По мере продвижения на север весна становилась малокровнее, листья на деревьях только-только распускались, цветов почти не было. В Петрограде день был по-северному длинным. Мне это было знакомо по Финляндии. Холодно, листья сморщенные, унылые, бледные. Я гулял по волшебному городу. Острова на Неве были заполнены петроградцами, наслаждавшимися этой, для меня такой бедной, весной. Но город был великолепен. Я с удовольствием бы пожил здесь, если бы меня не ждало мое рискованное предприятие. Я пробыл в городе только одни день. Назавтра утром я был уже в поезде, следующем в Финляндию. Вагоны охранялись солдатами, окна были занавешены темными шторами. Неизбежные предосторожности в военной зоне. Когда шторы разрешили поднять, нас приветствовали финское солнце и бледная зелень. На столике в купе появилась водка. В России тогда строго соблюдался сухой закон, и пассажиры с оживлением принялись за этот популярный напиток, тишина, царившая прежде в вагоне, сменилась громкими разговорами. Сразу возникла та самая неприятная атмосфера, с которой я иногда сталкивался в этой дорогой мне стране, где я так сдружился с Михалом и Олей и где добился первых успехов в музыкальном мире. Атмосфера антирусская, с агрессивной окраской. Ко мне подсел некий человек средних лет. Я опустил глаза, не желая давать ему никакого повода для разговоров. В моей голове возникали картины первого путешествия по Финляндии, когда я, молодой, неопытный и немного неотесанный, сопровождал госпожу X. в гастрольной поездке. Певица относилась ко мне как к своему сыну, хотя Михал и предупредил, что она попытается сделать меня своим любовником. Однако незнакомец принялся рассказывать, что он едет по торговым делам в Стокгольм, меня он ни о чем не расспрашивал и был очень хорошо воспитан. Мы ехали вдоль всего Балтийского моря, он ни на шаг не отходил от меня, отлично говорил по-русски, но подозрение, что он не русский, не покидало меня. Он прекрасно знал эту дорогу, и ехать с ним мне было веселее, чем одному. Я увидел место, которое считают самой северной точкой Балтийского моря. Здесь в Балтику вливается полноводная, быстрая река Торнио, по которой проходит граница Финляндии и Швеции, на одной стороне стоит финский город Торнио, на другой — шведский Хапаранда. Меня поразили оживленность и размеры этих городов, в Саратове мне говорили, что это — деревни. Чувствовалась атмосфера деловой горячки — суета, спешка, тревога, напряжение, в ресторанах сорят деньгами, шубы на горожанах из дорогих мехов, упитанные лица — блестящие экземпляры удачливых дельцов, носящих на себе печать избранности. Я долго ломал себе голову, чем же они занимаются, и только позже выяснил, что это скопище гиен, которые снабжали через нейтральные страны обе воюющие армии оружием, провиантом и всем прочим, что продается и покупается.
Пришлось пройти строгий таможенный контроль. Изымали каждый клочок бумаги, даже если в бумагу были завернуты ботинки. У меня забрали три русские книги, взятые в дорогу. Потом нас провели через узкий коридор, и мы очутились по ту сторону пограничной заставы. Переправились через реку. В сумятице досмотра я потерял из виду своего знакомого, державшегося все время рядом со мной. На пароходе я стал его разыскивать. Но и здесь его не оказалось. Я вспомнил, что последний раз видел его, когда он предупреждал меня о приходе таможенных чиновников. Потом он ушел, как он сам сказал, посмотреть, что с его багажом, следующим в отдельном вагоне.
Мы прибыли в Хапаранду. Мне предстала картина оживленного торгового города. Таможенные чиновники нас не очень беспокоили, обходились вежливо, как, впрочем, все в этом городе. Надо было пройти медицинский осмотр, довольно поверхностный, и, когда я спросил по-немецки — надо ли за это платить, шведский чиновник ответил:
— Господин, мы это делаем ради своей безопасности, а не вашей, и, следовательно, бесплатно.
Неожиданно мой знакомый появился из вагона-ресторана. Я не стал спрашивать, как он перебрался через границу. Мы вошли в шведские вагоны, чистые, элегантные, все в них сияло, всюду было приятно и удобно. Швед, мой сосед по купе, предложил мне повесить пальто в коридоре. Я взглянул на него с тревогой и уже представил себя мысленно в Копенгагене без пальто. Он прочитал мои мысли и сказал: «Не беспокойтесь, здесь не воруют». Наутро мы были в Стокгольме. Я поспешил дальше, даже не осмотрев города. Разумеется, пальто утром я нашел на своем месте и счел это добрым предзнаменованием.
Мне казалось, что все будет очень просто. Пошлю телеграмму в Старый Град, день-два уйдет на сборы, еще два дня даю им на дорогу, и через пять дней — они здесь, в Копенгагене. И затем — торжественная встреча в Саратове.
Поездка из Мальмё до Копенгагена на пароходе доставила мне такое же удовольствие, как и в скандинавском поезде, это был комфортабельный пароход, все свидетельствовало о благополучии этих стран и политической устойчивости, порожденной нейтралитетом. Зунд был зеленым, швартовка в Копенгагене великолепной; никакой спешки, суматохи, крика, шума — быстро и деловито исполнены все формальности. Через несколько минут я уже был в отеле «Терминус». Этот отель я выбрал по совету доктора Р., так как он был расположен в нескольких шагах от вокзала, куда каждый вечер прибывал берлинский экспресс.
Первым делом я отправил телеграмму. Дорога была каждая минута. При этом возникли трудности: на каком языке ее посылать? На почте требовали текст на французском или английском языке. Я плохо знал эти языки и написал по-немецки. Одна датчанка помогла мне переписать текст по-французски. Позднее, когда после утомительного ожидания я снова приходил на почту, у меня принимали телеграммы и на немецком языке. Я послал их несколько. И Михалу, и в саратовский банк, где лежали мои сбережения за год, так как раньше мы каждый месяц посылали деньги домой в Старый Град, во время войны это стало невозможно. Мы договорились, что я пришлю свой адрес и мне вышлют деньги в Копенгаген. Через несколько дней из Саратова пришли деньги, а из Старого Града — краткая телеграмма: «Собираемся».
Помню, когда я пришел получать деньги, я достал из кармана паспорт, но служащий сказал мне, что в этом нет необходимости. Деньги сразу же послал своим в Старый Град. Послал, разумеется, на имя матери. По-видимому, моя семья так и не увидела этих денег. К тому времени, как я узнал позже, отношения с моими родителями были уже плохие.
Чем я занимался в Копенгагене? Днем ходил по музеям, а вечерами встречал берлинский экспресс, на перроне стоял до тех пор, пока из вагонов не выйдет последний пассажир, после чего возвращался в отель с надеждой, что Лариса с Анной приедут завтра. Наверное, никогда в жизни я не видел столько цветущих роз, как тогда в Копенгагене. В полдень люди выходили в парк и подкреплялись превосходными сандвичами с рыбой, мясом, сыром, сидя на скамейках — места хватало всем, на тележках развозили отличный кофе и сливки. Всюду приметы чистого, спокойного, умиротворенного благополучия. Забавляло меня увлечение датчан скульптурой. Музеи набиты антикой в оригиналах и копиях, все заражены любовью к декоративной скульптуре, куда ни посмотришь, всюду скульптура, более или менее удачная. Нравилась мне русалочка на пристани. Я с ней разговаривал, как можно говорить только с собой. Она была моим утешением. Старый просторный порт принимал корабли со всего мира. Каждый день перед наступлением вечера я прогуливался по набережной или сидел где-нибудь в порту, опустошенный, усталый, и наблюдал за океанскими великанами. Первый раз в жизни я ел бананы. В Копенгагене можно было купить все. Я смотрел на белые паруса яхт, возвращавшихся в вечерний город. Эта картина вызывала во мне глухую тревогу, потому что она совпадала со временем прибытия вечернего берлинского экспресса. Я спешил на вокзал. Меня не покидала уверенность в том, что почта в Старом Граде не принимает международных телеграмм и что моя семья уже в пути; они знают, как я их жду, спокойно сойдут с поезда и бросятся ко мне в объятия. Однако с каждым днем возникало все более сильное предчувствие горьких разочарований. Пассажиры из вагонов выходят, расходятся, вокзал пустеет. Я возвращаюсь в отель. Назавтра опять музеи, порт, вокзал, поезд. Начал изучать датский язык. Иногда ездил на трамвае в Клампенборг, старинный парк, где свободно разгуливают стада оленей и серн.
Лето стояло теплое, но не жаркое. Я не знал, что бывает и такой климат. Дождей не было. Возможно, для Копенгагена такое лето редкость. Не знаю. Цветы, благодать, красота, аромат — вот что сохранилось у меня в памяти. Все это требовало совсем другого настроения и, несомненно, женского общества.
Ночью я спал плохо. Вставал и смотрел на вокзал, хорошо видимый из моего окна. Проходили поезда, составы вагонов с надписью «Pilsner Urquell» — рыба, мясо, жиры. Шел первый год мировой войны, год крупных успехов германской коалиции. В Дании власть находилась в руках социал-демократов. Однажды в воскресенье мне попалась навстречу демонстрация. Хорошо одетые господа с дорогими сигарами в зубах шли аккуратными шеренгами к королевскому дворцу Амалиенборгу. Демонстрантов встретил король Христиан, очень высокий, не ниже, наверное, двух метров, весело и оживленно поговорил с ними, потом повернулся и удалился во дворец. Люди разошлись обедать, а потом каждый отправился развлекаться. Вот уж умеют люди развлекаться, ничего не скажешь! Хорошенько наедятся, и тут же наступает народное гулянье.
Два месяца я шатался по Копенгагену, разговаривал с прохожими и даже с военными. Они сетовали на бездействие в такое время, когда другие воюют. Они понимали, что я иностранец. Странно все-таки, шла война, а нейтральная Дания была землей обетованной для всевозможных осведомителей.
Никто меня ни разу не остановил, ни разу не проверил моих документов. Но этот вопрос приходит мне в голову сейчас. Тогда я о нем не думал. Я был очарован гостеприимностью и благородством этого народа.
Через два месяца я получил наконец долгожданную телеграмму. В ней три слова: «Выезд не разрешен».