Навстречу Витьку шли парень с девушкой. Он что-то рассказывал, помогая себе обеими руками, она заливисто смеялась, закидывая голову назад. В руке девушка держала букетик из нескольких кленовых листьев.
«И этого у меня не было, – удивился Витек. – Познакомились, пузырь винища раздавили – себе рюмку, ей – остальное – и в койку. И вся любовь. А чтоб вот так, ничего не делая, просто гулять – не было…»
Внезапно его качнуло.
«Вот те на…» – удивился Витек.
Пространство перед лицом смазалось, словно невидимый художник провел по нему плохо вымытой кистью. Фигуры девушки и ее парня смазались, став серыми силуэтами на фоне серой ленты улицы, словно забором огороженной нависшими громадами зданий. Лишь листья в руке девушки пульсировали изнутри багряно-красным, того и гляди готовые прорваться и хлынуть на землю кровавым потоком. И медленно ползли к ним со всех сторон черные от сажи цветки сакуры в надежде омыться и очистить себя от скверны.
«Я всегда знал, что они живые», – подумал Виктор. И ничуть не удивился тому, что сходит с ума. Оказывается, те, кого люди считают сумасшедшими, просто живут в своем мире, в котором никто не удивляется тому, что у цветов и листьев есть своя жизнь и свои желания.
Но видение длилось недолго. Нерадивый художник махнул своей кистью в другую сторону, мир вздрогнул – и вернулся в привычное русло. Виктор сморгнул и проводил взглядом парочку, свернувшую за угол.
Всему в этом мире есть объяснение. Например, врачи говорят, что если человека часто и сильно бить по голове, у него случаются глюки. А еще у человека бывают дела, которые надо сначала сделать и лишь потом ломать голову над тем, что происходит с ним и с окружающим его миром.
Дорога свернула к арке.
Под аркой курил Ибрагим.
– Вах, какой сюрприс, – сказал Ибрагим и выплюнул бычок. – Сумка зачэм принес?
– Саид сказал, – безразлично сказал Витек. У него из головы упорно не шли те мертвые листья в руке у девушки, наполненные пульсирующей кровью, словно в каждом из них билось в агонии маленькое сердце.
– Открывай.
– А?
Витек сейчас не совсем понимал, чего от него хотят.
– Сумка открывай, блят! Чего встал? Твой мама сыктым, сюда дай! Э?! Сумка дай сюда, сказал!
Ибрагим не вписывался в картину осени. Он много и громко говорил, и у него плохо пахло изо рта. И именно сейчас, когда на Витька почти снизошло что-то очень большое, важное, с детства до боли знакомое, Ибрагим с его ненужными словами и запахами был совсем не в тему.
Ибрагим шагнул вперед, схватил сумку и дернул на себя. Витек равнодушно разжал пальцы и отпустил ручки. Не ожидавший столь легкой победы Ибрагим качнулся назад и на секунду потерял равновесие.
Это неправда, что секунда – очень короткий отрезок времени. Он более чем достаточный для того, чтобы достать из кармана вторую руку и ударить человека стволом револьвера в горло.
– Твой рот… хрррр!!!
Ибрагим выпустил сумку, схватился за кадык и опустился на землю. Но он уже мало интересовал Витька. Под аркой не было листьев – там был только голый асфальт, а это было неправильно. Осень манила Витька своим увядающим великолепием. Он шагнул вперед, но что-то помешало ему сделать следующий шаг.
Витек посмотрел вниз. Ибрагим хрипел. Держась свободной рукой за горло и сверкая выпученными глазами, другой рукой он цеплялся за его ботинок. Витек поморщился, потом нагнулся и размашисто ударил Ибрагима кастетной накладкой в висок.
Ибрагим дернул ногами и затих. Витек высвободил ботинок из скрюченных пальцев и пошел вперед, к свету.
А впереди, конечно, была осень. Впервые за всю сознательную жизнь Витьку захотелось написать стихи. Прекрасные, как сама умирающая природа.
– Документы принес? А Ибрагим где?
У выхода из арки была не только осень. Там были еще какие-то люди, также не вписывающиеся в окружающий ландшафт. Одного из них Витек откуда-то знал, причем знание это не доставляло ему ни малейшего удовольствия. Напротив, присутствие этого человека напрягало и мешало просто смотреть на столь долгое время недоступную ему красоту.
– А сумка где? Это… ты что, совсем…
Он почувствовал, он почти почувствовал то волнующее, щекочущее ощущение счастья из далекого-далекого, давно забытого детства. Но ему мешали. Как же ему мешали!..
Он медленно поднял руку…
Почему-то рука казалась вооруженной большим ластиком, который стирал со сказочно красивой картины уродливые черно-рыжие пятна…
В револьвере кончились патроны, но пятна все равно корчились, пачкая желтые листья красным. Это раздражало. Витек подошел, выщелкнул из рукоятки стилет и ударил. Пятно затихло. Витек двинулся к следующему.
– Стоять! Не двигаться!! Брось оружие!!!
Голосов было много. Витек удивленно оглянулся, но так ничего понять и не успел. На него стремительно надвинулся черный силуэт, потом в голове взорвался огненный шар и – так до конца и не понятое откровение рассыпалось в пыль.
