СЕРГЕЙ ФИРСОВ
Ко мне как-то Летов приезжал. Это давно было, где-то в 85-м году, мы еще почти незнакомы были. А потом приехала Янка с Нюрычем[7], она тогда и песен, кажется, еще не пела, это году в 87-м вроде было. Они ездили стопом по стране, приехали — и она меня сразу сразила фразой, она так сказала: «Мы девки мусорны», — это меня убило просто, сразу запомнилось… Ну и все, потом они приезжали уже вместе, сейшена мы им тут делали, но это году уже в 89-м было все. В 89-м они уже у меня просто жили толпой, целое лето — месяца два, наверное — вся ОБОРОНА и Янка. Мы даже Джеффа пытались на «Камчатку» устроить, водили его к Начальнику[8], показывали. Тогда эпопея была — у меня родители уехали на лето, оставили мне одну комнату, вторую закрыли, и мы жили на кухне и в моей комнате. Коридор, кухня и комната. Спали кто где — и в коридоре, и в кухне… А рядом в магазине продавались трехлитровые банки вина какого-то, яблочного, прибалтийского — три рубля стоили. Три литра — три рубля. У меня потом весь балкон был заставлен этими банками. Отлично просто… Купаться еще ходили на пруды. Тогда еще Летов был нормальный, по улицам ходил, не боялся. А сейчас попробуй, прогуляйся! Сразу в тачку — и домой! Ужасно боится поклонников, еще ни разу я не видел человека, чтобы так боялся: «Ой! Ох! Забери! Забери меня!..» Самый нормальный был, конечно, Курёхин, всю жизнь ездил в метро, всегда…
Я тогда с ними работал — 89–90 годы: в Крым их возил, в Таллинн, здесь были концерты, на наш 7-й фестиваль я их ставил: ОБОРОНА сначала выступала, потом Янка выходила, они ей подыгрывали. Это было в самом Рок-клубе. Но им не понравился Рок-клуб, там на них все смотрели косо — они выделялись, вообще-то, из всех. Не сумели они адаптироваться, абсолютно, хотя я все делал, чтоб их со всеми подружить: водил, знакомил — но они были сами по себе всегда… Из музыкантов практически ни с кем не общались, как-то с музыкантами не очень дружили. Только с АУКЦЫОНОМ — как раз в 89-м на точке АУКЦЫОНА в «НЧ/ВЧ» они записали тогда болванки, на которые потом несколько альбомов сделали. С АУКЦЫОНОМ — да, нормально, Лёньку, конечно, очень любили, а с остальными — не сказал бы, что они с кем-то дружили, хотя видели они всех, знакомились — я их знакомил со всеми абсолютно нашими буграми. Но как-то так — «здрасьте-здрасьте»… И в Москве, насколько я знаю, то же самое было, сидели там у Кувырдина, еще где-то — и все.
В общем, не получилось ничего из этого хорошего. Хотя они одно время числились в Рок-клубе. Я для чего это делал? Они ж тогда в воздухе висели, Летов по стране бегал: хоть так, чуть-чуть их пристроить, официально… Пытались мы им литовки делать, чтоб они могли играть — вот в Симферополь их возили вроде как раз от Рок-клуба. В Симферополе был просто замечательный концерт в ДК МВД. Это 89-й год был, то ли осень, то ли весна. Скорее всего весна ранняя… да, это март месяц был, потому что было уже тепло, но еще ходили в таких джинсовых куртках. А потом ездили мы в Ялту, там был ужасный шторм, холодно было достаточно… И там — ты что! — это было целое путешествие! Какой-то человек сделал два концерта в Симферополе, а у меня тогда была довольно жесткая финансовая политика, как у директора группы: деньги до концерта, строго. Это я ввел, потом все начали. Типа утром деньги — вечером стулья. То есть группа не выходит на сцену, пока деньги не получены, потому что тогда ведь всех динамили, не платили — нормальное такое правило. А, естественно, зал был битком просто — ну, не очень большой зал, мест 400 — все орут: «ОБОРОНУ давай!», и я говорю: «Все, давайте деньги» — ну, нам заплатили за два концерта сразу. А больше половины концерта мы обычно и не играли, то есть ни разу не было, чтоб два концерта сыграли! Это очень выгодно было: получаешь деньги за два концерта, а играешь половину одного и сматываешься. Ну, естественно, за полчаса зрители разгромили все в клочья, ни одного кресла не осталось — там были такие деревянные шлепающие кресла, они ломались на раз. Все вдребезги разломали сразу, за полчаса, мы закончили, замечательно. А поселили нас в «бидонвилле», просто такие мазанки прямо посреди города. Там у них ЦК, или как он там, не знаю, Горком — а прямо сразу за ним начинаются такие нищие кварталы, мазанки, безумные совершенно, с такими кручеными улочками… И мы там жили. Ну, естественно, тогда выпивали все после концертов, нажрались, конечно, в хлам все, и тогда случилось самое такое классное, что запомнилось: там их барабанщик был, Аркаша, он первый нажрался, упал — все еще прыгали, бегали, костры какие-то жгли… А потом все легли — и вдруг янкин безумный крик. Все вскакивают — а Аркаша, оказывается, просто встал и начал ссать вокруг на всех. И Янка оказалась вообще женщиной — супер: она его сбила одним ударом, вытащила за ногу во двор, просто села на него и двумя руками от…ла так, что рожа была — один синяк! Джефф там ее оттаскивал — отличная просто была поездочка у нас!
А потом мы поехали еще в Ялту, в Гурзуф, там пару дней, потом вернулись — есть фотография: мы сидим все у вокзала Симферопольского — вся ОБОРОНА, Янка у меня на руках, а сзади — полная площадь ментов, как декорации. И поехали мы все в Тюмень — прямо из Симферополя. Садились на поезд — было лето, а в Тюмени, естественно, по пояс снега. Мы приехали в этих джинсовых курточках, кроссовочках… Купили четыре бутылки водки. Летов тогда не пил, а мы каждый вечер в тамбуре бутылку водки раскатывали, долго ехали. Приехали в Тюмень, неделю я пожил у них там у всех, потом к Летову заехал в Омск, а потом домой поехал, самолетом. Меня Аркаша из ИНСТРУКЦИИ на самолет сажал — он в аэропорту работал каким-то механиком. Но концертов там не играли нигде.
В Москве база ОБОРОНСКАЯ была у Кирилла Кувырдина. В Таллинне у нас было очень много знакомых — братья такие, Саша и Артур… Там мы неделями жили, в Таллинн-то мы раза два ездили. С Чернецким они дружили в это время, как раз там РАЗНЫЕ ЛЮДИ выступали, ГПД еще назывались. И в Харьков они ездили — фотография еще есть, известная, где Летов с Чернецким. С ВВ они были знакомы хорошо, в Киев мы ездили в 89-м году, летом, играли большой концерт — созванивались, договаривались. Там такой человек был, Коля… Я помню, погода была чудесная, мы гуляли целыми ночами. Неделю где-то там прожили.
В Кирпичном переулке еще сейшена были, в 90-м году, у Филаретовых, мы там много делали — как раз последний сейшен был летовский, в 90-м году, после чего мы поняли, что там уже нельзя делать ничего, потому что народ просто на лестницу не мог весь войти, хотя вообще никакой рекламы не было — чисто через знакомых. Соседи уже стали ментов вызывать. Там много мы делали сейшенов: Ревякин играл, Машнин, Рома Смирнов, Холкин…
Сейчас такая волна пошла, что Янка с СашБашем как-то контактировали — так я могу совершенно конкретно рассказать. Они, конечно, от СашБаша все перлись, умирали — все это естественно, и как раз в этот момент, когда мы уже закорешились с ними, познакомились, они мне звонили — мол, хотим посмотреть. Как раз последний был концерт, самый последний, на Петроградской, самый плохой. И они приехали — Летов и Янка, я их туда отвел. Баш был никакой совсем, он спел минут двадцать, такой весь засыпающий, и все. И ушел. И это последний момент, последний раз, когда они его видели, единственный…
А так — слушали они все. Ну, Янка Джоплин очень любила, STOOGES. Все, что Летов слушал — все они вместе слушали. Приезжали они ко мне — естественно, я им гонял то, что они еще не слышали, очень много всего, слушали сутками просто, непрерывно. Ездили они к Борщеву — есть у них такой друг, Андрюша Борщев, у него очень большая коллекция, рэггей в основном. Это складывалось из всего. У Летова тоже менялось — он сперва панк слушал, потом стал 60-е слушать…
А в плане записи… Это у меня дома записано. Был у меня «Akai», бобинник, в который можно было втыкать два микрофона и микшировать между собой, а из него выход был, и мы писали на бобину и на кассету одновременно. Бобину Летов забрал, а кассета мне осталась, то есть два оригинала было. И у АУКЦЫОНщиков был микрофон, как молоток, толстый — «JVC», стерео: каждый канал отдельно. Просто вешали этот микрофон сверху, здесь Янка сидела, там — Летов, настраивалось все аккуратно, эффекты какие-то даже — и писалось все так, не торопясь, с остановками, то есть такая полустудийная запись получилась. Потом дубли выбирали, делали оригинал. На тот момент это почти весь янкин материал был — все, что она захотела спеть, то и записали. И летовское Русское Поле… тогда же записали, и тогда же Полковника, Волга Да Ока — три альбома так записано было. Микрофон был хороший, я через него много чего записал, квартирников несколько, круто было: сразу стерео. Потом они его где-то потеряли, похерили, судьба его не ясна.
