арности, комиссарах, тебе лучше их не вспоминать. Ты был когда-нибудь на войне? В каком-нибудь сражении? Михал тоже не был, но он совсем другое дело. Михал был гений, ты когда-нибудь об этом догадывался, гений…
И тут с ней случился припадок. Он никогда такого не видел. Она упала, на губах появилась пена. Он пришел в ужас. Где Курилов? Как его разыскать? Может, позвать соседей? Но знают ли они о ее болезни? Женя билась в судорогах. Казалось, все нутро ее разрывается от этих судорог. Ян принес ей воды, но она так оттолкнула стакан, что он отлетел к дверям. Он пытался удержать ее за руки, успокоить, но она продолжала биться с неослабевающей силой. В этот момент вошел Курилов. Еще заслышав скрежет ключа в замочной скважине, Ян ощутил, как краска заливает его лицо: что подумает этот старый человек при виде его с Женей? Курилов сразу понял, что с Женей.
— Ваш приход, Ян Михайлович, очень ее взволновал, — сказал он, — редко к нам заходите, скучает она без вас.
Ян уступил ему место возле Жени. Курилов сел и, не касаясь ее даже пальцем, стал говорить ей ласковые и нежные слова о ее красоте, уме, говорил он тихо, почти шепотом, но Ян слышал каждое слово:
— Красавица, умница ты моя хорошая, обиделась на Яна Михайловича, голубчик мой, да он придет к нам опять, времени у него нет, любовь моя, просто времени нет, ему ведь надо деньги зарабатывать, заработает много денег и пришлет тебе свежих смокв из Ниццы, медовых пряников из Мюнхена, апельсинов из Египта, изюма из Греции и конвертик, конвертик, Женя, а в конвертике его сбережения для тебя, ведь он от себя отрывает, чтобы тебе послать…
Ян краснел и бледнел, в голове кружилось, он много бы дал, чтобы Курилов замолчал. Между тем Женя успокаивалась, наконец села в кровати, взяла стакан воды и таблетку, поблагодарила, отвесив по-русски глубокий поклон Курилову. Яна словно и не было, словно она его не замечает и раньше не замечала или совсем позабыла, что между ними только сейчас произошла жестокая стычка, результатом которой был припадок.
Поднявшись со стула, на котором он сидел возле окна, Ян попрощался с Куриловым, потом подошел к ней и протянул руку.
— Ну, Женечка, я пошел, напишу из Берлина, мы сейчас едем туда… Что там есть хорошего? Не знаю. Особенных деликатесов там нет, немцы не умеют есть. Но для тебя, Женя, что-нибудь найду, ты же знаешь…
Она, ласково улыбаясь, посмотрела на него и пожелала счастливого пути.
Непомуцкий прошел через освещенную прихожую, открыл наружную дверь и остановился от боли, стиснувшей грудь. «Не могу уйти, не могу уйти!» Повернулся. Пошел назад. В комнате царила полная тишина. Они думали, что он уже ушел… И жили своей жизнью.
Вошел. Женя все еще сидела в кровати и глядела на двери. Курилов стоял у окна. «Смотрит, вышел ли я из дома», — подумал Ян.
Они ждали, что он скажет.
— Что, если я у вас переночую? — сказал он.
Курилов, улыбаясь, подошел к нему с распростертыми руками:
— Ни о чем лучшем я и не мечтал.
Женя удивленно вытаращила глаза.
— Я хотел бы завтра вывести Женю немного на воздух.
— Ей бы это было очень кстати, — сказал Курилов.
— Где Любочка? — спросил я.
— Любочка у моей сестры. Жене необходим отдых. Девочка очень живая. С утра до вечера сыплет вопросами. Жене нельзя много говорить.
— Ты не сказала, что это с тобой.
— Нервы, — сказал Курилов. — Нервы, Ян Михайлович. Нервы. Помните, встречаются у нас в России люди, страдающие падучей? Вот и у Жени то же.
— Она никогда не болела. Женя никогда не болела.
— Это не болезнь, Ян Михайлович, не убивайтесь, я же сказал вам, это случается со здоровыми людьми — вдруг упадут, и все тут. Потом это проходит. А кроме того, здесь климат другой. Мы же северяне.
Ян достал платок и стал вытирать лоб, нос, подбородок. Рубаха прилипла к спине. Женя сидела в постели и улыбалась.
— Вы посмотрите на нее: цвет лица уже прежний, лопается от здоровья! Ян Михайлович, вы садитесь, садитесь, так будет лучше всего. А то, что воротились, это благородно. Спасибо вам, это очень благородно, что вы воротились.
— Откровенно говоря, — пробормотал Непомуцкий, — я сам готов был свалиться в падучей.
— Ха, ха, ха, — широко рассмеялся Курилов, — шутник вы, Ян Михайлович, опасный шутник. Но вы посидите с Женей, а я принесу самовар, попьем чайку с вареньем, Женя варила, натуральное варенье из земляники.
Слова эти пронзили Яна. Земляника. Земляника пахнет жасмином, а жасмин земляникой, леса пахнут жасмином в маленьком селе близ Старого Града, где лето в лесу так напоено любовью, как нигде в целом свете. Он грустно вздохнул.
— Больно? — спросила Женя.
Непомуцкий взглянул вслед Курилову.
— Больно, Женя, все у меня болит.
— Вы уже придумали, куда поведете нашу Женечку? — спросил Курилов, хлопоча возле самовара.
