И с этими словами Иван Петрович Петров неуклюже побежал по деревенской улице.
Я не слышал никакого ржанья, а не только что нехорошего. И эта профессиональная чуткость уха конюха меня удивила.
Так с товарищем Рыковым мы остались вдвоем на крыльце дома Петра Петровича Петрова. Оглядевшись, точно он опасался соглядатаев или подслушивающих, Рыков конфиденциальным тоном, будто сообщая важнейшую государственную тайну, проговорил:
— Вот вы прослушали сейчас некоторые истории про Ваньку Каина, но должен предупредить вас, что очень много у нас про него нелепостей и несообразностей сообщают. По этим историям выходит, что он в один и тот же день орудовал в разных концах Карелии, что есть чепуха несообразная... Я поэтому серьезно советую вам: прежде чем писать научную историю про этого человека, съездить к нему и самолично расспросить про все и все проверить. Он живет и работает нынче на Ковдинском лесопильном заводе, в нашей же Карелии. От него и разузнаете, что и как... А человек он образованный. В своей комнате энциклопедический словарь держит «Брокгауз и Эфрон». Все девяносто шесть томов. Вот. А действительные приключения у Ивана Каина тоже бывали...
ЧЕРДАК
— В селе Шижне расположился белый английский штаб. Тогда у них много территорий было: и Княжая Губа, и Медвежья гора, и Каменное озеро... Они собирались наступать на Петрозаводск, но отряд Ваньки Каина очень досаждал им. То обоза недосчитаются, то офицерика английского тюкнут. А все орудует партизанский отряд Ваньки Каина. И вот объявляют они награду в пять тысяч северных рублей тому, кто укажет местопребывание вышеизложенного красного партизана Ваньки Каина.
А работал при штабе крестьянин один, невзрачной наружности человек, лицом на лопаря смахивал. Он был осведомителем. Сообщал, где что видел, где что от кого слыхал, разные лесные обходные тропы разыскивал,— считался необходимейшей личностью. А проживал этот крестьянин на чердаке над самым штабом. В том же доме... Заинтересовался он очень объявленной наградой, по всем окрестностям, как гончая, зарыскал, даже воздух ноздрею щупать стал. Да разве учуешь? Ванька, он тем и знаменит был, что увидишь, да не словишь. Хоть и ничего не выходило у него, а все ж таки за усердие выдали ему наградные. И вот в одну ночку, когда все спали,— солнце и то на ночь к бабе уходит,— разыскал этот крестьянин начальника белого... С постели сорвал... Тревогу поднял... Тот в чем был к нему выскочил.
— Что и как? — спрашивает.
Рядом — брюки натянуть не успели — переводчики беспокоятся. А он передает конверт в руки начальнику и говорит:
— Здесь полный план, где и как найти Ивана Поспелова, Ваньку Каина, и где он все это время проживает.
Сказал он эти слова и вышел из дому в лес, в ночь, за ближними деревьями и растаял. Те надорвали конверт, записка вылетела. В записке обрисовано:
«Идите на чердак в штабе. Там все узнаете».
Ну, те единым духом на чердак взлетели.
Там на столе конверт, в конверте запечатано:
«Приказываю немедленно убираться восвояси и не мучить трудовой народ. В противном случае будете наказаны по заслугам. Красный партизан Ванька Каин».
Тут они за головы схватились... Сообразили, кто над ними на чердаке жил. Это и был он. Да.
Это есть неопровержимый факт. Можете сослаться в случае опровержения на меня. Адрес мой я самолично запишу в вашу тетрадочку...
ШИНКАРЬ
— Слышал я еще,— продолжал товарищ Рыков,— что вчера вы про юродствующего кулака Василия Ивановича Зайкова интересовались. Так и про него много врут. Я его хорошо знаю. Сколько раз его арестовывали, но по психической справке освобождали... Болен, мол, да не опасен. А как, спрашиваю, не опасен, когда он недозволенным шинкарством занимался, пользуясь этой бумажкой? Его все районные люди знают... Прибудет, бывало, новый предрика, или райзо, или секретарь райкома, Василий Иванович со своей супругой немедленно на дом припрутся.
— Так и так, здравствуйте, новый товарищ!
— Здравствуйте, чем могу быть полезен?
— А мы к тебе не с корыстью, а дружелюбно... Проведать. Чайку попить зашли...
И сядут за стол — с места не стронуть, пока не выдуют целиком самовар. Тогда стаканы вверх дном перевернут, попрощаются, к себе в гости пригласят и домой пойдут.
Зайков, бывало, купит большой каравай хлеба, весь мякиш изнутри выскребет. Одна корка наружная остается. А внутрь запихнет две бутылочки горькой: литровку и пол-литра. Приезжает в лес к лесорубам или к морю на стан к рыбакам. Притворяется, что хлебом торгует из-под полы. Трудовую деньгу гребет.
«Вам сколько, — спросит,— полкилограмма ситного? Берите», — и отрежет меньший кус хлеба. Тот самый, где полулитровка. А ежели кто кило хлеба попросит, тому краюху с литром. Сколько я раз его на этом ловил... Посидит дня два — выпустят. Психическая бумажка. А мне опять возня с ним. После того как третью конфискацию товара я у него произвел, он телеграмму закатил:
«Москва. Кремль. Калинину. Жид сельсоветчик при попустительстве Гюллинга, которому я оказал благодеяние, притесняет трудовой народ. Требую снять, чтоб тебе же худо не было. Василий Зайков».
