Ему нужно скорее попасть домой. Взлетает вверх по лестнице через две ступеньки, отталкивает жену, в тревоге выбежавшую ему навстречу, и устремляется на чердак, куда сын вернулся после скандала на бульваре. С усилием всовывает ключ в скважину, поворачивает неловко и в конце концов высаживает дверь плечом.
И вот перед ним его Руй Мигел, изможденный, ослабевший настолько, что не в силах даже поднять голову, поглядеть на своего отца. Зе Мигел пытается разглядеть в нем хоть какие-то черты образа, который он для себя создал, вспоминает, каким был он сам в его возрасте, когда состоял в подпасках под началом у Пруденсио, щеголял, как все пастухи, в грубых башмаках и берете и был счастлив и полон честолюбия. Весельчак, храбрец, не знал себе равных в искусстве таврить подтелков и балагурить с девушками. Он сбегает вниз по ступеням, кивком приказав сыну спускаться следом. Алисе Жилваз поджидает обоих в коридоре, вглядывается в лицо мужа, пытаясь понять, что он задумал, не может ничего разобрать, но чувствует, что должна сказать ему что-нибудь, и поскорее. Только — что?
— Это я его выпустила…
— Можешь не говорить, я и так знал, что его выпустила ты.
— Пожалела его, сидел взаперти.
— А меня кто пожалеет, мне же все это расхлебывать?! Никто! И ты не пожалела! Я ведь — дурень, что за всех отдувается, сукин сын, что все вытерпит.
— Не делай ему зла…
В ответ Зе Мигел так толкает ее, что она отлетает к стене.
— Эти сволочи уже смеются надо мной на улице. Даже старики меня задирают. Скоро за мной, как за придурком каким-нибудь, мальчишки начнут гоняться, камнями швырять. И все по твоей милости и по милости этого типчика, этой дамочки, позорящей мое имя. Никто никогда не смел надо мной глумиться, а теперь глумится надо мной вот этот тип, мой родной сын.
— Успокойся, Зе!..
Зе Мигел входит в гостиную, протолкнув сына вперед, и яростно захлопывает дверь. Затем распахивает ее с той же злобой, натыкается на жену, мертвенно-бледную, неподвижную, и говорит угрожающе, что нечего ей торчать тут у него под боком, подслушивать их разговор, пускай убирается в кухню, скроется с глаз, хорошо, если бы скрылась с глаз навсегда, раз уж не сделала так, как он ей велел и как было бы лучше для них всех.
— Ты виновата! Во всем, что случилось, ты виновата! Передала ему свою жиденькую кровь, избаловала его, изнежила, а теперь вдобавок не сделала так, как я тебе велел и как было бы лучше для всех. Не плачь! Нечего тебе плакать!..
Он ждет, пока Алисе Жилваз скроется в коридоре. Она уходит опасливо, сжавшись, словно от холода, а Зе Мигел все сильнее ощущает себя презираемым, изгоем, которого грозят замуровать. Только теперь, когда жены уже не видно, ему вдруг вспоминается одна история, объясняющая причину издевок Антонио Испанца. Эта история, запрятанная в глубинах его памяти, вспоминается ему теперь во всех подробностях.
Это было еще до того, как они с Испанцем померились силой рук на рассвете в Пенише. Тогда они были добрыми товарищами. Был с ними в тот вечер и Педро Лоуренсо.
Воды Тежо перехлестнулись через парапет, так высок был прилив; они трое, да еще Зе Ромуалдо расселись на скамьях, лицом к двери таверны, где заказали вино. Было восемь часов, может, с минутами. Да, точно восемь; как раз когда они попросили жаровню у Марии Розы, прошел лиссабонский пассажирский. Он не забыл этой подробности, сейчас все мелочи всплывают в памяти; Розинда, вдова рыбака, подарила ему ко дню рождения черную самарру — овчинную куртку с пелериной. При необходимости он мог бы точно припомнить дату.
Они принялись жарить на жаровне сардины — круто посоленные, как они любили. Кукурузный хлеб, черные маслины, отдававшие лимоном и тимьяном, и средней величины сардины, чуть покрупнее плотиц, хорошенько натертые солью. Их ели руками, перекидывая с ладони на ладонь, если они были слишком уж горячие. Чешуйки светлые, маленькие — не стоило труда чистить рыбешек и шкерить головы. Зе Ромуалдо даже сказал в шутку: «От головы до хвоста все рыба!», перефразировав одну из заповедей тавромахии: «Бык всюду бык от головы до хвоста».
Разговор перешел на пикадоров, как они втыкают бандерильи почти в самый круп быка; посмеялись. Раскаты хохота Антонио Испанца звучали громко в те времена. Их слышно было всем, кто пересекал железнодорожные пути или направлялся к стоянке речных транспортных судов.
Мимо проходила Мария Эмилия, она была пьяна, шаль волочилась по земле, платок сбился на спину. Зе Мигел предложил ей съесть сардинку и выпить винца; она подошла, ступая с напряженной твердостью, чтобы удержаться на ногах. Кто-то с оттяжкой шлепнул ее по заду, казавшемуся шире из-за просторной и плохо пригнанной юбки, она пошатнулась, выругавшись, и повалилась на Ромуалдо; тот высвободился, и женщина растянулась на панели. На помощь к ней поспешили Педро Лоуренсо и Испанец, не испытывавшие охоты выслушать поток ругани, которым она всегда поливала своих обидчиков.