Как с человеком, по жизни, с Янкой общаться было просто замечательно, веселющий человек был — всегда хохот, смех, прибаутки… Очень просто. Простейший человек в общении — просто замечательно. Все постоянно мыла, варила — на удивление хозяйственная такая, зашивала всю эту братву, обшивала, заботилась. Они ее, конечно, любили безумно все. Называли ее «Яныч» — у них ведь в группе на «вы» все друг друга называли. Больше всех, конечно, Джефф — Джефф просто от нее не отходил, чуть ли не за ручку ходил… Ну, Джефф вообще человек особенный — он у меня как-то жил месяц или два, так все мои женщины были просто в восторге: он все варил, выносил ведро, без слова ходил в магазин — просто нарадоваться не могли. Потом жил у меня Зеленский месяц… Зеленский знаете, кто такой? Зеленский был гитаристом у Янки, только с Янкой играл, с ОБОРОНОЙ не играл. А Кузьма не играл с Янкой, он к ней относился чуть-чуть отстраненно, но это такой наносной момент был… А с Янкой играли, значит, Джефф на басу, Зеленский на гитаре, Аркаша и она — вчетвером. Сначала играла как бы ОБОРОНА с ней, а потом они такое свое сделали, и она немножко одна ездила, но мало очень. В акустике-то поездила куда больше.
А так они практически все время вместе ездили, и когда ездили вместе — играла Янка с ОБОРОНОЙ — то есть сперва ОБОРОНА поиграет, потом Янка. На этом всегда Летов настаивал.
Жила она в таком домике… В 91-м году мы поехали с Кувырдиным на какой-то Новосибирский фестиваль в Студгородке, кто-то из наших туда ездили, не упомню — весной где-то. И после этого мы заехали к Янке — я первый раз у нее был, то есть я посмотрел на этот ее домик безумный, вросший в землю, с окнами на уровне асфальта — просто деревянный домичек такой, на углу какой-то улицы. Квартал проходишь — самый большой в мире театр, который всю войну строили, чтоб танки могли на сцену заезжать… Причем, ужас полный, конечно: город производил впечатление такое, словно там недавно закончились уличные бои: есть дом — нет дома, какие-то развалины, пустыри. Идешь — жуть просто, страшно, огромный город, промышленный… А мы еще Коку[9] нашли, ходили втроем: я, Кока и Кувырдин. Первый раз пришли, Янки не было, мы пошли, чего-то пожрали, где-то через час вернулись — она дома. Мы ее взяли — а у нее уже был этот пессимизм полный, повторение башлачевского — мы ее давай веселить, водить, целый день с ней гуляли, до вечера, отвели в кабак, накормили-напоили, она развеселилась уже, все нормально так… Кока ее вообще видел в первый раз. И в последний, представляешь? Ну и все, как-то проводили ее и улетели в этот же день. А через неделю обратно прилетели…
А этот ее пессимизм… Я понимаю всю эту историю так, что Летов однажды встретил Янку, проникся, конечно, всем этим делом и сделал из нее как бы вот так «звезду». Она была абсолютно, конечно, этого достойна. На свое разумение, конечно, сделал — как все он делал и делает. Вот так, мгновенно, за два-три года «звезду» — и у нее просто психика этого не выдержала. То есть тут могут быть разные версии — просто он сделал из нее «звезду», она привыкла к какой-то такой жизни, очень интенсивной, она уже вросла в эту жизнь — и вдруг однажды они все ее бросили. Я не знаю, то ли они разосрались, то ли еще чего — но она осталась одна на какое-то время. Вот это, наверное, такое впечатление произвело, мне так кажется. Ведь ее несколько месяцев никто из ОБОРОНщиков вообще не видел, как теперь выясняется. Она там жила одна — и просто никого не было рядом. А раньше они жили непрерывно вместе, коммуной такой годами, переезжали из города в город, туда-сюда. А тут она почему-то осталась одна.
Ну, конечно, обвинять в том, что случилось Летова — что, мол, он ее на все это подсадил, на суицид там… Естественно, все это было, но вот так вот обвинять — кто виноват, кто нет… Веревку он ей не мылил, как говорится. Летов — сильная личность, Янка слабая была девушка. Хотя характер-то у нее был твердый, если она чего решила, не переубедишь никак — такая сибирячка. Но характер-то характером, а внутри-то она все равно была женщина, и если для Летова это игра была, то для нее — серьезно все, она в это не играла. И не умела играть, так же, как Башлачев играть не умел — делал так делал…
Мне Нюрыч позвонила тогда — там же Нюрыч все это делала, была все же ближайшая подруга. Она все там организовывала, потому что все приехали, нажрались просто — и все. Толку было мало… Да, мы полетели с Кувырдиным тогда, приехали, пошли на рынок, купили хавки, пришли, помянули — как раз в тот день и похороны были… Там такое кладбище! Просто лес — такие деревья огромные, сосны, дубы — очень красиво…
Тогда это, конечно, никто никак идеологически не обосновывал — воспринимали как самоубийство однозначно. Они поехали там на дачу с родителями, и она пошла погулять — и все, потом нашли. Ни о каких записках предсмертных ничего не слышал, не знаю…
Санкт-Петербург, 03.05.98 г.
АНАТОЛИЙ СОКОЛКОВ («НАЧАЛЬНИК»)
Очень смешная была история знакомства моего с Янкой, да, собственно, и Фирсова. Я не знаю, как было на самом деле, но моя версия такова: Фирсову позвонил кто-то по телефону, какие-то девушки, и договорились с ним встретиться. Фирсов встретился с девушками — и опух немного: девушки, значит, такие — волосы нечесаны, немытые… Не панковского такого вида, а хиппи-стиль. Он не знал, что с этими девушками делать, откуда они свалились. Привел их ко мне. Девушки были обкурены в хлам и ни на один вопрос не давали никаких четких ответов, всё говорили: «Проклятое панковское прошлое!» — любимая янкина приколка. Потом уже, через несколько дней, стало ясно, что это была Янка с подругой; вторая — это Аня Волкова была. Такая вот история, так произошло знакомство Фирсова с Янкой. Был он в о-очень большом недоумении, не знал, что с ними делать. Говорит: «Надо вымыть», я говорю: «У меня нет горячей воды». Что с ними делать дальше — он не понимал, а они стебутся, сидят, такие, на батарее, летом… Лицо Фирсова — это кино надо было снимать! А так дальше, мы встречались довольно редко — она много времени проводила в Новосибирске.
