что женская самоотверженность
с обратной стороны – гордынь.
Я этот пошляковский лифтинг
себе вовеки не прощу,
что женщина лежала в лифте,
лифт шёл под землю – к Щекочу.
Никакой не Ангел дивный,
поднимающий крыла.
Просто совестью активной
в этом мире ты была.
Мать седеет от рыданья.
Ей самой не справиться.
Ты облегчишь ей страданья,
наша сострадалица.
Ты была совёнок словно.
Очи. Острота лица.
Есть святая для часовни
Анна Сострадалица.
Нас изменила Политковская.
Всего не расскажу, как именно.
Спор заведёт в иные плоскости,
хоть нет часовни её имени.
Она кометой непотребной
сюда явилась беззаконно.
В домах висят её портреты,
как сострадания иконы.
Не веря в ереси чиновние,
мы поняли за этот срок,
что сердце каждого – часовня,
где вверх ногами – куполок.
Туда не пустит посторонних,
седой качая головой,
очкарик, крошка-часовёнок,
часовенки той часовой.
Молись совёнку, белый витязь.
Ведь Жизнь – не только дата в скобках.
Молитесь, милые, молитесь
в часовне Анны Политковской.
Чьи-то очи и ланиты
засветились над шоссе! –
как совёнок, наклонившийся
на невидимом шесте.
Часовни в дни долгостроения
не улучшали настроения.
Часовня – птица подсадная,
она пока что безымянна,
но у любого подсознанья
есть недостреленная Анна.
Я обращаюсь к Патриарху
услышанным сердцебиеньем,
чтоб субсидировать триаду –
Смерть. Кровь. Любовь –
всем убиенным!
Пускай прибудут инвестиции,
пусть побеждает баснословно
души спасенье возвестившая
блуждающая часовня.
Блуждающая меж заблудших,
кто отлучён катастрофически,
кто облучён сегодня будущим,
как гонщики и астрофизики.
Сосульки жмурятся, как сванки,
окошко озарилось плошкой,
блуждающей часовней – Анной
Степановной Политковской.
Неважно, кто Телец, кто Овен,
прислушайтесь – под благовест
идёт строительство часовен.
Когда достроимся? Бог весть!
Имя твоё – внеплановая листовка:
Седьмое.
Десять.
Ноль шесть.
Не много земного.
Дерзость – но крест.
Синь смога.
Дескать – но есть.
Немого детства
Норд-Вест.
Умолчит ли толпа безликая?
Чеченская ли война?
Взирает на нас Великая
отечественная вина.
Ответственность за содеянное –
не женщин и не мужчин –
есть Высшая Самодеятельность
иных, не мирских причин.
Обёртывается лейкозией
тому, кто шёл против них, –
такие, как Политковская,
слепой тех сил проводник.
Курит ли мент «ментоловые»,
студента судит студент,
на нас проводит винтовка
следственный эксперимент.
След ниточкой дагестанской
теряется средь лавин.
Жизнь каждого – дегустация
густых многолетних вин.
Ждёт пред болевым порогом,
прикрыта виной иной,
моя вина перед Богом
и Бога – передо мной.
Общественные феномены
голода и Чечни…
Бывает народ виновен?
Формулы неточны.
Никто убийц этих не видел.
Приметы несовковые:
мужчина ввинчен в белый свитер
плюс женщина очковая!
Над кладбищем над Троекуровским
снег – как колонны с курватурами.
Сметаем снег с Твоей могилы.
– А где ж дружки её? Чай, скурвились? –
изрёк шофёр. – Помочь могли бы.
А рядом хоронили муровца –
салопы, хмурые секьюрити,
шинели и автомобили.
Поняв, что мы – твои тимуровцы,
к нам потеплели и налили.
Шофёр наш, красною лопатою
перебирая снег, поморщился.
Водка – не лучшая помощница.
Лампадки, чьи-то бусы, лапотник
«Новой газеты», траур. Лабухи
и мальчики тебя любили.
Февральские снега обильные…
Лишь ленты деревца могильного
в снегу чернели, как мобильники.
