Красавец.
Болгарин.
Пас овец.
Сперва – Танькин, потом – Галин.
Максим Галкин
максимально Алкин.
Против скотин и гадин
друг Катин.
У самого Самарина
дочь – подружка Марьина.
Замусолен,
как муж Зоин.
Нашим сварам параллелен
дрыхнет собачара Ленин.
Линней
Тень от носа – подлинней
всех нотатений и линей.
Так говорил старик Линней:
«Всё подлинное –
подлинней».
Танкетки
В Латвии – сложно жить.
Рощица на ветру.
Корнями соединимся!
Пастообразная паства.
Интриги кардиналов.
Папа Пий XVII.
Триумф порнографии.
40 тысяч любовников.
Она невинна.
Японские сосны похожи на фунт стерлингов.
Японское солнце искажало черты истериков.
Мы их латифундии стёрли off.
Япона мама!
Вам уже мало
банка с русской фамилией «Стерлингов»?!
Играура
Её сон
Я тело мальчика нашла,
замотанного, тяжеленного,
его тащила по Вселенной,
едва до Рая донесла.
Тряпица с плечика сползла,
открылось крылышко, сползая.
Тебя я, ангел мой, спасла,
не зная, что себя спасала.
Архитекстор
Глобальное потепление
хлюпает над головой.
Семидесятипятилетие
стоит за моей спиной.
Я хрупкие ваши камеи
спасу, спиной заслоня.
Двадцатого века каменья
летят до вас сквозь меня.
Туда и обратно нелюди
сигают дугою вольтовой.
Стреляющий в Джона Кеннеди
убил Старовойтову.
Нет Лермонтова без Дарьяла.
В зобу от пули першит.
Стою меж веков – дырявый,
мешающий целиться щит.
Спасибо за вивисекции,
нельзя, говорят, узнать
прежнего Вознесенского
в Вознесенском-75.
Госпремия съела Нобеля.
Не успели меня распять.
Остался с шикарным шнобелем
Вознесенский-75.
К чему умиляться сдуру?
Гадать, из чего был крест?
Есть в новой Архитекстуре
Архитекстор и Архитекст.
Люблю мировые сплетни.
В семидесятипятилетие
люблю про себя читать
отечественную печать.
Но больше всех мне потрафила
недавняя фотография,
которую снял Харон,
где главная квинтэссенция
в подписи:
«Вознесенский
в день собственных похорон».
Газета шлёт извинения.
А «Караван историй» –
печатает измышления,
что в Риге или в Эстонии
я без смущения всякого,
у публики на виду,
имел молодую Максакову
как падающую звезду.
Редактор, что вы там буровите?
Вас вижу в восьмом ряду.
Напиши вы такое о Роберте –
он бы передал вас суду.
А дальше – про дачи в Ницце,
валютный счёт за границей
и бегство из психбольницы
в компании сеттера…
А дальше – etc.
Всё это неэлегантно,
но я отвергаю месть.
Публикаторы – аллигаторы,
но дети их хочут есть.
«Лежит на небесах для быдла
тарелка, как патиссон.
А женщин у него было
в жизни – до четырёхсот.
Приятели его были круче:
“Колонный взят, мужики!”
Второй, любовницами окученный,
собрал – Лужники!
Как пламенный танец фламенко
таит и любовь, и месть –
сам выбрал театр Фоменко
на четыреста пятьдесят мест».
На всё была воля Божья.
Вознесенский-75,
не так эту жизнь ты прожил,
родившийся, чтоб понять –
зачем в этот мир, не засранный
продуктами телесистем,
мы, люди, посланы, засланы –
куда и зачем?
Все юбилеи – дуплетные.
И вам, несмотря на прыть,
семидесятипятилетие
нельзя повторить.
Спасибо, что я без срама
дожил до потери волос.
За Бродского, за Мандельштама,
которым не довелось.
За Вас, Борис Леонидович,
за Вас, Анна Андреевна.
Вашей судьбе позавидуешь,
Вы – Волк на плечах с Царевной.
Я счастлив, что мы увиделись
задолго до постарения.
Поэты чужды гордыни,
для них года – ерунда.
Были б стихи молодыми,
значит, муза была молода.
Спасибо за «встречи с Хрущёвым».
За критические затрещины.
Пришла воскресеньем Прощёным
сменившая имя женщина.
Ведь имя не только хреновина,
а женщина, как Земля,
тобой переименована,
значит – навеки твоя.
Спасибо, что век нас принял,
спасибо, что миновал.
Что я изобрёл Твоё имя,
Тебя переименовал.
Всё это носится в воздухе.
А Афанасий Фет,
сирень окрестивший «гвоздиком»,
стал первый её поэт.
Когда-то в рассветном дыме
мы были, дуря народ,
самыми молодыми.
Теперь же – наоборот.
А может, правы массмедиа –
хвалимый со всех сторон,
и правда, я стал свидетелем
собственных похорон?
Прорвавшиеся без билетика
и слушающие нас сейчас,
семидесятипятилетними
хотел бы представить вас.
Скажу что-то очень простое,
как секс у Бардо Брижит,
за что умирать не стоит,
а попросту стоит – жить.
Умрут живые легенды,
скажу, отвергая спесь:
есть русская интеллигенция!
Есть!
Пресса к Наине Ельциной
выказывает интерес:
есть русская интеллигенция!
Есть!
Конечно, с ингредиентами
Вознесенского можно съесть.
Но есть русская интеллигенция.
Есть!
Я был не только протестом.
Протест мой звучал как тест.
Я был твоим Архитекстором.
Пора возвращаться в Текст.
Часовня Ани ПолитковскойПоэма
Часовня Ани Политковской
как Витязь в стиле постмодерна.
Не срезаны косой-литовкой,
цветы растут из постамента.
Всё не достроится часовня.
Здесь под распятьем деревянным
лежит расстрелянная совесть –
новопреставленная Анна.
Не осуждаю политологов –
пусть говорят, что надлежит.
Но имя «Анна Политковская»
уже не им принадлежит.
Была ты, Ангел полуплотская,
последней одиночкой гласности.
Могила Анны Политковской
глядит анютиными глазками.
Мы же шустрим по литпогостам,
политруковщину храня.
Врезала правду Политковская
за всех и, может, за меня.
И что есть, в сущности, свобода?
В жизнь воплотить её нельзя.
Она лишь пониманье Бога,
кого свобода принесла.
И что есть частная часовня?
Часовня – лишь ориентир.
Найти вам в жизни крест тесовый,
который вас перекрестил?
Накаркали. Накукарекались.
Душа болеет, как надкостница.
Под вопли о политкорректности
убили Анну Политковскую.
Поэта почерк журавлиный.
Калитка с мокрой полировкой.
Молитвенная журналистика
закончилась на Политковской.
Ментам мешают сантименты.
Полгода врут интеллигентно.
Над пулей с меткой «Политковская»
черны деревьев позументы.
Полусвятая, полускотская,
лежит в невыплаканном горе
страна молчанья, поллитровок
и Чрезвычайного момента –
Memento mori.
Мы повидались с Политковской
у Щекочихина. Заносчив
был нос совёнка-альбиноски
и взгляд очков сосредоточен.
А этот магнетизм неслабый
мне показался сгоряча
гордыней одинокой бабы,
умеющей рубить сплеча.
Я эту лёгкую отверженность
познал уже немолодым,