А у Фирсова же всегда идеи в голове — он решил ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ устроить на работу в Рок-клуб. А я там работал тогда, он мне звонит и говорит: «Нужно их срочно устроить». Я говорю: «Какие проблемы? Пусть приносят трудовые книжки, мы их устроим на работу». В том числе и Янку. Собственно, она погибла, сторого говоря, являясь членом Ленинградского Рок-клуба, заявление ее у меня где-то лежит…
Был еще концерт во «Времени», в Автово, в 89-м году. Там была история такая: директор этого концертного зала «Время» был другом Андрея Отряскина[10], и они решили там сделать концерт ДЖУНГЛЕЙ, а Жора Баранов, администратор ДЖУНГЛЕЙ, в то время работал заместителем президента Рок-клуба, и я там работал в Рок-клубе. Я говорю: «Жора, может мы еще сделаем концерт ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ с Янкой?» Он говорит: «А чего мучиться? Давай сделаем в один день». Ну и сделали. Кончилось все скандалом невероятным: вышли питерские панки — и давай в зал задницы казать. Девушку в зале стошнило, подругу Гаркуши… Концерт был бешеный совершенно, сначала был АУКЦЫОН, ВВ были, ДУРНОЕ ВЛИЯНИЕ — это мы с Жорой фестиваль такой сделали, двухдневный — наприглашали… А панки — сначала просто бесновались, какую-то девку там раздели, я смотрю, она уже по пояс голая, майкой крутит… Потом давай прыгать на сцену, их сначала сталкивали, а потом плюнули — охраны-то никакой не было: вся охрана — мы с Жорой…
Я тогда столько афиш напечатал в типографии, без подписи! Там эта фотография Володи Кудрявцева, Егор за колючей проволокой, гениальная же фотография! Я его давно уже не вижу, он появлялся в Питере, а сейчас вообще неизвестно где — по заграницам ездит… Так эти афиши мы по рублю продавали — дороже всех плакатов: плакаты все по 50 копеек, а афиши ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ — по рублю! Напечатали их тогда бездну просто…
А еще с Фириком была такая смешная история: мы с ним решили организовать концерт ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ — как группы ленинградского Рок-клуба — в зале «Октябрьский». Договорились обо всем, все было на мази, подписываем договор — и сразу проплачиваемся, то есть все расходы, все у нас было подбито. Заработать мы на этом хотели ни много ни мало — четыре миллиона рублей. Старыми! Это был бы такой подъем! Я не знаю, что бы осталось от «Октябрьского», но в тот момент «Октябрьский» можно было собрать в Питере абсолютно точно — это был единственный период, пик самый — конец 89-го. После этого все пошло на убыль, сейчас уже не собрать, а тогда… Это был бы Концерт Века просто! А не склеилось все тогда только потому, что Летов начал общаться с Сережей Гурьевым, и тут выяснилось, что Питер — это попса голимая, что мы все коммерсанты и пытаемся сделать на ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ большие деньги, миллионы там… Как-то Гурьев все просчитал, понял и пришел в ужас. Ну, у него отношение к питерскому Рок-клубу всегда такое было, это как бы такое традиционное отношение московских критиков, отрицательное — как к Гребенщикову, так и к Рок-клубу… И Летов отказался, хотя все было на мази — мы с Жориком уже решили, что сразу после концерта, когда все расчеты будут с нами произведены, так мы сразу в Данию, отсидеться полгодика…
Был я еще продюсером Янки — того, что сейчас как Продано! вышло, и егоровского Русского Поля Экспериментов. Это так было: Фирик же у нас коллекционер акустики всяческой, спетой у него дома. Ну и как раз была такая ситуация, какое-то вынужденное безделье. Они, вроде, в Таллинн собирались, такая поездка, длинная дорога. И им не уехать домой, и Фирик против был, чтоб они уезжали — концерт-то должен был состояться. А Серега знал, что это такое: Егор уедет в Омск — потом черта с два его оттуда выковыряешь. И Фирик говорит: «Надо писать акустику». Ну что, нашли гитару классную, акустическую, Фирик писал на два канала. А я был как бы продюсером: пробы, то-сё, звук, как лучше по звучанию… Довольно долго это делалось, часов по двадцать каждый альбом. Янка писалась так, как ей хотелось. Одна, Летова при этом не было. Она одна играла на гитаре, никого больше там не было. Записали. Через полгода я узнаю, доходят до меня слухи из Москвы, что Летов приказал из дискографии Фирсова эти два альбома выбросить — наверное потому, что это опять было влияние питерской попсы, вот и надо было изъять… То есть, в принципе, это была одна из тех немногих записей, которая была сделана так, как Янка хотела, потому что то, что было записано с ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ в Омске, на этих их магнитофонах — там все, естественно, монтировалось от первой до последней ноты Егором. Часами человек сидел, думал, как лучше сделать. На свой вкус. Поэтому там ее слово последнее было, безусловно. Хозяин — барин. Да и Русское Поле Экспериментов, акустический альбом, он „тоже отличается от остального довольно сильно, потому что это, может быть, единственный лирический альбом с более серьезными переживаниями… Давление я тоже оказал в свое время не слабое — это ж не просто так: мы часов по шесть-восемь в день с Егором разговаривали, очень долго. Недели две они жили здесь, и мы общались очень много. С ним было о чем поговорить… Я пытался развеять те наносные, с моей точки зрения, моменты, убеждения, но не уверен, что это хорошо у меня получалось. Собственно говоря, влиял еще очень сильно уровень его начитанности — этот микс из Розанова, из всех этих религиозных философов начала-конца века, там очень серьезная мешанина… А сейчас тем более, влияние Лимонова — этот-то безумен… А чего еще надо — Летову крышу сдуло очень серьезно, не в том направлении. Тогда думали, что будут цветочки, а цветочков ни хрена и не выросло, просто жизнь пошла по-другому, такая же тяжелая. Думали вот, мол, деревце расцветет… Ага, щас вам, зайчики!.. Не дождетесь. Конечно, 86–88 годы — такое милое время, просто конфетка, можно было делать все, что угодно…
Влияние Егора на Янку в текстах есть однозначно — оно просто не в прямых заимствованиях, а в направленности некоторых песен к чему-то «черненькому», к нигилизму — там есть вот этот толчок. Если бы ее оставить саму по себе, там, может быть, повороты были бы совершенно другие, потому что она сама по себе — светлый человек, у нее все равно в текстах это есть, это все равно уже не ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА — сразу ясно, что это совершенно другое… А вот загоны эти, они есть, давление очень сильное, оно чувствуется. Парусность: стихотворения надуты в эту сторону. Есть там этот надрыв летовский, он существует в этих песнях, эта болезненная нотка — она постоянно есть.
С Башлачевым они пересекались, да. В Новосибирске у них был довольно долгий период общения. Еще до приезда Башлачева сюда, еще до того, как он окончил Университет. Он учился в Свердловском Университете, и они постоянно пересекались в Новосибирске, он ездил туда часто. С Янкой они знакомы были еще до Питера, до 85-го года — и, собственно говоря, Янка начала писать песни под влиянием Башлачева. Они встретились тогда в Новосибирске, а он песен своих в то время публично вообще не пел — они были у него, какие-то, но он их не исполнял. Он их пел только в глубоко пьяном состоянии, когда «душа просит» — и она слышала многие песни гораздо раньше других, да только об этом и не знал особо никто… эта вот встреча была одна из самых таких… вне поля контроля Фирсова. Фирик не знает об этом, потому что Сашина жизнь до того, как Тёма Троицкий привез его в Москву, никому не известна целиком и полностью. Слава Бутусов что-то знает об этом, Пантыкин… Задерий как раз об этом знать не может — они познакомились здесь, а то, что он писал в «Забрисках» — в мемуарах своих — что они с Сашей вместе ездили в Сибирь и там познакомились с двумя девушками, одной из которых и была Янка — это Задерий познакомился с этими девчонками, а СашБаш, он мог и виду не подать, что он их знает. Человек такой, лишнего не скажет.
А в Питере они, может, пересекались один раз — Янка в Питере стала фактически появляться довольно поздно, уже после смерти СашБаша. Восприняла она его смерть очень тяжело. У нее остался очень сильный опыт общения с СашБашем, он на людей такое впечатление производил — совершенно сумасшедшее. Встреча на всю жизнь…
На самом деле, был такой период, тяжелый, в жизни янкиной и всех людей, которые были рядом с ней, когда очень тяжелые отношения у нее были с Егором, очень. Когда она была близко — он гнал ее от себя. Только стоило ей оторваться от него — он ее опять тащил к себе. И постоянное это качание — это очень большой надлом психики, с моей точки зрения. Она приезжала из Новосибирска, из Омска очень погашенная. Гасил он все порывы девичьи… И загнал в тупик, в результате всех этих действий, тупиковая ситуация совершенно: самостоятельно ей не дают ничего делать, а делать что-то вместе с Егором тоже не получалось… Очень плохо все это было.
