еплом кабинете и начнешь критику наводить. А мы опять вот сюда придем, — он кивнул в окно на зеленые пологие волны океана. — Нам опять план выполнять. Ты подумал о том, что я выполняю государственный план, а не в игрушки играю. Народу рыба нужна на стол, а не рассуждения о защите природы. Ты рыбу любишь?» — «Люблю», — сознался я. «Во-от, дорогой! Любишь. А мы ее ловим для тебя». — «По-разумному надо ловить». — «Мы, конечно, дураки, мы этого не понимаем, а вы, писатели, умные, вы все понимаете, за все болеете. У меня вон их сколько на судне — семьдесят пять гавриков без тебя и без меня. И все хотят заработать. Сам видишь, какая наша работа — не даром хлеб едим. И у всех семьи, каждый — кормилец. А ты тут с высокими материями, с философией». —«Какая философия! — возмутился я. — При чем тут философия! Океан гибнет — вот и вся философия! И много ума не надо, чтобы понять это. Сам знаешь — вычерпали». — «А ты что мне предлагаешь? Бросить рыбалку! Взять курс домой? Кто мне это разрешит! Я сюда пришел рыбу ловить. У меня нет другой специальности. Я моряк, рыбак. Моя работа — рыбу ловить. — И вдруг сделал неожиданный поворот в разговоре. — Пойдешь в рыбцех! Надоел ты мне в рубке с твоими разговорами. Да и матросы недовольны, что ты тут пригрелся в теплом месте, а на пай одинаково получишь со всеми, кто вкалывает».
Не сразу я понял, что капитан, посылая меня на работу в рыбцех, хочет заткнуть рот говорунам. А такие есть, и в первую очередь Дворцов, и его чернявый дружок Голявкин, и, к моей обиде, штурман Гена. Ну этому-то что надо? «Выдержишь?» — спросил Шевчук. Я пожал плечами: «А что делать!» — «Ничего страшного, — буркнул Носач. — На упаковке постоишь». Я кивнул. На упаковке так на упаковке. Действительно, ничего страшного. Наловчиться только надо, и все. Но, к моему удивлению, капитан отменил свое решение. Позднее я узнал, что он вызывал говорунов к себе в каюту. Что уж он там им сказал, не знаю, но языки они прикусили. «Останешься на руле», — бросил он мне за обедом в кают-компании, и все переглянулись. «Доктор сказала ему, что тебе будет тяжело в рыбцехе, — пояснил мне позднее Шевчук. — Нам ведь надо тебя на берег живым доставить. За это он тоже в ответе. А ты на него...» — «Ну что я на него? Что? Я — про океан, а не на него. Океан гибнет — это же ясно, а мы глазки невинно закрываем. Как будто это нас не касается. Погляди, что делают: нефть выпускают на воду, отбросы сбрасывают, радиоактивными отходами заражают, рыбу, давленную в трале, целыми реками обратно в океан выпускают!..»
Я вспоминаю это сейчас, когда капитан ушел из рубки, когда опять здесь стало тихо и по-домашнему уютно. Лебедчик Володя снова возле меня, а на палубе опять пусто.
Штурман Гена ворчит:
— Ну что мы тут толкемся, «пустышки» дергаем! Надо на юг бежать, луфаря искать, деньги делать. Луфаря полмесяца почерпаем — и план в кармане. А мы тут сор таскаем...
— Как знать, — раздумчиво говорит Днепровский. — Жизнь такая, что никогда не знаешь, что будет через минуту. Вот один матрос на берегу недавно женился. Приходит домой, смотрит, жена пол моет. Он похлопал ее по заду, похвалил: «Молодец!» Она распрямилась, и оказалось— это теща. Дело чуть до развода не дошло. Теща вопила, что он — бабник.
— Весело тебе, — хмурится штурман Гена.
— Это что! — отзывается Володя. — Вот у одного нашего матроса веселье было! Вышли мы в море и сломались. Вернулись в порт, уже ночью пошли по домам. Он приходит к себе, заглянул в раскрытое окно, глядит — на столе бутылка, а в постели жена с любовником лежит. Он в окно заскочил и давай метелить их. Ну, шум, гам, крик поднялся. На крик из другой комнаты жена прибежала, включила свет. Он смотрит — а это его родной брат со своей женой приехал и спят на хозяйской кровати. Вот где веселье-то было! Он потом нам рассказывал, так аж плакал. От счастья, что ошибка вышла.
— Тебе бы только зубы скалить, — недовольно бурчит штурман Гена. — Ты за лебедкой своей гляди.
— Лебедка у меня в порядке. Как часики работает.
...Вчера вдруг раздался у нас в рубке голос «Южной звезды», она попросила топлива и продуктов. Носач дал «добро» на подход к борту. Было это уже после моей вахты, когда заступила вахта старпома, но я еще не успел уйти из рубки. И вот вдруг из небольшого туманчика внезапно вынырнула «Южная звезда» и, перепугавшись, отчаянно загудела. «Стоп машина! Право руль!» — крикнул Носач, а сам бросился к пульту управления лебедками. Одним махом преодолел он пространство рубки и врубил на полную мощность лебедки, чтобы тралом погасить инерцию «Катуни». Старпом тоже проворно застопорил машину, а рулевой положил штурвал направо. Еле разминулись с «Южной звездой». Я за эти считанные секунды не успел даже испугаться. Реакция у капитана потрясающая, как у боксера на ринге. Он вышел победителем и в этом раунде с катастрофой. А потом Носач яростно шипел Тин Тинычу: «Ты что — спишь! Пришел на вахту, а еще не проснулся!» — «Сам спишь», — неожиданно ответил Тин Тиныч и стоял маленький, щупленький, ершистый. Тронь—уколет. Я думал, что Носач превратит его в пепел, но капитан промолчал и ушел из рубки. А старпом, глядя ему в спину, дрогнувшим голосом сказал: «Жизни нет никакой. Хоть пиши рапорт сдавать дела. А кому сдавать? И не могу больше. Сил нет». Штурман Гена, который тоже еще не успел уйти из рубки после вахты, сочувственно вздохнул. Ему-то достается больше всех от капитана.
