И я «плевал на все».
Но теперь-то перестройка организма, о которой толковали медики, закончилась, тот возраст мой давно минул! Так почему и сейчас мучает сознание непознаваемости мира и своего предназначения? Или работа мысли происходит всегда независимо от нашего желания?
Многое можно передумать в ночную спокойную вахту, когда никто не мешает, когда штиль, когда горизонт не расцвечен огнями идущих навстречу судов, когда можно на штурвале «приятственно» расслабиться, когда где-то тут (в каких-то сотнях миль!) острова, на которых бывал Магеллан.
Я всегда хотел попасть в тропики: пальмы, лианы, неведомые плоды на неведомых деревьях, экзотические картинки жизни жарких стран, как гогеновский Таити. Но пока ничего такого еще не видел. Вода да вода, работа да работа. А воды я насмотрелся и в своей молодости во время морской службы и работы наработался. Канарские острова, возле которых болтаемся, мы еще ни разу и в бинокль не видели, хотя оттуда и доносит пряный аромат каких-то фруктов и цветов. Канары будут потом, в конце рейса, и они поразят меня не столько тропической экзотикой чужого мира, сколько просто своим видом, что вот перед тобою земля. Мы полгода не будем видеть берега. Никакого! И вдруг увидим. И это будет как чудо! Какое счастье —ступить на землю!
Долго тянется ночная вахта.
Обо всем можно подумать. Даже о смерти своей. Но думаю о ней нестрашно, потому что не наступил еще час ее, еще не заглянула в глаза, я еще надеюсь, что жить буду долго. Но придет время, придет же оно, когда жизнь моя соскользнет с параболы или синусоиды в небытие! Когда это будет, мне не дано знать. И слава богу, что не дано! Я еще надеюсь побарахтаться в этом «прекрасном и яростном мире», лучшем из миров, как утверждают умные люди. А может, потому и утверждают, что других миров не знают и не помнят?
Почему человек кричит, появляясь на этот свет? Может, это ужас рождения? Человек приходит сюда из другого мира, из другого состояния. Может, младенец кричит от такого же ужаса, что охватывает человека в конце жизни, — ужаса перехода из одного мира в другой? Ведь рождение — это тоже смерть, конец существования в одном мире и начало в другом, переход из одного состояния в другое. Никто не помнит часа своего рождения, а разве кто помнит час своей смерти? Никто не помнит и не может рассказать о том моменте, когда он пересек временную и пространственную грань жизни и смерти. А может, эта грань, видимая и осознанная нами с этой стороны, с нашей, не есть Истина? Может, есть взгляд и с другой стороны? И какая из этих сторон настоящая?
Нет, черт знает до чего можно додуматься на пустой вахте! Когда шум, толкотня, когда отдается или выбирается трал, некогда думать, не до философий. Знай успевай поворачивайся.
И все же удивительно: все останется как есть на земле, а меня не будет! Океан останется, вот этот океан, будут корабли, и кто-то будет стоять ночную вахту, как я сейчас, будет смотреть на звезды и думать о Вселенной и о своем месте в ней, будет задавать неразрешимые вопросы, а меня не будет. Где я буду? Куда денусь?
Ну тело распадется на частицы, Но куда душа моя уйдет? — спросил поэт однажды. И никто ему не ответил.
Может, туда? Я смотрю на звезды. Одни утверждают— туда, другие уверенно говорят — нет. А куда?
Космос вверху, космос внизу.
Думаю о том, что о верхнем космосе мы знаем куда больше, чем о нижнем, по которому плывем. Мы вверх проникли дальше, чем в глубь океана. Не странно ли! Совсем недавно человек начал завоевывать безвоздушное пространство и уже многого достиг, а вот об океане, из которого вышла жизнь на сушу и на берегах которого человек живет миллионы лет, он практически ничего не знает.
Наша «Катунь» как ковчег в ночном океане, но я не чувствую себя Ноем, хотя мы сейчас действительно совсем одни —ни огонька кругом, ни звука. Кажется, что мы одни во всей Вселенной. Еще никто не доказал, что человечество не одиноко в мироздании, хотя гипотез сколько угодно.
Смотрю на крупные южные звезды, холодно и равнодушно сверкающие в безмерной высоте, и думаю, что космосу все равно — есть мы или нет. А безразличие уже предполагает враждебность. Нам бы держаться перед этим космосом вместе, а мы враждуем и чего только не изобрели для убийства!
Стою на палубе, смотрю в ночь, думаю — бессвязно, грустно — и не нахожу ответа.
И вдруг вижу: кто-то мигает — оттуда, снизу, кто-то за бортом подает мне сигнал азбукой Морзе, как показалось сначала. Я не могу разобрать азбуку этих неярких вспышек, хотя хорошо вижу, что подается мне красным светом какой-то сигнал. В воде вспыхивает вроде бы лампочка. Она то светлеет, то слабеет. Какое-то, видимо, глубоководное существо, поднявшись ближе к поверхности океана, светится как светлячок: то сильнее, то слабее — возможно, то всплывая, то уходя глубже.
Отчаянно хочу понять, что именно говорит мне это живое существо. Кажется, еще миг, еще последнее усилие, и я постигну его язык, и мы — две капли жизни в этом необъятном мире — поймем друг друга.