Был такой момент: они там жили в Омске — он ее выгнал. Она приехала в Питер, говорит: «Я не знаю, что мне делать, ребята». Фирик говорит: «Давай мы тебе соберем команду, начнем репетировать, будешь выступать, какие проблемы?» Начали этим заниматься. Ровно через две недели тут такие истерики начались летовские по телефону — Серега трубку брать боялся. И она уехала обратно. И так было постоянно. Такая вот позиция — ни себе, ни людям. Состав мы ей тогда собрать не успели, конечно, не случилось. А так, на самом деле, и Джефф хотел с ней играть — не такую музыку, а мягкую, акустическую. Джефф говорил: «Я очень хочу на акустической гитаре поиграть», — такой поворот для него, не совсем объяснимый: у меня сложилось впечатление, что Джефф вообще акустической гитары в руках не держал никогда. У них с Янкой отношения были очень хорошие, потому что Джефф во время гастролей везде был противовесом Егору, постоянно. Если кто ее и защищал или пытался их с Егором отношения смягчить как-то — я думаю, это был только Джефф. Она с ним могла всегда оттянуться, поговорить, пожаловаться, выплеснуть часть эмоций. А Джефф парень мягкий, очень хороший.
Джеффа мы хотели сюда устроить[11] — и ничего: он сам не понимает, чего он хочет — если б он хотел чего-то конкретного, а он такой: и там, и там, и туда, и сюда его тянет… Ему очень трудно… Был же там какой-то момент, когда они все разбежались: Летов засел в Омске для прослушивания очередной коллекции музыки. Сел и сел: «А какое мне дело? Чем хотите, тем и занимайтесь» — и они как брошеные: всех отослал от себя.
Янка последний год уже не могла с ОБОРОНОЙ выступать — не ее это было, не та музыка для ее песен, хоть ты застрелись. Ей нужен был мягкий акустический состав, конечно. А Летов… Это очень трудное занятие — продюсирование: позиция должна быть жесткой, с одной стороны, а с другой — так человека и до самоубийства можно довести, если давить на него постоянно…
Ну тут тоже, слово это — «виноват»… Дело-то не в этом. Я бы этого слова, «виноват», не употреблял. Можно притчу такую рассказать: спорят двое, спрашивают мудреца: «Кто прав?» Он говорит: «Ты прав, и ты тоже прав». Третий идет мимо, говорит: «Так не бывает!» А он ему: «И ты прав…» Судить об этом можно до бесконечности. Я могу сказать только одно определенно: Егор оказывал очень серьезное психологическое давление на Янку, именно в смысле поворота ее творчества; он двигал ее не туда, куда она хотела. Это абсолютно точно. Она хотела в другую сторону: помягче, покамернее, без такой публичности. И янкина поэзия — она могла пойти совершенно в другую сторону, отличную от того, что делал Егор.
Санкт-Петербург, 18.05.98 г.
АНДРЕЙ БОРЩОВ
Познакомились мы с Янкой следующим образом: я еще был студентом Политеха тогда, и кто-то принес кассету — одну из первых егоркинских, где были всякие песенки — ну, «Лед Под Ногами Майора», «Иван Говнов», про телевизор, который с потолка свисает, которую вот Янка, кстати, и пела… Это, кажется, 87-й год был, и у них этим же летом был концерт в Вильнюсе — единственный, по-моему, там фестиваль был. Короче, мы приехали в Вильнюс с какими-то там знакомыми — тусовщиками, я еще никого не знал, и ГО-шников тоже мало кто знал. И был такой двор-колодец, в котором, собственно, и был концерт, и кто-то, опять же, из тусовщиков, сказал: «Вот, мол, ГО-шники». Был там Егор, был еще Жевтун, Янка была, барабанщиком тогда, вроде, Аркаша был. Ну, я никогда не был в этой тусовке, я вообще студентом был, но вижу — вот она, Янка, поет такие песенки, думаю — надо похвалить, а что ж сказать такое? Панки все-таки. Говорю: «Ты, мол, такую песенку поешь?», — она говорит: «Я». — «Ну, — говорю, — пиздец! Заебись!» А Янке это страшно не понравилось.
Ну, потом как-то мы их послушали, я их пофотографировал, и нужно было уезжать. Мы ехали в Питер, и они ехали в Питер. На вокзале этом в Вильнюсе, какая-то жуткая толкотня была, билет было не купить, чуть ли не морду друг другу били, и там, в этой очереди за билетами, мы разговорились. И оказалось — из-за чего, собственно, и познакомились — что я слушаю реггей, и они слушают реггей. А реггей тогда мало кто слушал. Обменялись телефонами, а потом оказалось, что им негде жить в Питере. А у меня как раз тогда не было дома родителей, они уехали на дачу, и вот они все приехали ко мне, человек пять. Я обзвонил, естественно, знакомых, все приехали, понавезли реггея всякого — как же, ГО-шники, а они уже тогда были более или менее известны в таких… альтернативных кругах. И мы всю ночь слушали этот реггей, часов до пяти, потом они все-таки сдались и легли спать.
И с тех пор как-то так повелось, что каждый раз, как они приезжали, мы встречались, слушали всякую музыку кайфовую. Еще у нас была такая развлекуха — хоккей настольный. Как мы с ними рубились в этот хоккей! Причем, Егор как бы ничего играет, но лучше всех играл Игорь — это просто пиздец какой-то! Не знаю, то ли у него тренировка гитарная, то ли еще что, но вот с ним было очень круто… Янка неплохо играла.
Еще помню такой забавный эпизод: не помню, с чего, но вышел спор: кто сможет в какую-то позу такую, специальную, сесть при этом очень круто изогнувшись. У меня это в принципе не могло получиться, у других, в общем-то, тоже. А Янка такая полная девчонка была, но она оказалась единственная, кто смог так завернуться. Такая гибкость поразительная…
Ну что еще? В какой-то день рождения Янка подарила мне сумочку такую хипповскую — ну, понятно, защитного цвета, с широкой лямкой и расшитую бисером. Она у меня до сих пор где-то есть.
А еще на том же дне рождения я совершенно жутко напился, с середины просто лежал на лестнице, мне было так плохо, страдал, говорил какие-то глупости типа: «Ну вот, я студент…» Или инженер? В общем, вроде: «Да кто я такой?» И пришла Янка, утешала, говорила: «А мы вот тоже так… песенки поем, живем как-то…»
Ну, они из Сибири, понятно, и язык у них немножко отличается от нашего, там есть всякие слова, которые здесь не шибко употребляются, типа «голимый». Сейчас-то оно везде, а тогда не очень-то. Меня это ставило в тупик, я спрашивал: «Янка, что такое «голимый»? — «Как? Ты что, не знаешь?!» А еще они котов очень любят — Янка очень любила котов — называют их ласково «котейка». И вообще Янка придумывала всякие такие названия. Подружка у нее была тут, питерская, она ее всюду таскала на всякие тусовочки, и я уже не знаю, почему, может, фамилия была такая — называла ее «Федяйка».
Потом, понимаешь, они какие-то… Ну, как сказать? Корневые, что ли. То есть они приезжают — и сразу видно, что они другие.
А вообще, знаешь, если честно, то мне с ними как-то общаться, музыку вместе слушать всегда было интереснее, чем на их концерты ходить. Я так скажу: только со временем я как-то привык и начал получать удовольствие от их песен. Потому что сама музыка поначалу мне совершенно не нравилась, ведь каждому нравится та музыка, которая внутри отзывается. И тогда, 8–9 лет назад, можно сказать, что я не совсем был готов… Сейчас-то, конечно, все это по-другому воспринимается — и егоркины, и янкины тексты.
А по жизни… Ну, конечно, она была человеком, заряженным со знаком «плюс», причем настолько сильно, что была совершенно способна других людей поддерживать. А песни… не знаю. Не знаю, как это объяснить, для меня вообще загадка, как так случилось, что… То есть, что произошло, совершенно никак не вяжется у меня с тем, что я о ней знаю. Для меня это было полнейшей неожиданностью — такая веселая, кайфовая девчонка…
Последний раз я ее видел… Сложно сказать. Вот смотри: в 89-м я как раз был в Америке, привез кучу пластинок, и ей подарил пластинку EINSTURZENDE NEUBAUTEN — летом они у меня на дне рождения были, в июле, тогда я ее точно видел, а потом… Видел ли я ее в 90-м, не помню. Ну, видишь, зима 90–91 вообще была временем каким-то ужасным, я не видел вообще никого, было какое-то нервное совершенно время, я до сих пор с ужасом вспоминаю… А потом я зашел к Плюхе в магазин[12], и Плюха мне сказал, что, вот, так и так… То есть я об этом узнал уже задним числом. И с Егором никогда не говорил на эту тему, то есть даже вообще не упоминал. Понимаешь, были вот Егор и Янка во всей этой компании, потому что и Игорь, и Аркашка — ну, Аркашка, он пришел-ушел — еще какие-то люди кайфовые, но без Егора они совершенно ничего не образуют такого.
Санкт-Петербург, 17.05.98 г.
ВАЛЕРИЙ АНДРЕЕВ
Познакомился я с ними, по-моему, в 88-м году через Андрюшу Борщова.
Он ездил в Вильнюс на панк-фестиваль и там, собственно, с ними и встретился. Потом приехали ГО-шники в Питер, звонят и говорят: «Вот, приехали — давай Боба Марли послушаем». — «Ну, давай Боба Марли послушаем». Ну и дальше понеслось-поехало: «Ты чего любишь?» — «Настольный хоккей люблю. А ты чего любишь?» — «А я тоже!» — «А я — чемпион Сибири!» — «А я — чемпион Петербурга!» — «Давай?» — «Давай!» Все на таком человеческом уровне, абсолютно далеком от всякой рок-музыки, хотя эту музыку все слушали — я какое-то время во всем этом довольно активно тусовался[13] — начали общаться. А в связи с тем, что подружился я на тот момент с Егоркой, вся бригада эта омско-новосибирская вместе с ним приходила, вместе с ним уходила. И что нравилось всем в этих людях — что они очень простые в общении и никаких неудобств как мне, так и другим не создавали. С ними было очень легко общаться. И одной из них, собственно, была Янка.
Дальше, в связи с тем, что я в Петербурге (тогда еще Ленинграде) много кого знаю из всей этой рок-среды, а у них очень много в Сибири всяких людей — пошли всякие такие контакты. У них сначала в Питере достаточно мало было знакомых, а здесь происходили всякие мероприятия, им были интересны какие-то люди, с которыми они были не знакомы — Курёхин, Сорокин… Соответственно, через нескольких людей — меня, Фирсова, еще кого-то — они выходили на них и впитывали эту петербургскую культуру, в то время очень активно развивающуюся… которую условно можно назвать «подпольной». Здесь действительно был такой мощный эпицентр всего происходящего, и им это было, естественно, интересно. Хотя, на самом деле, они любили очень мало питерских групп, пожалуй, кроме СТРАННЫХ ИГР и АУКЦЫОНА и не любили никого. Я Егора еще познакомил с Черновым, с Бурлакой[14], они меня познакомили с какими-то там своими… Дальше пошли всякие перекрестные знакомства, и дружба таким образом завязалась.
Ну, это не дружба, на самом деле, дружба — это такое очень серьезное слово. Это некое очень приятное общение, и очень много в нем ценностей культурно-общечеловеческих. Мы слушали фактически одну и ту же музыку, читали одни и те же книжки. А те книжки, которые мы читали — Кортасара, «Степного Волка» — надо было с кем-то обсуждать. И естественно, ты это обсуждаешь с тем, кто тебя понимает, кому не надо объяснять какие-то прописные истины, с тем кто понимает с полуслова, с полунамека. Это — первая общность интересов, которая нас связывала.
Вторая общность интересов лежала в области музыки. Как оказалось, мы любим одну и ту же музыку, причем с точностью до песен. У Янки, дай Бог памяти, у DEAD KENNEDYS была любимой песней «Каникулы в Камбодже», и у меня она была любимой песней, а дальше уже, в принципе, контакты установить проще, если уж мы начинаем обсуждать DEAD KENNEDYS, то половина взаимопонимания уже есть. Что еще? Фильмы всякие смотрели, соответственно о той музыке, потому что музыку мы достаточно давно все слушали, а фильмы только начали появляться, поэтому любой концерт какой-нибудь SIOUXIE AND THE BANSHEES был одновременно интересен и мне и им, потому что ни я, ни они этого раньше не видели. Тогда только появились видеомагнитофоны, и мы просто сидели часами и тупо смотрели. И все какие-то случайные посещения обычно заканчивались тем, что мы просто сидели, слушали музыку — музыку мы слушали всегда — и разговоры начинались всегда от музыки и уходили в какие-то достаточно глубокие вещи. Ну, не знаю, про любовь к животным…
А там еще у них есть такое полное единение взглядов. То есть с любым из них можно разговаривать и знать, что то, что говорит Егорка — скажет и Янка. И не потому, что Егорка более сильная личность, он просто человек, который очень много впитывал, и если что-то появлялось в окружении интересного — он им все это доносил. Ну, какие-то естественные флуктуации были, но если спрашиваешь одного: «Нравится тебе группа АУКЦЬЮН?», и если она нравится одному, то, как правило, и всем остальным. Егорка на самом деле… нельзя без Егорки рассматривать, потому что Егорка — некий такой эпицентр, он очень сильно аккумулировал вокруг себя людей, которые не были очень яркими личностями сами по себе, но, с другой стороны, это все люди, которым было что сказать. Безусловно, они не пустые были. И дело там не в том, что Янка проигрывала в яркости, просто, грубо говоря, им вдвоем было кайфово, они очень хорошо друг друга дополняли. А, с другой стороны, все было одно и то же, что Егорка, что Янка: они говорят одни и те же слова, они выросли на одной и той же культуре… Ну, Егор, он более тяжелый человек в общении, Янка — более простой. А вообще, с ними было очень легко и просто. Когда они кидали встречу какую-то, не приезжали, это переносилось абсолютно спокойно. Или они могли без звонка прийти — тоже абсолютно спокойно. Помню один момент, вторая встреча — был в Москве такой фестиваль «Сырок», а они в Москве мало кого знали и мы никого не знали, просто пришли к ним в номер, говорим: «Привет!» — «Привет». — «Помните, виделись там-то и там-то…» — «Ну все, отлично». Без всяких ложных моментов, которые при знакомстве у людей обычно происходят. Вот ты вот человека второй раз в жизни видишь, он ведь тебя не пустит в номер на полу переночевать. А нам как раз негде было ночевать: мы сели на поезд и приехали в Москву. А они говорят: «Да ради Бога, садись, поболтаем, раз человек хороший», — и там мы с ними как-то так закорешились.
Вообще, если честно, я их воспринимал как некую неделимую общность. Знаешь, вот как приходишь один раз в году к одноклассникам на встречу: они для тебя все одинаковые, хотя один, скажем, бандит, а другой в каком-нибудь РУОПе работает — для тебя они все равно одинаковые. Так же и здесь. То есть повнимательнее присмотришься — ага, тот хитрее, этот шустрее, этот добродушнее. То есть они абсолютно все разные, но когда с ними начинаешь общаться… ну опять же, кого я имею в виду: Джеффа, Егорку, Янку. Ну, немножко Кузя там, Аркаша — ну, Аркаша немножко особняком стоял — кто еще? Манагер, еще пара-тройка ребят. А в основном — Джефф, Егорка, Янка. С ними как-то довелось общаться больше, чем с другими. Такая основная троица. В то время они были еще более или менее некурящие, непьющие, и, вообще, мне непонятно, почему их панками называют. К панкам они не имеют никакого отношения, с моей точки зрения. Мне, вообще, непонятно, за что их все так любят. Потому что музыка там — так себе, мягко говоря. Слова не особенно рифмованные, поют от души, конечно, но без особых вокальных способностей. Но душа вот эта, она, наверное, людей брала. У них очень много энергии было. В то время очень мало людей было с хорошей энергией, здесь уже мало появлялось молодых интересных людей, та культура, которая здесь перла какое-то время, она немножко к тому времени так… поугасла. И полезли всякие люди из Сибири, еще откуда-то. Был еще вот Саша Башлачев, я отнес бы всю их культуру к башлачевской. Но это же, как бы, не панк? И очень хорошо, что у них была не массовая культура, я очень боялся, что их Фирсов раскрутит, сделает крутыми, что будут стадионы. Это все хорошо, конечно, замечательно, но скорее ближе к Олимпиаде какой-нибудь, ну, там Древний Рим, что-то такое массовое. А у них все-таки музыка клубная такая, культовая.
