— Или я буду убит на месте, или мы победим! Вперед!
Напрасно старались его удержать, как предводителя и короля, в этот момент он был лишь солдатом, — и ни Радзивилл, ни Любомирский, ни Пац ничего не могли с ним поделать. Он сам помчался во главе полков, и это вызвало такое воодушевление в войске, набросившемся с такой стремительной яростью на турок, что последние не выдержали напора.
Всем, знающим их способ ведения войны, известно, что они смотрят на первое поражение, как на перст Божий, указывающие им на предстоящую гибель, и больше уже не сопротивляются. Поэтому самое важное вызвать вначале переполох, так как они не борются с роком.
Лишь только турки обратились в бегство, нам больше ничего не оставалось, как преследовать и рубить их направо и налево, и хотя число турок, на первый взгляд, казалось, втрое превышало: нашу армию, но они с такой поспешностью начали убегать, что на следующее утро очутились в восьми милях от Львова.
Никто так хорошо не знал характера мусульман и их способа ведения войны, как Собеский, и это давало ему превосходство над другими вождями. Приняв все меры, чтобы не дать им соединиться, он приказал преследовать отдельные отряды, и, когда победа перешла на нашу сторону, войско воспрянуло духом, став мужественнее и увереннее.
Я должен признать, что и все остальные, участвовавшие в сражении вместе с королем, не исключая французов, выказали необыкновенное мужество и храбрость. Под епископом марсельским Форбеном были убиты две лошади, а рыцарь де Малиньи не уступал другим в храбрости. Я проникся уважением к французам, о которых раньше имел превратное мнение, так как судил лишь по их женщинам. Собой я не был особенно доволен, потому что проклятая боль в руке мешала мне принимать деятельное участие в бою, и я присутствовал при нем в качестве зрителя.
Я несколько раз порывался в бой, но Шанявский каждый раз удерживал меня на месте. Но судьба никогда меня не щадила от ран и шишек, награждая меня ими при каждом удобном случае; под Львовом, хотя я и находился в тылу двора, пуля задела мой висок, сорвав кожу и скользнув по кости.
Все над этим смеялись, наложили на темя повязку и в течение нескольких дней величали меня героем.
Чудесным образом нам удалось отразить натиск турок, но король был в отчаянии, что они отобрали и сожгли Погайце и что Ибрагим-паша шел на Требовлю, хотя замок, благодаря своему расположению, мог защищаться и противостоять.
Об этом обложении турецкими войсками Требовли я наслышался много неправдоподобных и разноречивых вещей, но могу подтвердить лишь то, что не напрасно приписывают Хжановской, жене начальника, заслугу, будто бы благодаря ей крепость выдержала осаду, пока король с войском не подошел на помощь. Она в действительности не только подбодряла мужа, но и принимала активное участие в защите замка. С пистолетом в руке, во главе отряда, она ездила на разведки, проявляя мужество, перед которым преклонялись даже старые солдаты; этой женщине следовало бы родиться мужчиной, говорили кругом.
И действительно, если бы не она, Требовлю постигла бы та же участь, что и Збораж, сданный туркам трусливым гарнизоном, убившим своего вождя, француза Дезотеля, в надежде, что их пощадят.
И в Требовли раздавались голоса среди нашедшей там убежище шляхты о сдаче замка, но Хжановская угрожала им, что взорвет замок, но не допустит сдать его.
Впоследствии сейм возвел Хжановского в дворянство, потому что хоть жена его была дворянкой, но он сам родом из Курляндии (фон Фрезен) и принадлежал к простому сословию.
Хжановская своим мужественным сопротивлением туркам привела их в бешенство, так как они, хотя у них было много войска и пушек, не смогли взять приступом крепость, а услышав, что Собеский с войском идет на помощь осажденным, поспешили снять осаду и убежали в сторону Каменца.
Но они не успели далеко удалиться и переправиться через реку, так как подоспел король и, набросившись на них, вступил с ними в битву, успешно окончившуюся для нас, потому что турки, узнав от пленных о присутствии короля, начали поспешно отступать к Каменцу, оставив на поле сражения несколько тысяч убитых.
Одно имя Собеского, наводя на них панический страх, заставляло их обращаться в бегство. Ибрагим-паша удалился от Прута. Господь Бог помог Собескому спасти Польшу от большой опасности, которая еще не совсем миновала, потому что Каменец остался в руках турок, и надо было опасаться их мести за поражение. Все-таки король мог немного отдохнуть и собрать новые силы для дальнейшего похода.
По распоряжению короля я должен был отвезти письма в Жол-ков, где иностранные послы ожидали Собеского, чтобы приветствовать победителя, слава о котором разнеслась по всему свету; хотя сам король придавал этим почестям меньше значения, чем предстоявшей возможности расцеловать ручки любимой Марысень-ки, по которой он очень соскучился и посылал ей множество писем, ожидая ее ответа. В Жолквк я нашел королеву еще более гордой, чем раньше, упивавшуюся триумфами и успехами мужа, о которых уже знал весь свет.
