К Жене не заехал.
В то время я уже принимал участие в дискуссии о реорганизации системы музыкальной подготовки; все искренне или неискренне просили моего совета. Я работал утром и днем. Кроме того, по вечерам готовил программу фортепьянных этюдов. В «Политике» появился лестный критический отзыв, в «Правде» — кислый, но не отрицательный, в газете «Время» — пустой. Со Станоевичем мы дали вечер сонат. Потом был концерт сербской музыки, на котором Славенский представлял крайний модернизм. Организовал вечер чешской вокальной музыки, на котором исполнял фортепьянную партию «Дневника исчезнувшего» Яначека. Ездил в Нови Сад. Это было только начало. Не понимаю, как я все это успевал. Усталости не чувствовал. Жил профессорской жизнью, а не как богема. Бывало, выпью в кафе рюмку-другую, и все.
Уже в первый год мы приступили к реорганизации школы. Получили государственную дотацию, материальную помощь оказывали также некоторые меценаты. Руководство школы предложило мне, как человеку, имеющему большой опыт, подготовить предложения по организации современного музыкального образования. Я разработал проект профессиональной музыкальной школы, так необходимой Белграду, являющемуся столицей государства; школа должна выполнять роль отсутствующей консерватории и готовить профессиональных музыкантов — композиторов, инструменталистов, певцов, педагогов. В школе организуются три ступени — низшая, средняя и высшая. Прием проводится по результатам экзаменов. Требования: ярко выраженный музыкальный талант, чувство ритма и музыкальный слух, для певцов — хорошие голосовые данные, для остальных — наличие инструмента по избранному классу. Помимо основного предмета, учащимся вменяется в обязанность посещение курсов музыкально-воспитательных, теоретических и практических дисциплин. Такая школа требовала много средств, но я подчеркивал значение Белграда как культурного центра нового государства, а культурная жизнь без такой школы немыслима.
Следующей осенью меня избрали директором. Я основательно изучал сербский язык. Отличное знание русского языка мне в чем-то помогало, а в чем-то мешало. Я не хотел путать славянские языки, как это делали многие деятели культуры.
Кажется, именно в тот год открыли Белградскую радиостанцию. Я был одним из первых ее сотрудников. Выступал с сольными концертами, обычно моя программа занимала целый час. Платили хорошо.
Я посылал деньги домой, Ларисе, посылал и Жене.
Школа шла в гору. Помимо регулярных ученических концертов я ввел также концерты из произведений определенного времени или отдельных авторов, ежегодно организовывался вечер югославской музыки. Мы обратились к молодым авторам с просьбой присылать нам рукописи последних произведений, многие из которых впервые прозвучали на наших концертах и только потом были опубликованы. Приступили к изданию школьного музыкального журнала. Я тоже писал для него, вначале меня переводили, но скоро я уже писал по-сербски. Публиковался я и в музыкальном журнале «Звук» и через него познакомился с многими культурными деятелями Белграда.
Однажды вечером, еще в первую зиму, я сидел в кресле и смотрел на дверь, выходящую на балкон. Окна моей комнаты были обращены на угол Дворцовой улицы, напротив за оградой был закрытый парк, в котором время от времени появлялись королевские дети, а с другой стороны виднелось здание скупщины. Странно, но сегодня оно не кажется мне уродливым, а в то время, когда я приехал, оно мне представлялось самым некрасивым парламентским зданием на свете. Я сидел в тревожном и хмуром настроении: что-то происходило. И за стенами дома, и в самом доме. Хозяйка топила хорошо, правда, она не разрешила мне поставить в комнате рояль, боялась, что пол не выдержит такой тяжести, и к весне я подыскал другую комнату, в которой можно будет поставить рояль, но во всем прочем это была добрая женщина. В тот день, а было воскресенье, она еще раз вошла в комнату, чтобы подбросить в печь несколько сухих поленьев.
— Кошава дует, — сказала она.
Я уже слышал, что кошава — это какой-то ветер.
Сидел я с книгой в руке, какой, не помню, помню, что читать не мог. Я чувствовал себя изломанным, незащищенным, меня как бы непрерывно пронизывали острые струи и струйки, раздражая и бередя нервы, от плеча до мизинца покалывало — признак надвигающейся тяжелой невралгии, но болей еще не было, только неприятное беспокойство, их предвещавшее, неприятное ощущение в правой руке, в ногах, в спине, в животе. Время от времени я взглядывал на тяжелую штору, висевшую на стеклянных дверях балкона. Штора слегка колебалась, иногда сильнее, потом опять слабее, что порождало в моей голове какую-то пустоту. Словно землетрясение, подумал я и посмотрел на люстру. Она висела спокойно. Железные жалюзи на дверях были спущены хозяйкой, а двойные двери плотно укрывала тяжелая плюшевая штора.
Я заставил себя не смотреть на штору. Принялся листать книгу. Но когда я снова взглянул на дверь, то увидел внизу нанесенный ветром тонкий слой снега. Я поднялся. Неужели дверь открылась? Проверил одну и вторую — все было тщательно закрыто. Как же появился снег?
Пойду посмотрю, что это за дьявол, подумал я и вышел на улицу, хорошо закутавшись в пальто и шарф. Далеко идти не пришлось. Я сразу увидел, что это такое.
Кошава дует порывами. Содрогнется воздух вокруг тебя, ударит в лицо, попытается сбить с ног, ошалело вздыбится и обрушивается уже со всех сторон — с земли, с неба, слева, справа. Потом расколется надвое и распадется. Исчезнет. Наступает тишина. Это длится несколько секунд, полминуты, иногда даже семь минут, семь — знаменательное для кошавы число, говорят, что она дует или семь часов, или семь дней, или три раза по семь, а может продолжаться даже семь недель кряду, говорят, были такие годы, тогда Дунай так замерзал, что по льду ездили на санях.
Белградцы, как мне приходилось к большому своему изумлению замечать и впоследствии, гуляют, как и обычно, дети бегают, в подворотнях обнимаются любовные парочки, и стар и млад идут по своим делам.
Меня потянуло вернуться домой, но я все-таки отправился в центр на Теразие. Смешался с толпой. Все было как всегда — шутки, ругань, оживленные разговоры. К тому времени я уже приобрел некоторые познания здешних обычаев на славе у школьного сторожа. Я становился белградцем.
Я еще раз встретил на своем пути человека, с которым хотел бы не расставаться всю жизнь. Я полюбил Йована, мало сказать, полюбил, дня не мог прожить без того, чтобы не увидеть его или, по крайней мере, не поговорить с ним по телефону. Всякий раз при прощании я находился во власти его глаз, теплых и грустных, как вечерний туман. Мария, его жена, любила меня. Должен опять поправиться: была в меня влюблена.
Единственный мужчина, который после Михала пробудил во мне любовь, был Йован. Я готов был сделать для него все, но, к сожалению, ни жертв, ни подвигов обстоятельства от меня не требовали. Я ничего для него не сделал. Его жена, несомненно, была очень привязана к нему. Это был человек богатырского сложения, к тому времени у него, правда, уже вырос живот, и он несколько отяжелел: очень уж любил поесть! Он сам готовил изысканные блюда, придумывал различные приправы, уже при нас за столом добавляя их в приготовленное им необыкновенное кушанье; помню, как он растирал чеснок с орехами и этой смесью обмазывал запеченное мясо. Вначале понюхает, отрежет кусочек, благоговейно поднесет его ко рту, попробует и задумается. Если скажет: «Превосходно!» — можно приниматься за еду. А бывает, что ничего не скажет, несколько мгновений думает, затем выйдет и принесет всевозможные бутылочки и баночки и, беря аптекарские дозы, что-то там подправляет и улучшает, пока вполне не удовлетворится. Это, разумеется, сказалось на его фигуре, но, поскольку он был высок ростом, его сто пятнадцать килограммов не казались устрашающими.
Когда я познакомился с Йованом, мое положение в Белграде уже приобрело устойчивость. Давно перестали шептаться, что я советский шпион. Русские присылали мне на пасху куличи, а с женой вице-губернатора, очень культурной пианисткой, я даже подружился. Она помогала мне создавать современную музыкальную школу на принципах последних достижений музыкальной педагогики.
Лариса умерла. Хотя я и при ее жизни был одинок, после ее смерти я чувствовал себя еще более одиноким.
С Йованом меня познакомили после одного моего фортепьянного концерта, якобы по его просьбе, он давно, мол, интересуется мной, слушал с моим участием Квинтет Дворжака, цикл фортепьянных сонат Бетховена по радио, Третий, Четвертый и Пятый концерты Бетховена, которые я исполнял с оркестром Белградской филармонии. Меня поразили такой интерес и осведомленность человека, далекого от музыки. А Йован служил в министерстве иностранных дел.
— Знаете, моя жена любит музыку, вот и я заодно с ней… — Он вежливо улыбнулся и еще больше приблизил ко мне свое привлекательное лицо. — Надеемся, мы будем иметь возможность видеть вас в нашем доме.
Меня удивительным образом пленил взгляд Йована. Расспросив о нем, я узнал, что он из старой белградской семьи, известной своим меценатством, богатыми коллекциями картин современных художников; Йован с его музыкальными интересами и брат его, Владан, больше связанный с художниками и писателями, являлись неофициальными основателями частных клубов, содержащихся в основном на их средства.
Вскоре я был приглашен в дом.
С тех пор моей размеренной профессорской жизни как не бывало, потекли лихорадочно-суматошные дни и ночи; случалось, что я не спал три ночи подряд, поутру умывался, выпивал черный кофе и свежим отправлялся на занятия. Даже во времена затяжных вечеринок Михала я не тратил столько жизненной энергии. Мне казалось, что чем больше я тратил сил, тем больше у меня их было. Природа десятикратно возвращала мне силы.
Каждое воскресенье мы мотались по отвратительным дорогам, открывая все новые и новые сербские монастыри. Сербские монастыри, по обыкновению, ютятся чуть ли не на краю света. Долго тащишься по разбитой дороге, не видя впереди ничего, пока не оказываешься перед самыми монастырскими воротами. А потом снова горы, лес, конец света. Поразили меня лики средневековых мудрецов на стенах этих сооружений, спрятанных среди сурового, мрачного пейзажа.