А тут стали рвать тралы. И так никакого улова, да еще чуть ли не каждый день второй трал рвем. Какие-то острые камни там, на дне, что ли, или скалы? Потом оказалось, что это наша же потерянная «доска» —«богородица». Вот уж «нес по кочкам» всех штурманов капитан! И в бога, и в богородицу. Кричал, что не штурманы они, раз не могут эту «доску» обойти, не могут запомнить ни глубину, где потеряли ее, ни курса, ни галса! Сам он, между прочим, помнит и каждый раз предупреждает, чтобы следили и за глубиной, и за курсом. И вот — надо же! — опять налетаем! Будто черт нас толкает на эту «доску». Позавчера три раза подряд порвались, на всех вахтах. И три штурмана, собравшись вместе, говорили: «У меня ноги дрожат, когда трал выбираем: цел, нет? Если цел, вздыхаю свободно, а рыба — черт с ней! Лишь бы трал был цел». — «А я «пашу», а сам дрожу, вдруг опять порвались — что-то малая нагрузка на лебедке и скорость большая и на повороте не снижается». —-«А я думаю, надо писать рапорт, сдавать дела», — повторил старпом.
Как-то раз ночью капитан вызвал в рубку старшего тралмастера. Подняли Соловьева с постели, чтобы решить вопрос —что с тралом, почему не раскрывается? Вернее, раскрывается, но мало — всего четырнадцать метров, а надо восемнадцать. Стоял Носач над фишлупой, рассуждал не то сам с собою, не то с тралмастером. Соловьев постоял, постоял за спиной капитана да и ушел потихоньку; А Носач продолжал рассуждать, не спрашивая мнения тралмастера. «Где он?» —вдруг спохватился капитан. «Ушел», — ответил штурман Гена и замер. «Возле такого капитана лучше не задерживаться, — брякнул я и подумал: — Ну сейчас что-то будет!» Но Носач смешно похлопал глазами, потом свирепо зыркнул на меня и вдруг засмеялся: «Сразу видно — разведчиком был. Так тихо смылся, что я и не заметил». Я думал, что он пошлет снова за Соловьевым и даст ему разгон. Нет, не послал. Я заметил, что чем ниже по должности человек, тем меньше на него кричит капитан. А вот штурманам достается, они под рукой всегда. И ходят они на цыпочках. А у капитана позавчера, между прочим, болела голова, все хватался за нее. И меня спросил: «У тебя, когда давление, голова болит?»— «Болит». — «Сильно?» — «Очень даже». — «У меня прям раскалывается». Он пил таблетки, просил у врача нитроглицерин. Значит, и сердце еще. На судне об этом сразу же узнали. Фомич сказал: «И себя заездил, и всех». А если подумать объективно, забыв про обиды, то ему труднее всех, конечно. За все в ответе. Ну наконец кончается моя вахта! Все! Я иду спать.
В коридоре меня ловит Егорыч, сует в руки сверток.
— Гордеич, отнеси капитану. Сам не могу, матросы засекут, разговоры пойдут, мол, подхалимничает. Тут — для поддержки ему, а то у него один нос остался. Он хоть и орет на меня, а мне его жалко. Я ж понимаю — нервы! У всех нервы сдают, а уж у него-то и подавно!
Вчера Носач наорал на начпрода. Егорыч не хотел выделять из своих запасов «Южной звезде». У нас у самих нехватка в продуктах, потому Егорыч и сказал: «Все мы даем, а нам никто». — «Продукты дать! — оборвал его капитан и аж побелел. — Это — море, дорогой! Тебе в колхозе работать!» Да, в море без взаимовыручки нельзя, нам тоже давали: и тралы, и в каптерку кое-что — штаны ватные, тапочки...
— Отнеси, — просит Егорыч. — Ты — посторонний, матросы ничего не скажут, а мне нельзя.
Вот черт побери! Все же я — посторонний здесь, не признают за своего.
Да, чужой я им, как были чужими газетчики, время от времени приходившие к нам на водолазный катер. Кое-кого мы даже облачали в скафандр и спускали на несколько минут под воду в обязательном сопровождении водолаза. И потом он с восторгом писал о нас. Но мы-то знали, он окунется, выйдет (вернее, надсаживаясь, мы вытащим его на трап) и уйдет, а мы останемся. Здесь наша работа, наша служба, наша жизнь. И все мины, торпеды, погибшие корабли и утопленники — наши. Нам их доставать, взрывать и самим погибать. Читали потом о себе восторженные очерки, находили неточности в терминологии, неточности в описании подводных работ — усмехались снисходительно, потому что совсем не чувствовали себя героями, какими нас изображали. Видимо, я теперь в положении тех газетчиков, и команда «Катуни» меня не признает, потому как я сегодня здесь, а завтра — там. А они всегда — здесь.
Я заношу Носачу сверток. Капитан лежит на диване, свет горит. Может, он дремлет, может, думает. Дверь приоткрыта. Я захожу без стука, кладу сверток на стол и уже повернулся, чтобы уйти, как он хрипло бурчит:
— Погоди, куда бежишь.
Садится на диване, приглаживает волосы, тянется за сигаретой, спрашивает: