грязь слезами разбавляла.
Разорвали нову юбку
да заткнули ею рот…
Славься великий рабочий народ!
Непобедимый могучий народ!
(«Гори, Гори Ясно»)
Кто не простился с собой,
кто не покончил с собой, —
Всех поведут на убой! —
На то особый отдел, но то особый режим
на то особый резон…
(«Особый Резон»).
Страшно? Страшно. А Янка дальше и дальше писала и почти всегда на жестоком напряге исполняла все те же песни — только безысходности в них становилось все больше, а энергии — все меньше: талантливой, истинно российской и потому неподдельно панк-анархичной, одержимой — увы — манией самоубийства. Ей кричали: «Берегись!», а она неуклонно стервенела — «с каждым разом, часом, шагом»:
Некуда деваться —
Нам остались только сбитые коленки,
Грязные дороги, сны и разговоры.
Здесь не кончается война,
Не начинается весна,
Не продолжается детство.
И вот открытое убеждение: не желая быть «под каблуком потолка и под струей крутого кипятка», одинокая в своей трагичной любви, в свои неполные 25 «потеряла девка радость по весне» и «у попугая за прилавком» купила «билет на трамвай до первого моста», откуда путь один — «в тихий омут буйной головой!» Ее сад, так рано начавший цвести, вдруг осыпался в одночасье.
Коммерчески успешно принародно подыхать,
О камни разбивать фотогеничное лицо,
Просить по-человечески,
заглядывать в глаза
Добрым прохожим…
Продана смерть моя. Продана…
Вечный огонь, лампы дневные,
Темный пролет, шире глаза,
крепкий настой, плачьте, родные,
В угол свеча, стон в образа…
От большого ума? От бесплодных идей? — Нет, от вселенской любви, от которой, как пела Яна, только морда в крови. Она ушла, она не хотела видеть, как:
Пауки в банке хотели выжить,
Через отрезок пустоты увидев солнце,
Во рту толченое стекло.
Пауки в банке искали дыры.
Чтобы вскарабкаться наверх, друг друга жрали…
А наше время истекло!
(«Пауки В Банке»)
Да, это время истекло! Плюс на минус дал освобождение, «слиняли празднички», ребенок в больнице «объелся белым светом, улыбнулся и пошел», подпав под транс суицида, из которого выход летальный — «в небо с моста»… А что мы? А на нас махнули: «чего б не жить дуракам, лепить из снега дружков и продавать по рублю? А я буду спать…» («Придет Вода»). За окном — столетний дождь и стаи летят. Может, простят?
…Трагедия произошла 9 мая 1991 года, когда Яна ушла из дома и не вернулась. Тело девушки со множеством ран было поднято со дна водоема… Хоронили Яну 19 мая на кладбище под Новосибирском, в густом березовом лесу. Когда закапывали маленький красный гроб, трудно было сдержать слезы, и шок растерянности широко орбитил глаза. Пили водку. Пели птицы. И вдаль неслась песенка — как одна чистая нота страдания, как открытая рана невостребованности, как прощение за нашу «злодейскую масть»: «убивать-хоронить-горевать-забывать» и прощание навеки:
Я оставляю еще полкоролевства.
Весна за легкомыслие меня накажет.
Я вернусь, чтоб постучать в ворота,
Протянуть руку за снегом зимой…
Я оставляю еще полкоролевства
без боя, без воя, без грома, без стрема.
Ключи от лаборатории на вахте…
И я упираюсь рассвету в затылок.
Мне дышит рассвет, пожимает плечами,
мне в пояс рассвет машет рукой…
Я оставляю еще полкоролевства.
Что оставим мы, когда придет наше время улетать?
Александр Зотов.
«Знамя Юности», Минск, май 1994 г.
из интервью: ТЮМЕНСКИЕ КОНСТРУКЦИИИНСТРУКТОР НЕУМОЕВ РАЗМЫШЛЯЕТ И ВСПОМИНАЕТ
Неумоев: …И я так и исполнил. Первый раз эту вещь («Все Пройдет» — прим. составителя) на флэту у какого-то музыканта, я сейчас его, к сожалению, не помню, это очень известный новосибирский музыкант, такой психоделик, который и с Селивановым писал проекты.
С.: Это не Вадик Кузьмин, часом?
Н.: Нет, не помню…
С.: Может, Валера Рожков?
Н.: Нет, не помню, на точке в Академгородке… Да, наверное, это Валера Рожков… И у него на флэту там был Дима Селиванов, еще живой, и Янка была (говорит тише), и мы там такой сейшенок запалили для себя… И каждый там свои песни, собственно, и пел… Вот я там ее первый раз и спел. Всем очень понравилось — и Летову, и всем. (…)
М.: Про Янку расскажи…
Н.: Про Янку? Гм, гм… Ну, что… А что, собственно, про Янку, ИМЕННО-ТО ЧТО?
