мартов и победоносно оглядывает всех нас, будто это он придумал дельфинов.
— Красивее их ничего не видал, — говорит капитан, и обгорелое под африканским солнцем лицо его освещается мягкой улыбкой, глаза голубеют. Он любовно смотрит на прекрасных и грациозных дельфинов, а я смотрю на него. Красив сейчас капитан. И меньше всего он похож на морского грозного волка, просто стареющий, добрый и уставший от моря человек.
Добираюсь до штурманской душевой. На траулере две душевые: одна для матросов, другая для комсостава. Сбрасываю с себя пропотевшее белье, отмываю грязь, потом стою под прохладным душем, чувствую, как возвращаются силы, блаженствую. Стою под освежающим душем, а перед глазами широкая и длинная река погубленной рыбы за кормой. «Что делают? Что делают!..»
До сознания не сразу доходит стук, кто-то ломится в дверь. Открываю.
— Ты что, уснул тут? — спрашивает Носач недовольно. — Стучу, стучу.
У капитана в каюте есть своя ванна, но он не любит в ней мыться, ходит в штурманский душ.
— Нет, не уснул. Задумался.
— Рано еще задумываться. Еще только два месяца в рейсе. Вот к концу, когда шесть месяцев будет, тогда задумаешься, — усмехается капитан. — Тогда, дорогой, сильно задумаешься.
Носач быстро сбрасывает мокрые грязные штаны, все в чешуе, в рыбьих внутренностях, в крови, стягивает потную майку. Последние дни, как пошла большая рыба, Носач все время такой. Мишель де Бре говорит: «У меня одна машина на него работает». В прачечной траулера две огромные стиральные машины, на домашние они совсем не похожи. В них прачка Мишель де Бре стирает наше рабочее и постельное белье.
Капитан сбросил с себя все и стоит передо мной во всей своей красе. Странно как —лицо в крупных глубоких морщинах, вьющийся густой еще чуб сильно побит сединой, глаза с усталым прищуром много повидавшего и познавшего человека, а тело все еще молодое, сильное, стройное, без старческой дряблости кожи, без жировых складок, без лишнего мяса. Красивый мужик капитан.
Носач регулирует напор душа, делает его сильнее и становится под воду, блаженно фыркает, с него стекают грязные ручьи.
— Так о чем задумался, если не секрет? — добродушно спрашивает он, душ привел его в хорошее расположение духа.
— Да вот подумал: столько рыбы угробили. Целая река протянулась. И все— давленая, погубленная. Что же они делают?
— Что! Что! — вдруг кричит Носач. — Рыбу ловят! Вот что!
— Ты не ори на меня! — взрываюсь и я. — Мы тут оба без штанов, мы тут сейчас равные!
— Без штанов, да не равные! — хоть и сбавляет тон Носач, но смотрит на меня яростно, смаргивает с ресниц набегающую воду. — Ты вот чистенький стоишь, а я вот грязный.
И правда, я уже вымылся, а он еще смывает пот, грязь.
— Тебе что! — опять повышает голос Носач. — Ты поплавал, посмотрел — и ручкой нам помашешь. Да еще накатаешь потом про нас, какие мы тут несознательные. А я должен дать заработок всем, и тебе в том числе. И план, план выполнить обязан! План — это все! Ясно, дорогой? Сейчас для меня нет ничего выше плана! Во-от!
— При чем тут ты, «Катунь»? Это они в океане безобразничают. Раздавили, искромсали и пустили погибать!
— Рыбу он пожалел! — опять взвивается Носач. —А людей не жалеешь! Люди вкалывают до седьмого пота! Задарма, что ль! Они в рейс идут заработать, а не книжечки писать! Стоит тут, чистенький, поучает, прокурор какой нашелся! В сторонке стоять и критику наводить — легче всего!
Носач уже орет на меня, а голосом его бог не обидел. Я тоже ору. Мы потеряли контроль над собой.