Трудно было к ней подойти, до такой степени она требовала преклонения перед собой. Для того, чтобы снискать ее расположение или хотя бы ласковую улыбку, нужно было перед ней пресмыкаться и падать ниц, подобно древним идолопоклонникам, которые лежали распростертые перед своими божествами.
Ни с кем из своих родственниц или знатных в то время женщин она не могла быть долго в хороших отношениях.
Никто не мог с ней ужиться, кроме несчастного мужа, но и ему она доставляла больше страданий, чем радости.
Но что это был за человек! Если бы не несчастная слабость к жене, вовсе недостойной любви и часто откровенно заявлявшей ему, что она его не любит, то Собеского можно было бы назвать безупречным, совершенным, народным героем. Всякому делу, за которое брался, он отдавался всей душой; на войне это был солдат, не дороживший своей жизнью; на охоте — страстный охотник; в разговорах с учеными он был способен провести всю ночь, вдаваясь с ними в диспуты и забывая о еде, питье и об отдыхе, но и в своей несчастной любви он не знал границ.
Несмотря на то что он был признан героем своего времени, в нем не было ни малейшей гордости; он не забывал своего прежнего общественного положения, с уважением относился к духовенству, как человек религиозный, соблюдал молитвы и все обряды, но и в своих сношениях с татарами и евреями никогда не задевал их религии.
К слугам он относился хорошо, и если делался чьим-нибудь другом, то оставался им до конца жизни.
Несмотря на то, что в Жолкви наскоро построили помещения для службы и коней и все придворные разместились по простым избам, все-таки не хватило места для всех, съехавшихся приветствовать Собеского. Слава об его успехе в борьбе с многочисленными оттоманскими силами разнеслась так далеко, что персидский шах, искавший союзника против московского царя, прислал к Собескому послов с дорогими подарками.
Прибыли с поздравлениями послы из разных государств, в том числе и епископ марсельский Форбен, пользовавшийся особенным расположением королевы и не без основания хваставшийся помощью, оказанной им Собескому при овладении короною.
Из всех французов, находившихся при дворе, а их тут было немало, епископ Марсельский по своему темпераменту являлся наиболее типичным французом. У нас трудно было найти епископа, подобного ему.
В его обращении, разговорах и шутках ясно проскальзывало, что он больше думает о светской жизни, чем о Боге. Он не избегал общества женщин и не относился равнодушно к их кокетству. Его элегантная, изящная внешность, благородные манеры придавали ему в моих глазах какой-то особенный шарм, и я глядел на него с восхищением.
Впрочем, пришлось увидеть много нового и интересного не только для меня, но и для всех нас.
Один лишь король относился равнодушно ко всему — ничто его не поражало. Он думал о предстоящей коронации, об ускорении которой хлопотала королева, а так как она была беременна, то необходимо было беречь ее от всяких волнений.
Известно было, что королева Элеонора, поселившаяся в Торне, интриговала вместе с Пацами, чтобы шляхта не допустила коронования графини д'Аркиен после австрийской эрцгерцогини, но интриги их не увенчались успехом. Не имея возможности воспрепятствовать коронованию, они подумали о том, чтобы вызвать скандал и волнение в церкви, но об их замысле были предупреждены Собеский и его жена, принявшие заблаговременно меры к недопущению в храм подозрительных людей.
Из всего сказанного можно составить себе понятие о том, что у нас творилось, и о волнении, охватившем умы. Королю приходилось принимать послов, притворяться спокойным, скрывая гнев и заботы.
Меня считали не способным участвовать в заговорах, редко посылали с письмами, а устных поручений и вовсе не давали. Доверием королевы я тоже не пользовался. В королевском кружке никто не назывался собственным именем, а каждый имел одно или несколько прозвищ, так что, если бы письма были перехвачены, трудно было бы догадаться, о ком идет речь.
Они пользовались шифром, достаточно сложным, но все же предпочитали пользоваться этим условным языком.
Король назывался в письмах Орондатесом, Фениксом, Селадоном, порохом (la poudre), осенью (automne) и Сильвандром; королева Астреей, Букетом, Соловьем, Розой.
Родственники короля были известны под именем Бетес; Ян Казимир назывался Аптекарем, королева Мария-Людвика — Жируэтой. После отречения от престола Казимир назывался Парижским купцом. Михаила Вишневецкого называли Обезьяной, а мать его — Виоля ди Гамби. Трудно перечислить все прозвища, часто обидные и нередко юмористические.
Замойский, воевода Сандомирский, известен был под именем Бык.
Ян Замойский — Флейта или Фригийский конь.
Станислав Яблоновский именовался Дожем.
Госпожа Денгоф — Египтянкой.
Дмитрий Вишневецкий — Селедкой.
Конде — Цаплей.
Ержи Любомирский — Ласточкой или Змеей.
Морштын — Поросенком или Воробьем.