— Конечно. Это мой город. Непременно куда-нибудь, где есть зелень, не беспокойтесь.
— Я и не беспокоюсь, Ян Михайлович, боже упаси, она в надежных руках.
«Я не способен ни на какое насилие, — думал Ян, — я ни на что не могу решиться, пусть все идет так, как идет».
Чай пили молча.
— На работу я ухожу около семи, — сказал Курилов на прощанье, — мне придется пройти через вашу комнату, извините уж, я постараюсь вас не разбудить.
Женя спала до десяти часов. Он наклонялся над ней, но она ничего не слышала. «Видно, принимает какие-то сильные лекарства, — подумал он. — Почему же она мне не сказала о припадках?»
Он слонялся по квартире. Наконец оделся, вытащил ключ из дверного замка, захватил две сумки для продуктов и отправился за провизией для торжественного завтрака с Женей. Набивая сумки в магазине, разглядывая разнообразные соленые и сладкие яства, которыми он удивит Женю, Ян вдруг подумал, что именно этому он и должен посвятить сегодняшнее утро: покупать для Жени. Ему вспомнилось, что у Жени старенькое белье. Джемпер неопределенного цвета от многократной стирки. Чулки темные, а в моде чулки телесного цвета. И волосы зачесаны по старинке. Ей надо подстричься и сделать современную прическу, уложить волосы волнами, как у кинозвезд. Женя этого заслуживает.
Он торопился обратно. Приготовил чай, накрыл роскошный стол и тогда разбудил ее. С неохотой вылезла она из-под одеяла, набросила на плечи халат, он увидел (потому что сейчас обращал внимание только на это), что ночная рубашка у нее грязно-серого цвета, совершенно неподходящая для такой красавицы.
— Мне надо тебе кое-что сказать, — начал он весело, но она перебила его своим глубоким голосом, еще хриплым после сна:
— Пожалуйста, не надо. Не надо мне ничего говорить, потому что я не могу говорить и не буду. Мне вообще не хочется разговаривать. Ни с кем.
— Да нет, Женя, я совсем о другом. Я хотел предложить тебе отправиться за покупками. Всего тебе накупим. И новую прическу сделаем, — закончил он, победоносно глядя ей в глаза.
Женя оживилась:
— Прическу? Что ты говоришь?
— Ты отстала от моды, душа моя, я из тебя сделаю манекенщицу.
— Для манекенщицы я слишком толста.
— Это главное твое достоинство.
Женя рассмеялась и тут только увидела накрытый стол.
— Господи, чего только здесь нет!
День был солнечный, но какой-то странный. Непомуцкому казалось, что он пробивается сквозь какое-то приятное, желтоватое желе, все было залито густым светом, и приятным, и утомляющим. У него заболела голова, но он не жаловался, боясь испортить Жене настроение. Тащил ее за руку из магазина в магазин, не позволял ей покупать то, что не вызывало у нее восторга, хотя бы это и было ей нужно. Она примерила дюжину пар туфель, пока, наконец, выбрала одну, которая ей подошла, но в соседнем магазине оказались такие, которые понравились ей еще больше, она так расстроилась, что Ян сразу же решил купить и эту пару.
Купили белье, ночные сорочки, кофточки. Нашли две отличные юбки.
В полдень, проглотив несколько бутербродов у стойки в пассаже, пошли в парикмахерскую в самом центре на Вацлавской площади.
— Хочу в самую лучшую! — сказала Женя.
Ян выбрал на развешанных над зеркалом фотографиях самую модную прическу.
— Это очень пойдет вашей жене, как раз к ее лицу, — сказала парикмахерша.
Три молодые женщины, или девушки, одна краше другой, окружили Женю, сразу же определили, что волосы у нее великолепные, цвет очень красивый, и заключили, что прическу сделают за два с половиной часа. Ян выразил желание подождать в салоне парикмахерской. Развалившись в удобном кресле, он занялся журналами, которые ему принесли девушки.
Роль влюбленного мужа, не расстающегося со своей женой даже в самые сокровенные минуты женского туалета, пришлась ему по душе. Он вспомнил, как завидовали ему пограничники на эстонской границе. Люди часто принимали Женю за его супругу, когда они появлялись вместе. Фамилия у нее была та же. Но никогда еще он не испытывал от этого такого удовлетворения.
Сейчас это вызывало в нем настоящее ликование. Он не хотел задумываться над причинами появления этого нового победного чувства, когда он предложил ей пойти за покупками. Боль в голове постепенно прошла, а когда ему принесли чашку кофе, он готов был всех одарить самой своей лучезарной улыбкой.
Все еще охваченные этим настроением, они приехали на вокзал. Женя провожала его, переодетая в его супругу, придуманную им себе в тот день. Несколько пестрых свертков они оставили в камере хранения. Женя их заберет, когда уйдет поезд.
Одетая с головы до ног во все новенькое, она держала его под руку, смотрелась в каждое зеркало, мимо которого они проходили, останавливалась и смеялась над своей прической.
— Только сейчас вижу, что голова у меня как яйцо.
— Голова у тебя — лучше не бывает!
Поезд отходил ровно в пять вечера.
Преобразившаяся Женя стояла перед ним возле вагона, и ее оживление стало пропадать. Голос угас, слов все меньше. Наконец, она совсем замолчала и старательно избегала его взгляда.