М.: А что тебе в голову приходит. Вот я сказал: «Янка»… (Пауза. Ромыч судорожно пьет чай большими глотками.)
Н.: Я даже не знаю, что сказать… Я и про Селиванова ничего — только упомянул, и не стану говорить… И про Янку ничего не стану говорить, потому что о мертвых — либо хорошо, либо ничего…
М.: А по текстам? Вот ты что-то брал от нее? Ведь под влиянием Летова ты был, я не знаю, идеологическим или еще каким…
Н.: (Быстро.) Нет, ну как под влиянием… И он под моим влиянием был! Любая личность… энергообмен происходит, когда люди соприкасаются плотно и пытаются друг друга понять всерьез, то это нормально. Обмен всегда происходит, и часть качеств каких-то перетаскивается… Ну, и (чуть улыбается) часть каких-то янкиных не качеств, а, скажем, некоего такого… (произносит совершенно по-особенному) эмоционального такого состояния, может быть, тоже перешла…
М.: То есть более обостренного, так бы ты это состояние назвал? По сравнению со своим?
Н.: (Слегка мрачнеет.) У Янки? Ну конечно, как у всякой женщины, оно более обостренное. То, что мужчина может пережить умом, она обычно переживает сердцем (нервно усмехается)… Это, конечно, ФАКТ.
Интервью С. Гурьева (С.) и М. Тимофеева (М.)
«ЭНск», Новосибирск, № 2(38)/94 г.
ТАМ ШЛА БОРЬБА ЗА СМЕРТЬ…
«Поэты в миру после строк ставят знак кровоточил… «
Рок-н-ролл, недальновидно определяемый некоторыми критиками и искусствоведами лишь как музыкальный жанр, на самом деле является особой формой общественного сознания, присущей наиболее интеллектуальной и нравственной части молодежи. За время своего существования он стал, по сути, субкультурой, обладающей определенными характеристиками, сходными с различными религиозными и философскими установками. Рок-н-ролл влиял и продолжает влиять не только на систему ценностей молодежи, но и определяет ее поведение. От того, какие ценностные установки он предложит, будет зависеть ориентация данной молодежной культуры в будущем.
Определяющим музыкальным стилем рок-н-ролла в нашей стране с конца 80-х (и особенно с начала 90-х) годов является так называемый «сибирский панк», характеризующийся помимо всего прочего, своеобразной суицидальной эстетикой. Программой, эстетическим манифестом этого направления стал магнитоальбом Янки Дягилевой Домой!. Это призыв уйти туда, откуда пришел: в ничто, в прах. Потому как «нам остались только сбитые коленки», и выход из этой реальности, напоминающей «вертолет без окон и дверей», один… Действенность суицидальной установки доказывается не только творчеством, но и личной судьбой. Так, например, сама Яна Дягилева покончила с собой в мае 1991 года. Внушителен и мартиролог всех тех, кто придерживался, в той или иной степени, названной эстетики и в разное время рассчитался с окружающей действительностью: Селиванов, Башлачев, Чумычкин… Это все талантливейшие поэты и музыканты, каждый их которых едва ли дотянул и до тридцати.
Рассмотрим суть этого явления более подробно. Суицидальное поветрие среди молодежи, столь характерное для нашего времени, или, как еще в прошлом веке назвал это явление Ф. М. Достоевский, «суицидальная эпидемия» — вещь неоднозначная, требующая самого пристального внимания и изучения.
Мотивов добровольного ухода человека из жизни много: болезни, физическая ущербность, нужда… И примеров тому в криминальных сводках предостаточно. Нам же любопытнее всего те случаи, когда человек уходит из жизни без видимых к тому оснований и, судя по посмертным запискам, даже в веселом (а если быть еще точнее — ерническом) расположении духа. Ф. Достоевский причину таких счетов с жизнью видел в неверии человека, особенно молодого, в бессмертие собственной души. Как ни странно, именно это неверие, а стало быть, уяснение нелепости и случайности окружающей реальности, приводит к отрыву от жизни, разрыву всех связей (с природой, делом, другими людьми), т. е. разрушению ранее присущего человеку менталитета. Бессмысленность жизни ставит субъекта перед дилеммой: либо примириться с ней, а исходя из ее конечности и бессмысленности — начать жить «животной», «скотской» жизнью, либо уйти из нее. И уход в данном случае представляется единственно возможным, здравым, естественным поступком.
Существует и пограничное суицидное состояние (условно назовем его «ожиданием конца»), порождающее ту эстетику, о которой речь шла выше. Суть его в любовании (впрочем, это не исключает настоящих искренних страданий от той же бессмысленности бытия) своим положением «смертника», «обреченного», «камикадзе». Как у Высоцкого: «Хоть немного еще постою на краю». Причем, возможность прервать собственную жизнь в любой момент ставит человека выше реальности, законов Природы, подымает до уровня Бога. Однако такое положение не вечно, ведь в «кодекс чести» «стоящего на краю» входит не только любование, но и поступок — т. е. собственно суицид.