В какие-то мгновения он склоняется к такому решению, но потом пугается одиночества. Придется ей быть с ним до конца задуманного путешествия. Он понял это вчера, когда выехал на прогулку по прибрежной автостраде, идущей вдоль океана, в машине, которая будет внесена в опись его имущества представителями юстиции; и во время прогулки он видел девушек, они сидели рядом с водителем, положив руку на спинку сиденья у него за плечами, некоторые улыбались, таких было немного, но все они были готовы, подумалось ему, провести эти часы на безлюдной дороге или в комнате какого-нибудь семейного дома в Лиссабоне, так и спокойно, и много приличнее.
Он почувствовал уверенность, что и она отправится в такую поездку недели через две, если не раньше. И при этой мысли ему стало больно. Может, она ему теперь нравилась, хотя бы потому, что была с ним всегда, когда ему хотелось: не так уж много на свете людей, готовых предоставить себя в наше распоряжение, когда нам нужно, чтобы кто-то был под боком.
Да, иногда его влечет к ней, она молода, от нее веет жизнью, она кружит ему голову, рядом с ней он о многом забывает, ему не нужно напиваться, чтобы забыть о том, что произойдет через две недели, если он допустит, чтобы жизнью его распоряжались другие по собственной воле.
Доктор Каскильо до Вале прочел ему приговор:
— Либо вы раздобудете триста конто сегодня же, до четырех дня, либо дело плохо. Я со своей стороны перепробовал все средства, какие мог. Есть кредиторы, которые хотят посадить вас на скамью подсудимых. Доставайте деньги!
— Где?! Где мне достать их, сеньор доктор?…
— А вот это, сеньор Зе Мигел, вот это меня не касается.
— Значит, я должен проглотить пилюлю, так что ли? Должен отдуваться за всех. И только я один…
— Я сделал почти невозможное, чтобы вытащить вас из этой истории, сами знаете; но мои средства воздействия ограниченны. Моих слов уже недостаточно; в ваши обещания люди не верят.
— Вы вели переговоры с банками?
— Вел. Они уже не принимают ваших векселей: они считают, что вы уже не в состоянии нести ответственность за свою подпись.
— Короткая у них память…
— Банки не могут подвергать себя почти верному риску, Зе Мигел!.. Вы — человек разумный, должны разобраться в ситуации.
— Чепуха, доктор, чепуха! Давайте поглядим, как отнесутся к делу друзья; поглядим, сколько у меня осталось настоящих друзей.
— Вы не можете дать гарантий.
— Не говорите так со мной, черт побери! Вы хорошо знаете, знаете лучше, чем я…
— Зе Мигел!.. Вы стали утрачивать хладнокровие и говорить вещи, в меньшей степени соответствующие истине.
— Хотите сказать, я очки втираю?!
— Спокойнее, старина! Так мы не договоримся. Успокойтесь! Я понимаю, вы вне себя, еще бы — столько лет работы, и вдруг такое. В жизни все бывает! Вы делали дела, которые принесли вам деньги; в одиночку вам, естественно, было не справиться, а теперь вы не можете требовать от людей, чтобы они вернули вам то, что заработали в содружестве с вами.
— Но ведь скольким я помог, сеньор доктор? Вы помните? Мне не нужно напоминать вам, сеньор доктор.
— Вы человек щедрой души, Зе Мигел, что правда, то правда!
— Я был машиной, чтоб делать денежки для этих лакомок. Когда они чуяли опасность, сразу бросались ко мне: расписывали мне дельце, какое оно выгодное, доставали бумаги, чтобы можно было провезти контрабанду, им все легко было, ведь в случае чего я бы их не выдал. Никогда я ни одного имени не назвал!
— Так ведь и они никогда не скупились по отношению к вам, Зе Мигел! Дела делались по-хорошему…
— Но каштаны из огня таскал я, сеньор доктор! Я занимался всей черной работой и днем, и ночью, якшался с разным сбродом, рискуя шкурой, а они в это время поигрывали в картишки здесь в клубе или сидели спокойненько у себя дома, ждали, пока я набью им мошну. Я много денег заработал, сеньор доктор!
— Вам же выгода…
— Меньшая, чем люди говорят, сеньор доктор! Это же видно!..
— Вы утратили перспективы.
— Хотите сказать, сижу в дерьме?
— Не в этом дело, Зе Мигел. Хочу напомнить вам, что вы часто теряли голову и поступали вопреки моим советам. Припоминаете?! Похоже, что нет, но я напомню: когда война кончилась, я посоветовал вам продать автофургоны и погасить задолженности; расстаться с земельными угодьями, которые приносили вам одни убытки, хотя земля — ваше хобби, и приобрести доходный дом, а то и два. А вы что мне сказали?!
— Что все тогда думали: война будет продолжаться и моя организация еще понадобится. Это же в глаза бросалось.
— Вам одному…
— Американцы тогда подвели. Но они тоже окажутся в дерьме рано или поздно, если не начнут бомбить русских.
— Дайте яблочку созреть…
— Так а я о чем, доктор Каскильо. Пускай подождут!.. Кредиторы пускай подождут. Я выплачу все долги, но пускай подождут. Того, что у меня есть, хватит, чтобы всем заплатить, если люди не будут меня торопить, словно их припекло!
— Люди боятся.
— Когда похоже, что пес взбесился, всякий норовит швырнуть в него камнем, верно? Никто не помнит, сколько добра нес сделал.
