ежнего влечения в бездну, освобождавшую от всех проблем. Я чувствовал напряжение мышц живота, помогавших работе ног. Вспомнил про свою славу лучшего пловца на нашей реке, я мог плавать часами. Море держало меня на поверхности, при желании можно было лечь на спину и отдохнуть. Борьба продолжалась два часа. Вышел я на берег смертельно усталый, но был так возбужден и взволнован, что Михал ничего не заметил. Я вскарабкался на острые скалы, волны несколько раз кидали меня на них и сбрасывали назад в море, я был весь изранен. Только это и говорило об опасности моей затеи. Женя крестилась, ужасалась и грозила немедленно уехать, если такое когда-нибудь повторится. Я и сам не хотел повторения, скромно себе бултыхался среди прочих купальщиков в нескольких метрах от купален.
По вечерам, до самой темноты мы наблюдали за игрой дельфинов. А когда наступала темнота, сотни светлячков мельтешили в воздухе, прочерчивая во мраке свои космические трассы.
Из Саратова пришло уведомление о том, что ведется мобилизация и что нам необходимо возвращаться. Я сразу же поехал разведать, что и как. Эта поездка стоила мне много нервов, казалось, наступил момент, когда нам с Михалом уже не избежать судьбы, мы должны превратиться в пушечное мясо, перемалываемое машиной войны, никакое искусство уже не может служить оправданием, что мы не страдаем от грязи, пыли, голода или жажды, как множество людей на всех фронтах. В поезде я решительно пресек свои муки: раз надо, — значит, надо, армия так армия, согласны, забирайте. Но в Саратове я узнал, что нас снова вычеркнули из мобилизационных списков. Кто это сделал, так и осталось тайной.
Возвращался я в Геленджик пароходом по Волге. Я был счастлив, что нас не тронули, и в то же время разочарован. Как я ни ругал себя, ни упрекал за равнодушие к Михалу и за легкомыслие — разве можно пускать Михала в армию, у меня было такое чувство, что таким образом наша судьба могла решиться сама собой, помимо моей воли и без моего участия.
Внезапно на нас обрушилась буря с громом и молниями. Пароход задрожал, ветер гнал его к берегу. Капитан, рулевой и матросы с трудом удержали пароход в нескольких метрах от берега. Казалось, мы вот-вот сядем на мель. Вокруг сверкали молнии. Пароход был большой, но с мелкой осадкой, и ветер гнал его, как бумажный кораблик. «Стихия как будто снова претендует на мою жизнь», — подумал я. Но вдруг над нами засияло солнце. Волга пахнула немыслимым великолепием запахов. Их невозможно описать словами. Таких слов нет в языке. Немыслимая страна: над нами стремительно раскрылся ярко-синий купол. Такие резкие переходы способны довести человека до безумия — отдавшись на волю своим инстинктам, он кидается на первое попавшееся препятствие, как тот вспугнутый саратовский конь, который с быстротой молнии врезался в стеклянную витрину и истек кровью.
В Геленджик я прибыл ночью. Разбудил Михала. Женя тоже встала. Никогда еще в жизни, ни до, ни после, я не был так счастлив, как в ту ночь в Геленджике. Мы вышли во двор перед домом и долго, укутанные ночной тьмой, молча сидели втроем — трое самых близких людей на земном шаре.
В октябре провозгласили диктатуру пролетариата, власть Советов. Долой войну, земля — крестьянам, фабрики — рабочим.
В Петрограде власть Советов утвердилась сразу, а борьба за Москву была нелегкой. Солдаты, матросы, вооруженный народ, определенная часть офицеров, будущая Красная Армия, продвигаясь шаг за шагом с севера на юг и с запада на восток, устанавливала на местах Советскую власть.
Михал кашлял. Но дома была Женя, и ее русское великолепие подбадривало и его и меня.
После победы революции в Москве власть Советов распространялась по всей стране. В Саратове боев не было. Члены городской управы вышли с поднятыми руками, их провели по улицам и отпустили домой. Саратов и раньше был известен как город передовых традиций, не случайно поэтому здешнее начальство принадлежало к числу самой черной реакции. Однако процесс установления Советской власти в городе длился дольше, чем мы предполагали. Наступил период безвластия. Не было топлива. Вышла из строя электростанция. Ночью бандиты нападали на прохожих, осмелившихся выйти на улицу. Кто только не прошел через Саратов! Кто только не рассчитывал здесь на легкую добычу! Случалось, что людей раздевали на улице догола. Жители города договорились организовать гражданскую милицию для защиты от бандитов. Были сформированы патрульные отряды. Хорошо одетые, в полушубках, с тяжелыми револьверами дежурили мы посменно на ночных улицах. Подозрительных задерживали и препровождали до соседнего патруля на углу, а те передавали их дальше и так по цепочке — до штаба. Михала освободили от дежурств, а я ревностно нес эту службу. Судорожно сжимал в руке револьвер, повернув его дулом вниз к земле из страха, что он вдруг сам собой выпалит. Однажды ночью я и еще двое стояли на углу нашей Царицынской улицы, вдруг появился вооруженный солдат, может быть, красный, кто знает, а может быть, дезертир с фронта, мы велели ему остановиться, но он присел на колено и прицелился в нас из винтовки. Мы, как воробьи, рассыпались в разные стороны, а он громко расхохотался и зашагал дальше своей дорогой. Мы прозвали свою службу Центрострахом.