В дверь кто-то сильно стучит, ломится прямо. Я открываю. Всовывается голова Шевчука. Очки его сразу запотевают, он снимает их и беззащитно хлопает глазами;
— Вы чего тут орете? — тревожно спрашивает он. — А? Чего тут у вас ?
— Ничего, — уже остывая, отвечает Носач. — Моемся. Чего ты всполошился?
— Да как чего! Прибежал-прибежал третий штурман, говорит: капитан и писатель закрылись в душевой и орут друг на друга, кабы не подрались. — Шевчук протирает очки, надевает их и уже зряче, внимательно глядит на нас. — Вы чего тут орете на весь траулер?
— Да ничего, — отвечает Носач и пускает на себя холодный душ, охладиться. — Тут вот наш писатель розовые слюни пустил. Рыбу ему, видишь ли, жалко. Давленая, она погибла, критику наводит. А есть он ее любит, между прочим.
— А-а, — почему-то с облегчением вздыхает Шевчук. —А я уж думал...
— Чего ты думал? Деремся, что ль? —усмехается капитан. — Да ты раздевайся, мойся. А то мы голые, а ты одетый. Неравноправие. Вон писатель говорит, что голые— все равноправные. Так что давай, чтоб все были на равных.
— Нервы у всех! — Шевчук быстро скидывает с себя одежду. — Всего два месяца в рейсе, а уже у всех нервы!..
И правда, я тоже заметил, что экипаж стал взвинченный, чуть что — стычки словесные, крик. Хлопот у первого помощника теперь прибавилось. Все же тяжело человеку на железной коробке среди безбрежного простора воды. Днем и ночью — все вода да вода вокруг, все железо да железо под ногами.
— Нервы, черт бы побрал их! — опять вздыхает Шевчук, обмывая свое крепкое молодое тело под душем. Он плотнее нас с Носачом, ниже ростом, коренаст, рыхловат немного и совсем незагорелый, загар к нему не пристает.
— Чего ты все про нервы? — настораживается Носач.
— Чепе у нас, — неохотно отвечает Шевчук.
— Что такое? — Носач перестает полоскаться под душем.
— Из-за Чифа. Не хотел я брать собаку на борт, и вот, пожалуйста.
— Да не тяни ты! — сердится Носач.
— Дворцов пнул Чифа, а Ивонтьев ему за это в ухо.
— Как в ухо? — капитан строго смотрит на первого помощника.
— А так. Правым кулаком в левое ухо. А тут третий штурман прибегает и говорит: капитан и писатель орут друг на друга.
— Да ладно тебе, заладил, — морщится Носач. — Ты мне про чепе доложи.
— Доложил уже. Один другому в ухо, а тот пообещал его за борт столкнуть.
— Ну?
— Ну и все, — отвечает Шевчук. — Что тебе еще? Мало? Собрание надо собирать, о дисциплине говорить, на берег докладывать, «фитиль» получать. Не знаешь, что ль, как это бывает? Они подрались, а нам с тобой по выговору влепят. Вот и все.
Носач молчит, холодная вода обтекает его крепкое мускулистое тело, бежит ручьями вниз.
— Ты погоди с собранием-то, — недовольно говорит он. — Ты лучше ко мне их приведи. По одному. Без шума.
— Скрыть хочешь, — грустно усмехается Шевчук. — Этого не скроешь. Все равно в парткоме узнают. Да и мне положено доложить о нарушении дисциплины на судне. Как тут без собрания?
— Все равно давай их ко мне!
Носач быстро вытирается и уходит из душевой.
— Что теперь будет? —спрашиваю я.
— Не знаю, что он задумал, — вздыхает Шевчук. — Собрания все равно не миновать. Слушай, потри мне спину. Между лопаток. Прямо зудит.
Через полчаса я вижу, как из каюты капитана по одному выходят Ивонтьев и Дворцов. Тихие, смущенные. Дворцов вроде даже напуган. Или так показалось?