Но на этот раз все случившееся показалось ей смешным, она уселась на панели, и Зе Мигел протянул ей ломоть кукурузного хлеба, на который положил сардину. Набережная была залита лунным светом, мягким, почти без желтизны, воды Тежо светились, и пятно света, сжатое берегами, казалось под луной, как и все вокруг, синевато-фиолетовым.
Немного времени спустя — они как раз почали третий литр — появился Цыпочка, гомик с ухватками уличной девки, в штиблетах из голубой парусиновой плетенки, в брюках медового оттенка, плотно облегавших мягкое место, и в спортивной рубашке-сеточке с короткими рукавами. Ромуалдо послал ему издевательский вздох, а Мария Эмилия принялась поносить его ремесло, которое Цыпочка в пику ей стал превозносить весьма словоохотливо и во всех подробностях.
Ехидным слушателям даже не пришлось подливать масла в огонь — и без их участия между шлюхой и гомиком завязалась ярая перепалка на тему о том, у кого род занятий почетней и прибыльней; начались взаимные обличения; вылезли на свет секреты, пошли в ход попреки — словом, содом и гоморра.
Сражение выигрывала Мария Эмилия, не только потому, что была бойчее и разнузданней на язык, но и потому, что четверо мужчин держали ее сторону против педика и все подзуживали ее не жалеть подробностей, касающихся Цыпочкиной биографии того периода, когда он был сожителем одного моряка с учебного судна.
Всего этого оказалось достаточно, чтобы вывести Цыпочку из равновесия, и он предпочел смыться, причем почти рысцой. Обнаружив слабое место противника, женщина пустилась за ним вдогонку, хотя ноги у нее заплетались от хмеля, и скрылась из глаз.
Четверо друзей снова занялись вином и сардинами. Зе Мигел притих. Ромуалдо, вечное трепло, не оставил без внимания молчаливость приятеля и стал уверять, что голубенький с ним заигрывал.
— Со мной?… — негодующе переспросил внук Антонио Шестипалого.
— Только слепой бы не заметил, — поддал жару Испанец.
— Будь у меня власть, собрал бы я всех таких молодчиков и случил бы с жеребцом-производителем из лезирийской Ассоциации сельского хозяйства. И пришел бы им каюк.
— По-моему, болезнь это, — заметил Педро Лоуренсо, раскладывая над угольками новую порцию рыбешек.
— Какая там болезнь!.. Вот если бы мой способ применить, тогда бы они заболели.
— Не плюй в колодец, Зе Мигел! — хохотнул Ромуалдо. — Элиас-экспортер только на старости лег стал заходить с кормы; поди знай, что с тобой может случиться!
Осатанев от одного только предположения, Зе Мигел вскакивает со скамьи, пытается сказать что-то, но язык его не слушается; все его тело обдала волна жара, он глядит на друзей с вызовом. Может, вино ему кровь горячит, думают те. Нет, дело не в этом, ему на этих гадов смотреть тошно, когда он их видит, у него кулаки чешутся.
— Если бы среди моих родичей завелся один такой…
— Притерпелся бы ты, как все прочие, Зе.
— Я бы его к себе на расстояние взгляда не подпускал, клянусь вам всем, не сойти мне с места. А будь он мне сыном, я бы его убил.
Антонио Испанец улыбался, сидя у дверей таверны. Только теперь Зе Мигел понял причину его насмешки.
Сейчас весь городок смеется над тем, что с ним случилось, мстит ему — что плохого сделал он людям? Столько труда — и чего ради, сеньоры! Человек выбирается из грязи дорогой ценой — такова жизнь! — и вот сын родной грязью его марает — всего, с головы до пят, словно породила его чужая зависть, а не отцовская кровь, в роду отца есть только настоящие мужчины, у них все как надо, пусть порасскажут об этом женщины, которые близко их знают, — а теперь такое! Как будто мало было того, что произошло в училище, директор с глазу на глаз и во всех подробностях пересказал ему все, что видел старший надзиратель; а теперь как же, сеньор директор? — теперь забирайте его с собой: Руй Мигел должен быть исключен; и потом они идут к машине, лица тех, кто наблюдает за ними, одни глядят на его сына, другие прячут глаза, Зе Мигел сжимает ему руку выше локтя, вталкивает в машину; невдалеке от города останавливается возле сосновой рощи, уводит туда сына, мой мальчик, мой мальчик! и там молотит его кулаками и ногами, раскровянил ему все лицо, разнести бы его в клочья, скрыться бы с ним вместе куда-нибудь, где их никто не знает, а потом на руках относит сына в машину; сын как неживой, оба они как неживые, а на другой день нужно заставить себя выйти на улицу, чтобы никто ничего не заподозрил, уволить служанку — тайну знают только они трое — и требовать от сына, чтобы этого никогда больше не было — никогда, слышишь! — и думать, что нужно послать его за границу, где на это не обращают внимания, и держать его в наказание на чердаке, словно он болен проказой или чем похуже; а во время отлучки отца, на пять дней уехавшего в Танжер по делам контрабанды, мать позволяет сыну выйти на улицу, и сразу же эта весть, ее приносит брат; да, я с самого начала заметил, что все в кафе замолчали; на меня старались не смотреть, черт побери! Я заказал пиво для себя и для всех, кто был за столиком, и тут входит Мигел Зе, все умолкают, Мануэл Педро насвистывает и поворачивает свой стул к стойке, а брат говорит мне: будь так добр, подойди.