когда, скорбя,
мы с мировыми эскулапами
осматривали тебя.
Как мог я дать тебя кромсать
ножам чужим и недостойным,
мешая ненависть со стоном?!
Так, вашу мать!
Междоусобны наши войны.
Дав свою плоть,
мы продаём себя невольно
и то, что завещал Господь.
Мне снится сон: пустыня Гоби.
На перевязи, на весу,
как бы возлюбленную в гробе,
я руку мёртвую несу.
Возлюбленная – как акула.
Творя инцест,
меня почти совсем сглотнула,
ещё секунда – сердце съест!
Прощаюсь с преданною жизнью.
Рука ж вполне
здоровая – на ней повисну,
как тощий плащ или кашне.
Плач по юности
Когда проходит молодость –
кранты миропорядку!
Как будто в вашем мобиле
украли подзарядку.
Когда проходит молодость,
не бегайте по знахарям.
Вас озарит, как молния,
изнанковыми знаками.
Ведь секс – не только
молодость.
Себе не изменяя,
займитесь, как сейсмологист,
иными временами.
БГ – для двоих
Борис Гребенщиков –
Брысь! для гробовщиков.
Пускай фанаты в Переделкине
ждут на пеньках.
Он пел ва-банк.
Он написал на беспределе:
«Буддийский панк».
Из гроба вычехлив гитару,
буддист, но без бубенчиков.
Он пел нам новое и старое –
Б. Г. – Борис Гребенщиков.
Он пел для нас одних с тобою.
Намокли ягоды в кульке.
И Бог невидимой рукою
держал бородку
в кулаке.
А ты сидела в стиле диско,
с глазами, полными луной
и солнцем,
спелым по-буддийски
над непробудною страной.
«Панкуешь?» –
спросит христианство.
«А хули ж?» –
говорит буддизм.
«Страданье», –
говорит пространство.
«Свобода», –
сам в ней убедись.
Нам, безголосым, он – как Сопот
и христианский стадион.
Уйдя в великий полушёпот,
был этим грандиозен он.
И кто-то в чёрных лимузинах
на фоне неба пролетал,
и изгибался Илюмжинов
во власти инопланетян.
Дистанционной Камасутрой
Ты мне сияла через стол.
И эхо въелось в нашу утварь,
не зная, что Б. Г. ушёл.
А где-то рядышком есть истина.
Но рацио заполнил бланк.
И почему на нём написано
дурацкое: «Буддийский панк»?!
Беллада
Сколько нам сулит аварий
родендроновский синдром?
Сколько раз нам закрывали,
Белла, твой аэродром?
За полвека правления Беллы,
государыни русской поэзии,
в нас поэзия подобрела,
государственно бесполезная.
Непростительно, что поэты
не приносят конкретной пользы:
даже пользователи Интернета,
и те хочут летать – не ползать.
Белла выглядела неслабо:
Белла ждёт авиатрапа,
как Сатурново кольцо,
под аэродромом шляпы
светит белое лицо.
(Русские Манон Леско
любят белое лицо.)
И с её аэродрома,
как с ладошки малыша,
песни радости и стона
улетают не спеша.
Шляпы взлётная дорожка
закругляется, крива,
с неё слетают неотложно
головокружащие слова.
Описав кольцо Сатурна,
мчит страна по окружной.
Мало петь неподцензурно.
Надо ещё быть зурной.
В небе тянут, как подтяжки,
треугольники гусей.
В шапке Мономаха тяжко,
в шляпе Беллы – тяжелей.
Наша музыка –
не абсурдная,
просто в джазе –
одни ударные.
Я скажу тебе: «Безрассудная
Государыня!
Арестуйте меня и кокните,
как слепца-аккордеониста!
Ты страною правишь
инкогнито.
Придуряешься диониской.
Твои подданные истерично
про тебя сочинят легенды.
Продают в ночных электричках
твои краденые рентгены.
Сами мы себе как атланты.
Наша творческая судьба –
стать рабом твоего таланта,
как сама ты его раба.
Белокаменные палаты,
разрушающие децибелы
мне страшнее, чем все Бен Ладены,
если ты отвернёшься, Белла.
Белла мне не отвечает,
думая: «Как всё ветшает».
Может, думает она:
«Господи, пошли все на…»
Хорошо летать без кляпа.
Подо мной Москва проплыла.
Точно тень от Беллиной шляпы,
накрывает её тень крыла.
Но уже подо мной Тироль,
машет шляпа ночными перьями.
Не бывает Беллы II.
Белла – Первая.
Растворение
Я обожаю твои вареники
с тёмной вишнею
для двух персон.
Стихотворение есть
растворение
меня в тебе
и тебя – во всём.
Стихотворение.
Тобой навеяно.
Оно – растворённое в ночь
окно.
Ты никогда не варила
вареники.
Стихотворению всё равно.
Стихотворение лежит
за речкою,
где, отражаемые росой,
коленки закидывают вверх
кузнечики,
как мы закидывали с тобой.
Я принимаю благоговейно
ликбез могил и небес акрил.
За предстоящее претворение
в Того, Кто истину мне открыл.
Целебная трава
Среди поклонников настырных,
стиляг и бумагомарак
ты спросишь: «Пастернак – пустынник?»
Пустырник – это Пастернак.
Жизнь
Благодарю за ширь обзора,
за Озу, прозу, и в конце –
за вертикальные озёра
на ненакрашенном лице.
ЭКС
Золотая осень.
Медная дорога.
По полям разбросаны
экскременты Бога –
города и шахты,
славы монументы…
Креозотом пахнут
Божьи экскременты.
Хозяева Завидова,
ловцы аплодисментов –
все – только разновидности
духовных экскрементов.
На постной твоей роже
написано одно:
«Пусть вы дерьмо, но – Божье,
я Божье, но – дерьмо».
Благодарствие
Постамент – Рейхстаг. Мать его растак!
Стяг пронёс рядовой Кантария.
Мы сменили стяг. Это нам пустяк.
Но душа – навек благодарная.
Благодарствую, русский мой народ.
Я за то тебе благодарствую,
что твой принцип делать наоборот
не усёк урод государственный.
Раза три приходилось меня спасать –
времена для нас были трудные.
Но тебе спасать было как поссать –
вещь интимная, неприлюдная.
Благодарен Тебе – твой неясный след
точно раннее рандеву.
Рандевушки нет, но рандевушки свет
отпечатался наяву.
Я студентиков благодарствую
постгодаровских и т. п.
В свете творческих их катарсисов
Ты в веночке из трав лекарственных –
жив я благодаря Тебе.
Я всё не сдохну
Не могу спать.
Мне лезет в окна
75.
Месяц проищем –
ушёл в ущерб.
7 – топорище,
5 – серп.
Жизнь полосата,
как шкурка зебр.
Смотрят с фасада
молот и серп.
Детства эмблема,
молодой синдром,
ещё вам не время,
серп с топором!
Висит над Косовом
Серпский позор.
Серп високосный –
Топор – попёр.
Кровавых версий
Не мог не знать
Вознесенский-75.
Я горы двину
под крик: «Винись!»
Серп серпантином
несётся вниз.
Я спрячусь в улицы –
мне из толпы
люди сутулятся,
как топоры.
Я не раздваивался,
как Агасфер.
Не я разваливал
СССР.
За что же, следуя
за мной в упор,
меня преследуют
серп и топор?
Кто чей?
Мракобес, но не бездарен
муж Дарьин.
Не плох. Лоялен.
Лох Лялин.