Последнее, что он увидел, падая лицом вниз, – это был стремительно набегающий знакомый лысый затылок Саида с выходным отверстием мягкой револьверной пули. Отверстие было похоже на морскую звезду, в трещинах лучей которой еще слабо пульсировало что-то бело-красное и пока живое.
И наступила ночь.
Утро было душным и тусклым, как в давно не мытом аквариуме. Витек разлепил глаза, шевельнулся и застонал.
– Ты б лежал и не дергался, а то ж кони двинешь, – посоветовали справа.
Витек послушался и дергаться перестал. Действительно, почти сразу стало немного лучше, если это можно так назвать. А в общем и целом было плохо. Так плохо, что захотелось обратно, в то беспамятство, откуда он только что вынырнул.
Болело все, что только могло болеть. Руки, ноги, ребра, спина…
– Это тебя ОМОН принимал. Или СОБР, – сказал голос справа. – Тебя как внесли – я сразу просек, что не отделение. Когда отделение принимает, человек пятнистым, как камуфляж, не бывает. Так, дадут пару раз по почкам – и ладушки. Короче, не свезло тебе, парень. Конкретно не свезло.
Витек пересилил боль и повернул голову.
Справа, на железной, сваренной из металлических полос кровати, прислонившись спиной к зеленой бугристой стене, сидел крупный, бритый наголо мужик в спортивном костюме.
– А все же лучше тебе не дергаться, – повторил мужик.
– Сам разберусь, – прокряхтел Витек. Потом стиснул зубы, подтянулся и тоже сел.
– О, наш человек, – удивился бритый. – Так за что тебя так?
Боль во всем теле была тупая и какая-то… привычная, что ли? За последние дни Витька так много били, что организм, похоже, потихоньку начал к этому делу адаптироваться.
– Где я? – спросил Витек.
– О! – снова удивился бритый, да так, что брови у него задрались кверху и кожа на лбу собралась в кучу мелких складочек, отчего хозяин лба стал похож на бульдога. – В ментовке, где ж еще. В ИВСе.
– Это что?
– Чего «что»? – не понял бритый.
– «Ивсе» что такое?
– Не наш человек, – констатировал бритый. – Не «ивсе», деревня, а ИВС. Изолятор временного содержания.
– Временного? Это значит, скоро отпустят?
Бритый раскатисто расхохотался. Ржал он долго и зычно, так что в металлической двери открылось окошко. В окошке обозначилась голова в фуражке и заорала:
– Да потише вы там, е-мое. Как не в тюрьме прям сидят, а в комнате смеха.
Бритый ржать перестал, вытер выступившие слезы и уставился на Витька, как Иван-царевич на говорящую лягушку.
– И откуда ж ты такой свалился, а?
Витек набычился и отвернулся.
– Да ладно тебе, братуха, не прими в ущерб, – примирительным тоном сказал бритый. – Просто прикол ты отмочил – хоть стой, хоть падай. Ты хоть поясни – мент, что тебя сюда приволок, правду сказал или обратно порожняк прогнал?
– Насчет чего? – глухо спросил Витек.
– Насчет тебя. Что ты четырех хачей вглухую замочил.
Витек откинулся на собственную свернутую комом куртку и зажмурился. Значит, все правда. Значит, это был не сон, а просто короткое замыкание мозгов.
Все помнилось очень смутно, будто и правда все происходило во сне. Ибрагим пытается вырвать сумку, собственная рука с револьвером – полуреально, как в китайском привокзальном игровом автомате со стрелялкой – вроде бы и сам все делаешь, а вроде – кто-то другой, к тебе отношения совсем не имеющий. Потом листва и контуры распростертых на ней тел, из-под которых красными медленными лужами расплывается кровь, расколотый затылок Саида… И красота неземная вокруг, и восторг безумный от этой красоты, и чей-то голос в голове, и обрушившаяся после темнота, в которой не было ничего, кроме этого голоса, декламирующего до слез прекрасные стихи, которые теперь, как ни силься, уже не вспомнишь…
– Правда, – сказал Витек.
– Ну, ты даешь! – восхитился бритый. – Достали небось круто, а?
– Долг навесили, сестру украли, – механически ответил Витек.
– Не, ну ты в натуре пацан духовитый, – не успокаивался бритый. – Тебя как звать?
– Витек.
– Уважаю. А я Афанасий. Чего смотришь? Родители так назвали. И не из-за пива – пива тогда такого не было, а в честь путешественника Афанасия Никитина. Не промахнулись родители, – хмыкнул Афанасий. – Так вот до сих пор по лагерям и путешествую. Да… Дык это, я чо говорю. Ты теперь, главное, не менжуйся. Тебя под такую статью, небось, на пожизненное на остров Огненный определят. Там тебя родня тех хачей, скорей всего, не достанет. А вот если куда в другую зону – тогда хреново. Как пить дать вычислят. И тогда, как говорится у классиков, перо в бок и мясо в речку.
Витьку говорить не хотелось. Он лежал, закрыв глаза, и рассматривал темноту. Но не было того голоса в этой темноте. Был лишь голос бритого Афанасия, назойливо жужжащий в ушах.
– Конечно, от братвы тебе всегда и везде уважение будет. Как ни разложи, на беспредел ты достойный ответ дал. Тем более, говорят, что по сто пятой второй сейчас вышку отменили.