Патрули вооруженных красноармейцев очистили город от больших и маленьких воровских банд и обеспечили относительное спокойствие. Вскоре после этого началось великое переселение жителей из нездоровых, грязных и запущенных городских окраин в центр. Частично это переселение организовали власти, но в большинстве случаев оно происходило стихийно. Люди просто-напросто врывались в большие городские квартиры, поселялись в них, и никто не мог им в этом воспрепятствовать. На спуске к Волге в деревянных домишках, которые так жутко горели, без канализации, с редкими колодцами во дворах, на этих запутанных улицах жило больше половины населения Саратова. Здесь был самый низкий, какой только можно себе представить, жизненный уровень, всюду бросались в глаза болезненные, рахитичные дети. Наша квартира на Царицынской состояла из пяти комнат. Для нас троих это была действительно роскошь. Несколько раз принималось решение о конфискации нашей квартиры, но всякий раз отменялось. Позднее мы сами пустили к нам нескольких наших сослуживцев, которые не могли другим способом решить свой жилищный вопрос.
В этой трудной обстановке стали приходить вести об организованной контрреволюции: Красная Армия боролась с белогвардейцами, предводительствуемыми опытными царскими генералами — Корниловым, Красновым, Юденичем, Колчаком, Деникиным, Врангелем и другими. Самую большую опасность весной 1919 года представляли объединенные армии Колчака, Деникина и Юденича, к ним присоединился и чехословацкий корпус, который держал Самару, Казань и главные узлы сибирской железнодорожной магистрали и с помощью белогвардейцев пробивался на восток. Корпусом командовал генерал Сыровы. Под угрозой оказался и Саратов. Жители вышли копать окопы. В помещении консерватории открыли госпиталь. Впервые до нас дошла молва о великих полководцах революции Фрунзе, Чапаеве, Буденном, Орджоникидзе и других.
Консерватория лишилась помещения, но мы не испугались этих трудностей. Уроки продолжались на квартирах профессоров, а для общих занятий приспособили помещение магазина музыкальных инструментов, находившегося напротив консерватории. На втором этаже оборудовали даже маленький зал. Здесь устраивались камерные концерты своих и приезжих музыкантов. Гости наведывались в Саратов главным образом для того, чтобы запастись продуктами, потому что здесь все еще можно было кое-что достать, в то время как в центральных и северных районах страны уже начинался голод.
К этому времени относится начало моей многолетней дружбы с Николаем Орловым. Потом я встречался с ним в разных концах мира: в Париже, на Французской Ривьере, несколько раз в Белграде. У него всегда находилось для меня время. Мы подолгу сидели, разговаривали. О музыке, о России. В Саратове на гонорар Орлов купил муки, сахара и соли. Иные приезжали из северных краев страны и оставались у нас. Саратовская консерватория приняла в число своих преподавателей профессора Петроградской консерватории Дубасова, дирижера Сараджева, баса Сперанского.
Сараджев стал моим другом. Блестяще образованный, благородный, прекрасный человек, он получил диплом по классу скрипки, изучал симфоническую музыку. Он не сделался великим исполнителем, зато был неустанным пропагандистом современной музыки и новых направлений в театре. Свою огромную симфоническую библиотеку он целиком перевез с собой в Саратов, и благодаря ей мы могли давать концерты даже в необычных условиях того времени. Я играл с ним Концерты Бетховена.
У него был сын, из которого он рассчитывал сделать великого музыканта, так как мальчик обладал абсолютным слухом. Он различал одну вторую, одну четвертую, одну шестую тона в звучании колоколов. Младший Сараджев любил звонить в церкви, его вдохновенные импровизации становились своеобразным художественным событием. Бою колоколов он умел придать особый, неслыханный доселе ритм и добивался немыслимых результатов. В его перезвоне мне всегда слышалось грозное предостережение. Я никогда не забуду колоколов Сараджева. Он был ясновидцем.
Родители Жени проезжали как-то через район, где действовал Махно со своей бандой; пассажиры были встревожены, Махно со своими молодчиками нападал на поезда и грабил всех подряд. Мать Жени рассказывала, как в этом всеобщем смятении молодой Сараджев спокойно сидел в углу купе, играл какими-то шнурками, пропуская их между пальцами рук, и вдруг тихо сказал: «Здесь нет Махно, он далеко от нашего поезда». Так оно и оказалось на самом деле.
В восемнадцатом году Женя родила дочку. Михал дома вел свой класс, кашлял. Больше он не дирижировал. Не выступал на концертах. Он молча сдавал. Очень ослабел физически. Я всюду, где мог, расспрашивал, куда с ним поехать, чтобы избавить от кошмарного саратовского лета, пыли и грязи, которая в дни разрухи и всеобщего оскудения становилась все невыносимее. Появились и заразные заболевания.