Помню, начали что-то про Фирсова говорить, типа непонятно — с одной стороны вроде хороший человек, а с другой — барыга, спекулянт. И Летов — а они с Фириком много общались, тусовались, он одно время их директором был — Летов мне говорит: «Как-то мы ехали куда-то, и в соседнем купе котенка мучили. Серега пошел и говорит: «Отпустите котенка!» И ты вдруг понимаешь: человек из всего многообразия отношений берет одну эту маленькую историю, которая очень хорошо характеризует то, что он видит в этом человеке, как они связаны, что их объединяет. Это вот тоже такая отличительная черта этой компании от всех других. Интересное, конечно, явление — эта команда новосибирско-омско-тюменская, которая концентрировалась возле Егорки — она, конечно, очень сильно выделялась из всего остального.
А вообще Егорка если рассказывает про какого-то нового человека, он рассказывает про него примерно таким образом: «Я приехал, мы пошли и два дня чего-то там делали». Нет таких моментов, что раз встретились, два, три, четыре… если уже прет с этим человеком, то все. И, как я понимаю, они в самом деле старались собирать своих единомышленников в разных местах России, Союза. То есть аккумулировали каких-то людей, приезжали в город, находили единомышленников — и все, им, в принципе, от этого города ничего больше не надо было. Может быть, в этом городе существует много других людей, с которыми сами они могли познакомиться, но они знакомились с каким-то набором людей… и им… было хорошо!
Знаешь, я уже не помню, откуда я это узнал. Мы с Борщовым туда даже съездить хотели, но, во-первых, далеко, Сибирь все-таки… Я не помню, кто чего сказал. Ну, там, знаешь, много народу было, кто-то где-то чего-то сказал… Я даже не знаю, отчего она умерла. Когда она умерла, я спросил у Егорки… он говорит: «Да… потом как-нибудь расскажу». Так чего-то и… Черт знает! Знаешь, сколько там людей умерло? Я вот как-то посчитал, там много народа померло! И, понимаешь, на самом деле, отчего кто умер — непонятно. Есть люди — вроде как понятно, отчего умерли, надоело то-то и то-то, здесь и здесь не получается… А выясняется, что просто таблетку не ту съел… от головной боли. Но всегда, когда люди умирают, они обрастают легендами. И это хорошо, я считаю, с мифотворческой точки зрения — а с человеческой все равно никто никогда ничего не поймет. Потому что, как я это понимаю, человек не может долго сознательно умирать. Если он сознательно что-то делает, он может за день, за два это придумать, за час, за минуту. А если у него что-то в жизни не складывается, и если прошел месяц-другой… Не знаю. Ощущение, на самом деле, всегда какое-то остается. Я знал человека с одной стороны, я пытаюсь как-то объяснить — а те, кто знал с другой стороны, пытаются объяснить по-своему. А потом из нашего общего словесного выхода рождается какая-то такая легенда, которая как бы устраивает и тебя, и меня.
А что касается мнения, будто Егор как-то повлиял на Янку в этом плане — я думаю, там такого не было. Егор, естественно, может загасить кого угодно, но Егор — он такой человек, который не может долго находиться в одном состоянии. Если он живет, в каком-то смысле, с каким-то человеком, делает с ним какое-то дело, естественно, через некоторое время Егорка может задавить кого угодно, но, насколько я знаю, Егор и Янка очень долго общались, то сходились, то расходились. И я думаю, что если б Янке от этого было очень тяжело, она, наверное, могла бы отойти в сторону. Да и Егору это не надо — все-таки нормальный человек, как-никак…
Санкт-Петербург, 11.05.98 г.
ОЛЬГА МАРТИСОВА (НЕМЦОВА)
В отличие от всех остальных, я знаю Янку с «той» стороны, то есть из Владивостока: у нас была легенда сначала, что есть такая девочка в Новосибирске — Янка, так примерно и говорили. Потом пытались пригласить на концерт — я помню, была очень смешная история: ей выслали 50 рублей на дорогу, а она их вернула обратно, сказав, что без музыкантов, без коллектива она ехать не хочет. И деньги так вот съездили туда-сюда, концерт так и не состоялся, Янка так и не приехала. Это было где-то весной 1988 года, примерно тогда, когда погиб СашБаш, и как-то это было все связано, потому что это были два персонажа, которых хотелось увидеть лично, причем Башлачеву кто-то звонил, но об этих переговорах я не знаю. Но вот такая история с присланными из Владивостока деньгами была, и постоянно были какие-то гонцы — мы-то к Новосибирску поближе — которые ездили туда, тусовались, того-сего…
А познакомилась я с Янкой в 1989-м, на «Рок-Периферии», она там была, но не играла. История была тоже довольно смешная: меня с ней познакомила девочка одна, Римма Башкатова, это новосибирская скрипачка, которая доучивалась тогда во Владивостокском Институте Культуры. А мы все примерно ровесницы, и возникли такие довольно хорошие отношения; мы с Римкой летели в большом, просто безумном составе музыкантов из Владивостока, там был полный набор, со спаиванием стюардесс, с танцами, плясками — тогда Дёма[15] летел, еще кто-то, я не помню сейчас… МУМИЙ ТРОЛЛЬ, по-моему, тогда честно служил в армии, ТУМАННЫЙ СТОН тоже не летел — но была какая-то большая шатия-братия, весело было. И дело было в столовой гостиницы, куда Женька Голубев всех селил, все были счастливы совершенно… Влетела в столовую Римка, схватила Янку, которая держала такой столовский поднос с едой какой-то и закричала: «Яночка! Яночка — это наша Лёлька! Смотри!», ну, и так далее — нормальные такие бабские прибамбасы. Ну мы как бы поболтали-поболтали — и разошлись.
Потом была «Рок-Акустика» в Череповце — все это недавно пересматривала: ну что, выходит Яночка, такая замечательная, у нее на ладошке всегда песни были записаны, это замечательная картиночка: человек поет-поет, посмотрит на ладошку, какая песня следующая — и дальше поет… В Череповце она была звездой просто, вопросов не было. Отыграла полчаса, причем, скромный человек, выходит — «Здравствуйте», уходит — «До свидания», все, дак положено, как обычно, в джинсиках… Концерт был замечательный — все, что могу сказать. Осталась видеозапись, которую я кому только ни предлагала, говорила: «Ребята! Она единственная, возьмите, издайте, чтоб она не лежала, не сыпалась», — не брал никто. Не брала «Программа А», при всей своей демократичности, не брали никакие московские телевизионщики, не брал никто. Сейчас, слава Богу, тут, в Питере взяли. Но это тоже какой-то счастливый случай.
А в Череповце мы с Янкой практически не виделись — ну, встретились, поболтали, и все. Была еще такая история, очень трогательная: в Череповце был заявлен Ник Рок-н-Ролл, который приехал туда из Хабаровска, со всей своей шатией-братией, срочно набранной в Хабаровске, кто-то был и из владивостокских… Пели «Старуху», и Ник вызвал Янку на сцену, и они пели в три голоса — какой-то еще басист был, ну о-очень пьяный, так что, собственно, вдвоем они пели — Ник и Янка. И это был на моей памяти единственный концерт, единственное шоу Ника, где он действительно что-то себе резал бритвой, то есть кровь была, все нормально… Потом был ресторан, где продолжалось Никово падание на пол и так далее…
А потом мы столкнулись С Янкой третий раз. Собственно, когда делали фирму «Эрио», издавали пластинки — зимой 91-го. Мы хотели издать записи, которые существовали, тогда же затеяли историю с Летовым — издали пять пластинок и думали, в какую сторону двигаться дальше. Но с изданием все развалилось, потому что хозяин «Эрио» захотел много денег, начал торговать конфетами-пакетами, потом недвижимостью и так далее. А мы с Кириллом[16] разошлись в разные стороны, каждый со своим пакетом проектов: Кирилл и еще два человека стали «ТАУ Продуктом», а мы с Танкистом[17] сделали фирму грамзаписи «Фили», и я, соответственно, унесла СашБаша, КОЛИБРИ, НОЛЬ и ЧАЙ-Ф, а Кирилл — Летова и Янку. Есть замечательный человек, с которым, наверное, стоило бы поговорить — дядя Боря Смирнов, московский реставратор звука, он такой серьезный дядечка, реставратор ГДРЗ, реставрировал всех — от Ленина до классики и Летова. Я, правда, не знаю, возили ли к нему Янку, когда реставрировали — наверное, нет, а вот Летова… Это надо было просто видеть ситуацию, когда дядя Боря: «Вот тут, Егор, у тебя вот это, а вот здесь — такой-то звук», — а там маты все эти — и Егор такой построенный. Разговор интеллигентного человека с интеллигентным человеком: маски упали. Вот…
А тогда, в 91-м, они приехали в Москву с музыкантами, проездом к Фирсову — писаться, то есть — казалось бы, все хорошо, протусовались у Кирилла два дня — достаточно тяжелое было впечатление: люди просто сидели на полу молча, потом вдруг неожиданно снялись и уехали. Хотя тусовка, атмосфера — все нормально, замечательно… Причем, насколько я знаю, они не поехали писаться к Фирсову; все этому очень удивлялись, потому что вот оно все — приезжай и пишись, а по тем временам писаться в Питере было хорошо, были какие-то деньги, какие-то условия. А они не поехали.
А потом стало совсем страшно. Кириллу позвонили из Новосибирска 9-го мая, сказали — дословно: «Пропала Янка». Я не знаю, почему они звонили в Москву, чего хотели, но мы почему-то взяли фотографию и пошли ко всевозможным экстрасенсам — такой вот странный шаг. Был такой человек, Сева Движков, он записывал в Останкино программу «Чертово Колесо», и у него жена была — экстрасенс. Мы поехали в Останкино, отвезли эту фотографию туда — экстрасенсы сказали, что она жива. Бросились звонить по средствам массовой информации, естественно. Позвонили в «Комсомольскую Правду», не помню, кому, нашли Щекочихина. И, я помню, было письмо, были звонки туда, от имени «Комсомольской Правды» — помочь в розыске. Мы звонили в Новосибирск, разговаривали с какими-то милиционерами… Было какое-то безумное ощущение связи с Новосибирском, мы все сидели у Кирилла на кухне, не знали, куда деваться и как себя вести — а у него стены окрашены в черный цвет тогда были, круглый стол, абажур висит… И вот три дня буквально все метались по Москве как ошарашенные, постоянно звонили в Новосибирск — а потом позвонили оттуда и сказали, что нашли в реке…
Я помню, тогда говорили про ссору с отцом, про мачеху — но это все слухи такие, я могу наврать, так что, наверное, ничего говорить не буду. То есть то, что касается причины — нас, наверное, и не касается сегодня.
Санкт-Петербург, 11.05.98 г.
ЛЕОНИД ФЕДОРОВ (АУКЦЫОН)
Познакомились мы у Фирсова, когда ОБОРОНщики приезжали с Янкой, в 1988 году. Они приезжали на концерт, им французы устраивали концерт в зале «Время». Там участвовали ВВ, НЕ ЖДАЛИ, мы, ИГРЫ, Янка и ОБОРОНА. Шесть, по-моему, групп было. Тогда и познакомились — Егор-то приезжал и раньше, а вот Янку я не помню. По-моему, я ее до этого не видел. Ну, что значит «познакомились»? — она такая, как бы, скромная женщина, особо мы не общались. Пили вместе, куролесили чего-то… Но, вообще, мне всегда казалось, что она была каким-то очень закрытым человеком. То ли она стеснялась, то ли еще чего, но мне казалось, что она какая-то более сама по себе — может быть, это у нее такой период был… Мы в ту пору больше общались с ОБОРОНщиками, они чаще приезжали и были более, что ли, контактны, хотя у них своя, в общем-то, тусовка была, как-то они обособленно себя чувствовали, на мой взгляд. Из них Егор был самый открытый, контактный по сравнению с остальными. Как-то вот мы с Мишкой[18] с ними стусовались, потому что у Фирика постоянно сидели вместе — а остальные придут — «Привет» — «Привет», но такого не было, чтоб дружба, любовь, ко всему АУКЦЫОНУ. Мы с Мишкой конкретно носились с Егором, с Кузьмой… Джефф тогда приезжал, Зеленский там очень долго жил, а с Янкой — как-то это все было больше на пьянках или посиделках. Она была такой… действительно очень скромной, мне даже казалось какой-то застенчивой. Я ее почему-то больше помню грустной…
Я когда впервые увидел концерт Янки с ОБОРОНОЙ — мне не понравилось, на самом деле, какое-то такое ощущение было, что они ей мешали. Хотя сама ОБОРОНА была — просто супер, а вот с Янкой… Она просто человек другого совершенно склада, в ней такая спокойная энергия была, кайфовая, совсем другая. И в записях то же самое. В фирсовской акустике это тоже слышалось… И по тем временам Янка мне, кстати, нравилась меньше, чем Егор, может быть, потому что я Егора знал больше, слышал его вот так, через стол — это было, конечно, впечатление. А Янку я не слышал тогда так, хотя позже у меня все это как-то поменялось. Тогда было очень много таких мощных людей. И это была такая единая тусовка, рядом все было. И на том фоне поэтому чисто энергетически выделялся Егор. Потому что вот только что Башлачев ушел… и сложно как-то сходу понять, особенно если такой человек, как Янка, особо себя не демонстрирует. У Егора-то постоянно какие-то сейшена устраивались, квартирники, а у Янки их не так много было.
Еще мы ОБОРОНщиков пытались записать. У нас была точка где-то на «Удельной», сама комната была — бывший туалет, вся такая в кафеле, звонкая, и мы писали им там барабаны, на портастудию вроде. Они и песни пытались петь, но песни там петь не очень вышло, а вот барабаны как-то они записали, отдельно с басом — болванки, и потом их использовали в своих альбомах.
Потом я ее видел в Москве, мы как раз писали Дупло. Это 90-й год был. Жили у Кирильчика[19], и приехала как раз Янка. Уже с ансамблем — Зеленский, по-моему, был, Джефф и Аркаша… И они поселились тоже у Кирильчика. Ну, мы уже сводили альбом, жили с Мишкой Раппопортом вдвоем, а Кирильчик куда-то умотал, и мы остались одни, как бы хозяевами квартиры. И тут приезжает такая команда! Ну, конечно, они сразу начали там квасить, куча московских людей прибежала, и мы оттуда начали сбегать на ночь, потому что нам было не до того. Там была одна очень смешная история с девушкой Айгуль[20], которая там с ума сходила по-всякому, а Янка ее постоянно успокаивала. Я как раз познакомился с Айгуль — меня Ваня Соколовский из НОЧНОГО ПРОСПЕКТА познакомил. Дело было так: мы пришли вчетвером, смотрим — сидит вся эта шайка-лейка, пьет портвейн, и Ванька Соколовский сидит с какой-то барышней совершенно безумного вида. Он говорит: «Во! Я нашел певицу, с которой буду записываться. Сейчас она вам споет». Ну, Айгуль взяла гитару, начала что-то петь, все было здорово, ну и как-то все пили-пили, а потом мы с Мишкой начали думать, как бы лечь спать, и Ваня говорит: «Слушайте, поехали отсюда, я тут рядом живу, тут у музыкантов квартира недалеко — там и заночуем». А он тогда работал с группой ЦЕНТР. И вот мы поехали — я, Ваня и Айгуль. Приехали туда, а там два таких лося сидят из группы ЦЕНТР, тоже пьют водку какую-то. Ну, и мы там сели с Ванькой. Выпиваем потихонечку, вдруг слышим — какие-то вопли из комнаты доносятся. Айгуль выбегает, кричит, что ее пытаются изнасиловать, а за ней два совершенно взбешенных мужика выскакивают. Я хватаю Айгуль, кричу Ваньке что-то вроде: «Останови мужчин!» Мы выбегаем с ней, а Ванька, значит, пытается этих остановить, как-то их останавливает, мы выбегаем из дома, ловим тачку, садимся и едем обратно. А это уже было примерно часа четыре ночи. И где-то в середине пути она начинает по-всякому меня обзывать: «Да ты козел, хам, что ты ко мне пристаешь!» А мне, значит, уже совсем плохо, потому что с утра надо идти на студию, спать хочется, усталость дикая, а тут, значит, барышню надо таскать, безумную притом. Я говорю: «Ну ладно, брось…», такси останавливается, мы выходим, идем значит, домой, а она все время грозится: «Вот я тебе, козел, сейчас устрою!» Я говорю: «Слушай, ты только не кричи, там ведь спят все». А все действительно спали, кроме Мишки, который по кухне слонялся, потому что ему негде было лечь. И то ли дверь открыта была, то ли мы позвонили, чтоб Мишка открыл — короче, только мы вошли, Айгуль на него налетела и начала кричать в коридоре: «Янка-а-а-а! А-а-а!», выбежала Янка, увела ее к себе в комнату, успокаивала долго, говорила что-то вроде: «Да Мишка хороший, Лёнька хороший…» А мы с Мишкой смотрим — спать негде, сели в такси и уехали досыпать к друзьям аж в Чертаново…
Потом, я помню, еще один был их приезд в Москву, когда они просто вообще не выходили из квартиры. Вроде у Янки депрессия была какая-то дикая, и они вообще не играли — должны были играть, но не играли…
Я как раз был в Москве, когда позвонил Егор и сказал, что Янка… то есть еще не понятно, вроде как бы пропала, но ему кажется, что она умерла. Егор как раз записку эту прочитал — я ее не видел, но говорят, была какая-то записка… И мы там ходили к каким-то экстрасенсам с фотографией, и человек вроде бы сказал, что искать надо в воде — такое что-то было.
