Концерт Рахманинова, который я исполнял с оркестром Чешской филармонии под руководством Талиха, Квинтет Брамса с квартетом Шевчика и сольное исполнение Моцарта встретили теплый прием. Отзывы и рецензии были отличные. Теперь я верил, что передо мной откроются, вернее приоткроются, тяжелые врата художественной и культурной жизни моей родины. Однако продолжение требовало средств. После концерта в филармонии меня разыскал Панта и предложил встретиться с Урбаном. Мне это ничего не стоило, почему бы в самом деле не познакомиться с этим великим скрипачом, который несет славу маленькой чешской страны по всему миру. С Урбаном я сразу же договорился. Он сделал мне выгодное предложение: все дорожные расходы и оплату отелей он берет на себя, я буду получать триста крон в месяц. Теперь я мог не зависеть от табачной лавки матери Ларисы, мог уже не давать уроков нескольким неудачникам в Старом Граде. Мои силы после пожара были на исходе. Все время что-то горит: Волга, мамин дом, Женя, хлеб, Саратов… Я отправляюсь в путь, иду, как бродяга, с мешком нот за плечами, а за мной — горит…
Вернувшись из Праги, я поразил своих огромной суммой денег, которую выложил на стол. Урбан выплатил мне большой аванс. С отцом я не простился.
Лариса не спрашивала, был ли я в Праге у Жени. Разумеется, я был у нее. Женю удивило мое хорошее настроение, вызванное пачкой денег, которая лежала у меня в кармане. Давно я не держал в руках столько денег. Она только сказала:
— А я думала, ты теперь будешь играть один.
Что женщины понимают! Они, конечно, любят деньги, но настоящая их ценность им неведома. Им не знакомо удовлетворение, которое испытывают мужчины, сознающие, что у них есть деньги.
Меня раздражило то, что Женя меня не понимает. Пробыл у нее я недолго. Тогда у нее уже появился Курилов.
Лариса сказала Анне:
— Папа снова уезжает.
Анна бросила на меня недоверчивый взгляд. Мне показалось, что мой отъезд не трогает ее, а может, даже и радует. Но я отогнал эту мысль.
Лариса собрала меня в дорогу самым наилучшим образом. Все суетились вокруг меня. Я сделался вдруг персоной грата.
Стоял прекрасный солнечный день, когда я отправился с вокзала Масарика в Праге на юг к Аббации (сейчас Опатия), где Урбан проводил лето. Я никогда не бывал южнее Вены. Австрийские и словенские горы, сочные луга и до удивления яркие ландшафты, потом на каменистом плоскогорье итальянская граница, первая остановка — Киянти, пересадка, Матуле.
Я стоял над самым прекрасным блюдом, которое только можно себе представить. В нем — роскошная выставка красок от светло-голубой до темно-зеленой, а какой ультрамарин на горизонте, какие розоватые тени возле берегов! Деревья, натыканные в эту колоссальную жардиньерку, были маслянисто-зеленые, и все вместе, поражая воображение буйностью и разнообразием, несказанно прекрасно. Моравец, домашний учитель детей Урбана, встретивший меня в Матуле на станции, терпеливо наблюдал, как я пялю глаза на Адриатическую лужу, как он называл Кварнерский залив. Здесь он ежедневно ловил рыбу, купался и учил детей плавать. Он не находил никаких причин, чтобы волноваться при виде моря. Наверняка он не испытал ни малейшего волнения и тогда, когда увидел его впервые. С головы до пят он был укутан в непробиваемый панцирь спокойного равнодушия ко всему на свете. Мне стало стыдно, и я пробормотал что-то о своей усталости.
— Выглядите вы скверно, — сказал он, — даже маэстро говорил, что вам необходим отдых. Что за операция у вас была?
Я пожалел, что рассказал Урбану про операцию проклятой фистулы, которую заработал в степи, теперь вот он будет распространять молву о моем срамном недуге, но в ту минуту мне это было на руку, так как я получил возможность сослаться на операцию.
— Я потерял много крови.
Я стал искать глазами свой багаж. Под мышкой я держал только связку нот.
— Вы забыли багаж в вагоне, — сказал он.
Черт возьми, подумал я, в хорошем свете представит он меня своим господам. Рассеян, бестолков, чуть ли не сумасшедший.
Мы пошли. Перед станцией нас ждала коляска. Я уже боялся показывать перед ним свой восторг.
Красота дороги от Матуле вниз к вилле Урбана привела меня в неописуемое восхищение. Я готов был заплакать, слезы наворачивались мне на глаза, но все же я сумел овладеть собой. Только этого еще недоставало, подумал я, приметив, что Моравец внимательно за мной наблюдает.
Море. В первый раз я его увидел в Финляндии, когда мы купили калоши и пошли прогуляться к стальным водам Балтики. В ее глубинных слоях что-то постоянно ворочалось, мутнело, вспухало и медленно поднималось к поверхности, но прежде чем оно всплывало наверх и мы могли рассмотреть, что же это такое, оно, как масло, разливалось в стороны и опускалось на дно. Море дарит тебе горизонт, он только твой; известно, что горизонта нет. В сознании своей мощи оно дарит тебе ниточку от конца, эту каждодневную детскую забаву, и приглашает тебя участвовать в ней, когда солнце появляется или исчезает. Море. Мы стоим над волнами. Волны разбиваются перед нами, а мы с любопытством ждем, повторится ли их движение и очертание. Обилие новизны. Бесконечная переменчивость моря. А Ситт говорит: «Да вы же дети!»
Моравец провел меня через прекрасный сад, ухоженный, чистый, буквально вылизанный; мы вошли в одноэтажный дом неподалеку от дворца Доминика — в самом деле, это здание больше напоминало дворец, чем виллу, — там находилась моя комната. Я был доволен.