Что снится Вам, Анна Степановна?
Поле с тюльпанами?
Кони с тимпанами?
Сынок с дочуркой мчатся кубарем.
Бутыль шампанского откупорим.
Жизнь? Чеченцы с терренкурами?
А за оградой Троекуровской
убитый с будущим убийцей
пил политуру, кушал пиццу,
делился с ним запретным куревом,
девицу в кофточке сакуровой
улещивал? – Наоборот!
Гриппозные белели курицы.
Секьюрити-мордоворот
следил, как «роверы» паркуются.
Народ они имели в рот.
И ждали девку белокурую
два хулигана у ворот.
Читатель мой благоразумный,
не знаю, чем тебя завлечь?
Я обожаю нецензурно
неподражаемую речь!..
Куда ведёт нас жизни уровень,
полусвятой, полубесовский?
Поставь свечу на Троекуровском
в часовне Анны Политковской.
И в наше время коматозное
по Троекуровским пределам
дымок, курясь над крематорием,
попыхивает чем-то белым.
«Утром вставши, порубавши…»
Утром вставши, порубавши,
духи бешенства и огня
как смирительную рубашку
натягивают меня.
Сколько мужества, сколько муки
в этой близости роковой!
Волосатые чьи-то руки
из моих торчат рукавов.
Скажу милостивым государям:
собирателен мой удар.
Кто скрывается за ударом –
Маяковский или Ронсар?
Через гойевские «Капричос»
просвечивал правды клык.
Сквозь сегодняшние «Кирпичики»
просвечивает мой крик.
Похороны Абдулова
Провожала Москва Абдулова.
Толпы безголовые тулова.
Он был нашим «а» и «б»
в алфавитной темной судьбе.
Вслед «д» продудело про
Дело или Добро?
Лежал Александр Абдулов
картинно среди страны
без курева, без загулов –
Тарантино из Ферганы.
Лицо остывающей грелкой,
вернее, что было лицом,
летающею тарелкой
уносится за «Ленком».
Мы, с лычками и без лычек,
с толпою заподлицо
слепые идём, безликие,
потерявшие своё Лицо.
Лицо его плыло сбоку,
красиво, как полубог,
тинейджеровскую скобку
сменивши на полубокс.
Он был номинантом нации.
Я понял, какой ценой
он «с 1-го по 13-е»
спел, будто прощаясь со мной.
Лежал он уже не прежний,
сжигавший себя дурак,
с улыбочкой небрежной,
натянутою на рак.
Бабы жгли его кислотою,
меняли его черты.
Ах, времечко золотое!..
Любовь – финал доброты.
Клял почвенник Мрак хазаров,
но без хазаров – развал.
Озабоченный Марк Захаров
гениальным тебя назвал.
Молва, как штаны брезентовые,
останется после всех.
Модели твои бессмертны.
Но смертен ты, человек.
Москва провожала Абдулова.
Милиции сняв кольцо,
толпа безликая сдуру
молила вернуть Лицо.
Придёт ли сигнал оттуда?
Верните лицо Москвы!
Дома разъезжались, будто
всадники без головы.
Ты преодолел заторы,
но соблюдал посты.
Спасая мир Красотою,
себя не сумел спасти.
Саша, прости!
Кормление из Парижа
По прямому парижскому проводу,
как питаются через зонд,
перевариваю доводы
продолжательницы Жорж Занд.
Я заглатываю с проводами
целиком.
Над леском пробегают домы,
рекламирующие «Ленком».
Ты рассказываешь мне больше
про Парижи иных эпох.
Осторожней с Эйфелевой башней –
поцарапает мне пупок!
Как свидетельство той кормёжки
посреди Воробьёвых гор,
как платочек в грудном кармашке,
поднимается Сакре-Кёр.
Я в Париже бывал немало,
но такого, как Ты, не знал –
его ночь меня обнимала,
животом его понимал,
как картинки из серии Цейса,
хорошо хоть душа жива,
хорошо, что в этом процессе
не участвует голова.
Наши медики прозевали
независимое нутро,
где таится душа живая,