Но этот кто-то помигал, помигал и тихо угас — или ушел на глубину, или совсем потух.
Кто мигал мне? Какой подавал знак? Сигнал беды? Сигнал дружбы? Что хотел сказать? Может, о том, что он рад, что мы оба живые? Или о том, что мы одиноки в этой беспредельности? Остальное — пустыня, светящаяся холодными звездами, пылящая кометами, таинственная, зовущая, но — пустыня! И только мы — живые капельки и не должны взаимоуничтожаться, обязаны понять друг друга.
Но... я не понял, не расшифровал сигнала. Видимо, наши жизненные ритмы не совпадают. И мне просто не дано понять язык другого живого существа.
Меня вдруг пробирает озноб: там, внизу, мириады живых существ — и неужели мы никогда не поймем друг друга?! Вверху мириады звезд, и где-то, может быть, все же есть разумные существа, как и мы, люди.
Но тот верхний космос далек и безбрежен, а вот тут, совсем рядом, под ногами, океанский космос — и я не мог понять, что именно сигналил мне живой фонарик!
Мне хочется думать, что это был знак дружбы, призыв к сосуществованию. А может, это был вопрос лично ко мне: зачем я пришел сюда и нарушил размеренный многовековой ритм жизни? А может, это было предупреждение: опомнись, человек, оставшись на планете в одиночестве, не выживешь! А может, кто-то просил моей помощи, погибая в нефти или радиоактивных отходах? И чья-то жизнь кончилась на моих глазах, но я этого не понял!
Я — суперзвезда всего живого на планете — не разобрал сигналов простого существа! Неужели нам не дано понять друг друга? Вернее, я его не понял, он-то, может быть, давно меня понимает и остерегается. Какой же я тогда царь природы? У нас один Ноев ковчег — Земля, и мы, находясь на одной планете, не понимаем друг друга! Не суждено? Не запрограммировано? Кем? Когда, черт побери?
Потом я прочту у Арсения Тарковского:
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И — боже мой! — какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.
Тот огонек, что мигал мне, может, просто смеялся надо мною? Над моим дутым величием, над моей самоуверенностью, над моей тупостью?
Мироздание держит человека на почтительном расстоянии, скупо раскрывая свои тайны. И зачем природа создала человека? Познать себя через него или убить себя его руками?..
От носа «Катуни» разбегаются голубые «усы» — вода изумительно красиво фосфоресцирует, мерцает таинственным голубоватым светом, и этот переливающийся и все время изменяющий силу свет волнует, вносит в душу смуту, и на сердце ложится непонятная тревога, голова тяжелеет. Атмосферное давление меняется, что ли? Гнетущее предчувствие, необъяснимое беспокойство вдруг охватывает меня. Я жду чего-то, не понимая чего именно. И что-то со мною происходит, что-то непонятное происходит и в океане — кажется, вот-вот должно что-то случиться. Я чувствую это нарастающее беспокойство, и оно приводит меня в лихорадочное возбуждение. Я хочу уйти с палубы, но не могу, будто кто-то незримый повелел мне не двигаться. И у меня испуганно частит сердце.
И ночь вдруг меняется.
По-южному плотная темнота наполняется светящимся маревом, будто светлый туман опустился на воду, и не туман даже, а что-то зыбкое и пугающее. Звезды, только что сиявшие в темной выси, потерялись, размылись, и только одна-единственная пробивается сквозь серебристое марево мутно-красным светом, будто чей-то взгляд оттуда, из беспредельности, и мне кажется, что он недобр, вернее, безразлично-равнодушен. Он проходит сквозь меня не задерживаясь, будто я бестелесен — этот устремленный куда-то взгляд не отвлекается по мелочам. И это-то равнодушие мне и кажется недобрым.
Вдруг доносится шелест.
Что-то странное шелестит над океаном. Воздух стал плотнее, осязаемее, вроде бы приобрел вес. Мерцающая голубовато-серебристым светом воздушная волна идет' от горизонта, приближается, будто в океане возникли и летят невидимые глазу осенние листья, тихо издавая таинственный шорох.
Я цепенею. Чувствую, что надо уйти с дороги этой светящейся и шелестящей волны, но не могу, — ноги приросли к палубе, воля моя парализована, и я обреченно жду.
Сухой шелест налетает на меня, ударяет в уши, и что-то плотное и в то же время мягкое касается лица и проходит сквозь меня. Да, да, я хорошо чувствую, как сквозь меня безболезненно, лишь слегка забив мне дыхание, проходит что-то бесплотное, но осязаемое, ознобив при этом все тело и приглушив стук сердца. Какая-то волна беспрепятственно и не нанося вреда пронизывает меня, и хмелем берется голова. Вроде бы чей-то вдох или выдох, может, вздох Вселенной прошел сквозь меня. Я чувствую что-то сверхъестественное, жуткое своею необъяснимостью. Мне кажется, что кто-то враждебно наблюдает за мной, смотрит из мерцающей мглы, что заполнила уже все вокруг, утопив в себе и небо, и океан, и «Катунь», и меня.
Потрясенный этим непонятным явлением, я стою на палубе в полуобморочном состоянии. Сколько так продолжалось, не знаю, но мне показалось — вечность.