Из семьи Урбана я пока никого не встретил.
Моравец ничем не подготовил меня к встрече с этим весьма необычным семейством, когда же несколько дней спустя, к моей великой радости, приехал брат Урбана Панта и я поспешил поделиться с ним некоторыми моими соображениями по поводу семейных отношений в этом доме, он посмотрел на меня своими чистыми, прозрачными глазами и сказал:
— Пусть это тебе не портит настроение, постепенно привыкнешь. Видишь, я этого даже не замечаю.
После того как я привел себя после дороги в порядок, Моравец проводил меня в главное здание; по широкой лестнице мы поднялись прямо в столовую. Там меня ждали Урбан с супругой.
Сидим в углу в креслах, негр (в тот же день Моравец объяснил мне, что не негр, а индус и что он сильно бы рассердился, если бы узнал, что я принял его за негра) разносит аперитив. Жена Урбана говорит по-чешски очень плохо. Урбан спрашивает, можем ли мы говорить по-немецки, жена его венгерка, сам он так и не смог выучить венгерский язык. Переходим на немецкий, они расспрашивают, как я доехал. Урбан приветливо и весело смотрит на меня из-под густых черных бровей. Он загорелый, подвижный, держится свободно. Меня неприятно поражает естественность его поведения в сравнении с моей скованностью — я остро чувствую каждый свой сустав, позвоночник, шею, все тело. Может быть, дело в ней. Ведь в самом деле, я никогда еще не встречал такой женщины. К красавицам я привык в России. Я побывал в стольких институтах, видел светское общество, познакомился со многими приятельницами Михала. Наконец, узнал Женю. Если можно считать красавицей женщину с темными волосами и голубыми глазами, полную, но не толстую, высокую, но в меру, с движениями плавными и только в исключительных ситуациях решительными и быстрыми и тем еще более очаровательными, то Женя была красавицей. Однако супруга Урбана явилась из какого-то нового, совершенно неизвестного мне мира. У нее были темно-рыжие, волнистые волосы, небрежно заколотые над белым лбом, зеленые глаза, стройная фигура, молочный цвет кожи. Она непрестанно говорила, расспрашивая меня о России, Анне, Ларисе, брате, моих родных, о музыке и путешествиях, о том, что я видел и чего не видел, говорила она быстро и громко, ласково и с такой дозой интимности в голосе, что я почувствовал страх… Урбан пригласил за стол. Черный человек уже был наготове. Мы расселись, и только тогда в дверях появились дети. Впереди четыре девочки, за ними еще две. Мне они только кивнули головой. С ними вошла гувернантка с лохматой седой головой. Мать обратилась к дочерям с каким-то вопросом, но они ответили молчанием. В ответ на немой вопрос, отразившийся на лице отца, самая младшая ответила:
— Сегодня мы не разговариваем.
— О, — засмеялся Урбан, — как угодно.
Этим все и кончилось.
Прислуживал за столом черный слуга. Обед был необычайно вкусный и богатый. Роскошный, я бы сказал. Но я обратил внимание на то, что девочки очень мало ели. После обеда они моментально упорхнули, за ними удалилась и воспитательница. Учитель Моравец и Урбан пошли в сад. Меня же взяла в полон Лидия:
— Давайте выпьем кофе.
— Когда закончите, найдете нас в саду, — сказал Урбан, усмехаясь.
Я был в отчаянии, отданный на милость женщины. Никогда я еще не встречал такого создания. Болтливое до безумия. Неудержимо любопытное во всех тех пунктах, которые всегда заставляли меня прятаться, как улитку, в свой домик. Разве я ее спрашивал, где и когда она родилась, кто ее родители? Что за человек была ее мать, чем занимался отец, куда она ездила? Разве я ее спрашивал о чем-нибудь подобном? Я готов был сказать ей: «Никогда в жизни я вас ни о чем не спрошу, только отпустите меня». Она засыпала меня вопросами. Изрешетив меня еще за обедом, она, как следователь, заполняла сейчас пустоты. Что этой женщине от меня нужно? Уж не в заговоре ли она с Домиником, который через нее хочет разузнать, с кем ему предстоит быть вместе в поездках, на сцене, в отелях, в поездах? Может быть, он боится меня, может быть, он принадлежит к числу тех осторожных людей, которые способны десять раз все перепроверять? Ее ослепительная красота отталкивала меня. Говорила по-немецки она неважно, с какой-то неприятной интимностью, словно мы родственники, которые долго не виделись и вот наконец встретились, чтоб поделиться друг с другом самыми важными семейными новостями. Все это действовало мне на нервы.
— Вы видели детей? — вдруг спросила она, наклоняясь ко мне.
— Видел, — ответил я.
— Я несчастная мать… сами видели… не разговаривают со мной… Знаете, что это означает? Запрутся в башне, там, знаете, есть одна-единственная комната с шестью стенами, вся в углах, запрутся и целыми днями не выходят. Хорошо, еще сегодня спустились к обеду. Это из-за вас, они очень любопытные, все их интересует. Они лишь делают вид, что ничего вокруг не замечают, могу поклясться, что они точно знают, какой у вас галстук, жилет, ботинки, приметили, как вы говорите, они всех передразнивают, все им кажется смешным, поверьте, они изучают людей для того, чтобы потом высмеивать их. Одной гувернантке они доверяют. Что же тогда говорить матери, если дочери больше верят чужой женщине, чем ей. Гувернантка может в любое время войти к ним в комнату. Девочки без ума от нее. Просто обожают! Слова против нее не дают сказать. Вчера, например, я обнаружила, что у меня ис