«О Гюллинге, получившем мое благодеяние в проносе чемодана от станции до города Кемь, дома Антонова, могу сказать следующее. Гюллинг мне за пронос чемодана не заплатил, но я на это не обижаюсь. Факты на него имею такие. Поезда у нас все время опаздывают, а он со своим прокурорским надзором бездействует».
Ну и снова его выпустили на мою голову.
ЗАЙКОВ НА ТРОНЕ
— Зайков мне под нос кукиш сует:
— Что, выкусил? Я на царском троне восседал, а он меня хотел подловить. Шутишь!
И действительно. Был он в Ленинграде. И захотелось ему в дом своего кума сходить. В Зимний дворец, что на Урицкой площади построен. Ладно! Примкнул он к экскурсии от Дома крестьянина. А с экскурсией фотограф ходил от какого-то журнальчика. Дошли всей экскурсией до зала, где балдахин под потолком, а под балдахином тронное кресло, на котором в оные дни царь восседал... Тут фотограф и попросил разрешения, чтобы кто-нибудь сел на трон. Ему от журнала было заказано. Ну кто ж, как не Василий Иванович по своей природной прыткости первым на трон взобрался. Он, конечно. Его фотограф — раз, два, три — и снял.
До спальни царской дошли.
— Как изба — такая большая кровать, — рассказывал он после.
А через две недели приезжает в деревню обратно. В руках журнальчик.
Несколько штук закупил.
— На станцию идите, покупайте, — всем встречным и знакомым говорит.
А в журнале действительно большая фотография пропечатана и подпись:
«Крестьянин В. И. Зайков на б. царском троне».
И статья «С крестьянской экскурсией по Зимнему дворцу».
Вот он всем это и показывает:
— Я на троне.
А в статье, между прочим, мелким шрифтом — мало кто и прочел — было:
«Придя в царскую спальню, крестьянин Зайков (см. фото на троне) хотел было растянуться в широкой постели бывшей императрицы Александры Федоровны, но администрацией и, главное, товарищами экскурсантами был остановлен».
— Не допустили меня,— жаловался в ответ на расспросы Василий Иванович.
КУЛАК И ФРАК
— Но все ж таки наконец пришло время коллективизации. Стали у нас досконально разбираться, кто друг, кто враг, кто трудовик, кто кулак. Пришел на это собрание и Василий Иванович Зайков — в одних опорках, в лаптях, всклокоченный. Ну, чуть было суму через плечо не повесил.
— Какой я,— кричит,— кулак? Я всю жизнь никого, кроме лошадей да посудины, не эксплуатировал! Я трудился, из зуйков в люди выбрался... У меня и теперь ничего нет. Одежи — что на себе, хлеба — что в животе! Помилуйте... Неужели Петр Петров забудет, как его хлебом из беды выручал? Меня в кулаки зачислите? А у кого, Степан, одалживаться станешь, когда у Петра никогда ничего нет, а у Федора всегда пусто?
Вот какую линию повел...
Ну и наши тоже дельную отповедь дали. Да я вам скажу: ложка в бане не посуда, девка бабе не подруга, а кулак трудовому человеку враг. Ну, когда узнал он, что все же мы его вывели на чистую воду, кулаком в списках проставили, очень рассердился он.
У нас станция железнодорожная отсюда в девяти километрах. Так на другой день скинул он с себя бедняцкое обмундирование:
— Раз кулак, так кулаком и буду!
Разворошил в погребе сундуки, напялил на себя фрак... Из кармана в карман через живот золотую цепочку перепустил, в летнее время енотовую шубу на плечи да черный блестящий цилиндр на голову. Да... И так на станцию попер... Сел в пассажирской зале, курьерского поезда дожидается: тогда еще «Полярной стрелы» не было. Так. Поездов ждет, хочет показаться в таком виде всем пассажирам, которые с севера на юг и с юга на север едут, а пуще всего иностранцам. Дескать, не умерла еще мировая буржуазия. Есть она и в Советской республике, поддержите, кто может. А для того, чтоб обратить на себя внимание народа, этот неугомонный гад запел нашу песню — гимн «Интернационал»... Тут его и взяли.
...Леша с торжествующим видом торопился обратно к своей машине; тащил он в руках банку резинового клея.
— Не надо помощи ждать, не надо на железную дорогу на станцию идти. Сами выкарабкаемся, и на большой палец, с присыпкой!
Рядом с ним шагал Иван Петрович.
— Леша! — крикнул я.— Ты же сказал, что до станции тридцать километров по бездорожью, а вот здесь официальное лицо утверждает, что около десяти.
— Да, да! — подтвердил Рыков.
— А это я нарочно сказал, чтобы вы на станцию не ушли. Я вас привез, я и увезти должен. Теперь уж недолго ждать. Да меня бы в гараже товарищи шоферы засмеяли, если бы вы приехали обратно на поезде.
Он смеялся и говорил с подкупающей искренностью. Значит, и впрямь мы сегодня уедем, и даже совсем скоро.
— Что там было на конюшне? — спросил Рыков Ивана Петрова.
— Да так! — махнул тот рукой.— Кони между собой заспорили. Да разве можно двух таких норовистых рядом ставить? Я их обязательно в разные углы развожу... Конь свое место должен иметь. Вот часок недоглядишь, а помощник по-своему переделает. Я ему письменный приказ про лошадей составлю. Тогда не отвертится никак. Ну, товарищ историк, чего тебе еще рассказать? Про Ваньку? Сразу всего не припомнишь.