— Про вас много слухов ходит, Зе Мигел.
— Я хорошо их знаю: когда война была в разгаре, почти все были за немцев, а потом, гляжу, почти все давай кричать ура американцам и прочим. В сорок пятом они насчет свободы распинались и всякого такого. Где же у людей честь, черт побери? Я-то всегда был за англичан, это всем известно. Дела вел и с теми, и с этими, дело есть дело, но всегда держался одной линии. Штопор просил меня, чтобы я спрятал его в случае чего. А теперь он говорит мне, что я много денег потратил на женщин. Ну потратил, и что?!
— Спокойствие!
— Спокойствие хорошо для внешнего вида, доктор Каскильо. Когда человек погиб, давать ему советы — дело зряшное. Не хотят они мне помочь, ладно. Мы друг друга понимаем. Хотят посадить меня на скамью подсудимых и свести со мной счеты, и честь у меня отнять, и достояние. Ну ладно же! В день суда я все судье выложу, никому пощады не дам. Все расскажу, язык без костей. Пускай зарубят это себе на носу.
— А доказательства?
— Какие еще доказательства?!
— Как вы все это сможете доказать?
— Свидетели будут.
— Какие?!
— Найдутся, и немало!
— В такие дела никто не сунется, Зе Мигел. Успокойтесь! Приведите в порядок нервы, старина!
— Подождать, пока они меня прикончат, как быка в испанской корриде, так что ли? Вы же знаете…
— Все, что я знаю, Зе Мигел, — профессиональная тайна. Все, что знаю, уже забыл. И вам нужно убедить себя сделать то же самое.
— Вы еще об одном забываете, сеньор доктор. Забываете, что я вам платил помесячно.
— За юридические консультации, и только. Меня в эти истории не впутывайте.
— Мы немало делишек вместе провернули, сеньор доктор.
— Не отрицаю, Зе Мигел, не отрицаю. Но если бы вы заговорили об этом на суде, мне пришлось бы опровергнуть вас. Когда люди — хозяева своему слову, они не выставляют чужое грязное белье на всеобщее обозрение. Понятно?
— Только мое можно, да? Но этот номер не пройдет, могу поручиться: прежде чем меня упрячут в тюрьму, я уложу двоих, а то и троих. На это меня хватит!
— До такой крайности дело не дойдет, Зе Мигел! У вас много друзей!.. Некоторых я знаю. Вам надо приготовиться к худшему, но не отчаивайтесь. Я продолжаю маневрировать. Ничего не продавайте, не то переполошите людей еще больше. Живите тихо, не разъезжайте по городу верхом и ждите.
— Ждать, пока меня подцепят на крюк? Правильно?! Вы считаете, что это хорошо, черт побери?
— Что я считаю, роли не играет. Нам нужно спасти, что возможно, чтобы вы могли начать жизнь заново. Силенок у вас хватит…
— Еще как хватит, доктор, еще как хватит! То-то будет потеха, когда я выскочу на арену, чтобы испытать свои силенки. Если вы мне друг, уладьте дело по-хорошему. Мне уже надоело. Того, что у меня есть, хватит, чтобы всем заплатить, вы знаете, доктор.
— Если дело не дойдет до суда. Потому что, если дойдет до суда, все ваше имущество подешевеет вдесятеро. Когда начинается аукцион, все теряет цену. А гут еще гербовая бумага, судебные издержки, черт в ступе — все на вашу голову, и вы кончите в тюрьме, Зе Мигел. Поэтому я вам говорю: добудьте триста конто — пусть даже за двадцать процентов на полгода.
— И вы даете гарантию, доктор?
— Теперь никто не может дать гарантии, Зе Мигел. Но это все-таки выход…
— Если вы меня выручите, я дам вам сотню конто чистоганом.
Доктор Каскильо до Вале — человек средних лет, неколебимо спокойный, иными словами, не испытывающий никаких эмоций по поводу судебных дел; в нем заметна склонность к полноте, лет через десять он из-за сей особенности будет казаться кому-то человеком весьма благожелательным, добряком. У него детское выражение лица, отчасти из-за того, что щеки у него как у простодушного мальчугана, отчасти из-за круглых глаз, которые часто глядят вопрошающе.
Однако жизнь заставила его отказаться от представления о незапятнанности покровов, коими в его воображении вплоть до третьего курса университета были окутаны кодексы. Теперь он постиг, что кодексы — те же комиксы, их можно повернуть и так, и этак, в зависимости от того, кого судят. В жизни он руководствуется драгоценным даром красноречия, в котором упражняется перед зеркалом, и содействием портного, который одевает его весьма строго, по-английски, даже в викторианском стиле. Если бы он жил в большом городе, он предпочел бы вести бракоразводные дела, по вполне понятным причинам. Но он обжился в этом городке, населенном крупными землевладельцами, погряз в скуке дел по дележу имущества, в исках помещиков против арендаторов и второразрядных биржевых плутнях. Женился он удачно.
Прошу понять правильно: женился на богатой. Супруга унаследовала недвижимость и капитал как отца, оптовика-виноторговца, так и холостяка крестного, занимавшегося экспортом фруктов; кроме того, ее любовник-миллионер, предъявлявший высокие требования к нарядам сожительницы и бывший ее наставником в утехах любви и изысках моды, придал ей некоторый лоск цивилизации. Жена адвоката почти не разумела грамоте, но со всем тем сумела привить супругу хватку отца и космополитизм любовника. Каскильо до Вале стал человеком практичным.