А Егор — понятно, он на нее влиял, мощно довольно, но она бы не сочинила этих песен, если б в ней этого не было. Он ведь не глава секты какой-нибудь. Я думаю — это жизнь повлияла и ее самосостояние в тот момент, вот и все. Понимаешь, если человек талантливый, то это определяет все, потому что он просто не такой, как все. Я думаю, у каждого такие моменты наступают, кто старается жить, именно жить, а не просто какой-то фигней заниматься — а Янка относилась именно к таким людям, ведь чтоб сочинять такие песни, на мой взгляд, мало просто иметь талант, надо хотеть что-то сделать, стараться что-то сделать. Для этого надо иметь какую-то силу определенную, а сила ведь не исходит конкретно от кого-то, она идет от Бога или от Природы — как назовешь. Такие люди, как Янка, такая энергия — понятно, что это ее личное, очень мощное. Песни слушаешь — там ведь боль в каждой ноте, в каждом слове, а ведь ей это не кто-то принес на блюдечке, ясно, что она сама все это переживала.
Понимаешь, мне как-то казалось всегда — что смерть Башлачева, что Янки… Все были такие юные, играли в какие-то такие детские игры: да, человек поет, здорово, круто! А там все было серьезно, что у него, что у нее. И в тот момент, видимо, не осознавали, что надо просто взять человека, вытащить куда-то — в тот же Питер… Я всего два раза плакал: когда Майк умер и когда умерла Янка. Просто вот жалко их было очень. Я даже смерть Башлачева не так воспринял, потому что мне как-то всегда казалось, что Саша — он такой сильный мужик был, сам по себе. А эти — было какое-то ощущение беззащитности. И ясно, что просто не было рядом никого, кто бы просто взял и унес под мышкой… Понимаешь, мне кажется, это все такой романтизм юношеский — смерть, суициды и прочее, а на самом деле это все, на мой взгляд, довольно прозаичнее, физиологичнее даже, чем кажется. Что реально — человека спасти. Ведь у каждого, а тем более, у людей, которые занимаются какими-то творческими вещами, естественно, после мощного выброса энергии наступает релаксация. Невозможно так все время — нужна защита какая-то. А когда такие люди беззащитны, то нужно, соответственно, просто брать человека за шкирку, увозить в лес, еще какие-то вещи делать, человеческие ходы просто, которые ни к чему не обязывают, но в то же время…
Санкт-Петербург, 05.06.98 г.
ЭДУАРД ВОХМЯНИН (группа ГАНДИ)
Это Алушта была, Крым, Голубовские камни, 88-й год — есть такое место. Там если смотреть на море, то слева был лагерь МЭИ, а справа — хипповский лагерь. Мы каждый день ходили драться с МЭИ-шниками, со спортсменами… Кстати, там как раз тогда фестиваль был. Цой выступал, НОЧНОЙ ПРОСПЕКТ… А мы в Москве играли и тусовались с такой группой тюменской — ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ, и там был их гитарист, рыженький такой, очкастый… И потом слышу — там что-то девчонка поет, так классно — пошел смотреть — смотрю, сидят знакомые, а пела как раз Янка. Причем она была вся какая-то замученная дорогой, ехала автостопом, жутко ругалась матом, что ее сшиб какой-то грузовик. Ну, и мы скопом где-то две недели сидели там, концерты вечерние давали. Кстати, название ГАНДИ ею придумано было. Мы-то назывались КЛИНИКА, а в Москве появилась еще одна КЛИНИКА, и лежа на пляже там, на камнях, я все сетовал. А она говорит: «А назови как-нибудь вкусно и бессмысленно, например, ГАНДИ». Я говорю: «О! Подходит!» — и забрал это название, так что группа с ее легкой руки называется… Кстати, у нас есть очень забавная песенка «Говорящие Собаки», а у нее «Медведь выходит на охоту душить собак…» — и мы так заряжали про собак…
Ну, потом в Зеленограде виделись еще раз — а потом она уже и погибла…
Москва, 26.07.98 г.
АЛЕКСЕЙ КОБЛОВ
Я познакомился с Янкой совершенно случайно; все получилось, естественно, через Егора Летова, как это было у большинства людей. До этого я слышал у Вохмянина (лидера группы ГАНДИ) запись ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ, где была песня «Печаль Моя Светла» — это было в 87-м. Ее же мне потом поставил Фирсов и сказал, что вот, мол, новая басистка ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ, которая ВОТ ТАК ВОТ играет на бас-гитаре и при этом поет такие вот стёбные песни. Ну, матерные. Хорошо. Проехало. Далее — приезжает в Москву этакая, прямо скажем, не худая рыжая девушка — и ничего особенного, в общем, не делает, потому что на «Сырке» выступала только ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, и мы с Яной тогда не познакомились; познакомились мы с ней уже ближе к концу 88-го — началу 89-го, примерно так, точнее не вспомню. После этого я случайно попал на некую такую тусовочку, в какой-то общаге, МИЭТ или какой-то еще, и там Яна попела свои песни — буквально две или три. После этого все стало понятно.
Далее — что? Питер, Рок-клуб, врученная катушка с записью тюменского альбома Деклассированным Элементам (весьма халявного, там Джексон барабанит ТАК, что… хм…, но при этом абсолютно живого, там все очень сильно, там чувство, чистый голос, там нет всей этой чернухи летовской). Потом сидение в коридоре Рок-клуба с переписыванием яниным почерком аннотации к альбому: «Вот, песня так называется, тут играл такой-то, а тут — такой-то» и так далее… У меня, кстати, ее автографы сохранились — тексты песен, ее почерком переписанные, я ее как-то попросил самые главные для нее песни написать, чтоб все правильно было… Их одна сука мужского пола как-то издала в виде плаката. «Из архива Алексея Коблова» — ну спасибо, родной! Я говорю: «А где деньги?» — не мне, а вообще — Стасику, в частности. «А вот, у нас такая стеклянная банка, мы в нее складываем, вроде как на памятник»… Этим все и закончилось.
Далее, естественно, учитывая возраст и энтузиазм — мне 22 года было — решили немедленно ехать! Куда ехать? Поехали в Харьков зачем-то. Приехали — там был фестиваль «Рок Против Сталинизма». Там выступала ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, Янка там не выступала. Но при этом она сделала акустику, квартирник: сначала пел Летов, потом Янка, потом Чернецкий. Оригинал записи этого квартирника лежит у меня дома, т. е. то, что сейчас ходит по рукам — копии, катушка с оригиналом до сих пор находится у меня. И там уже было состояние — такое, эйфорическое немножко…
Далее были смешные дела: поездки в Харьков с акустикой — с квартирными концертами, совершенно халявные — то есть нам отдавали какие-то деньги, их с трудом хватало на дорогу, на еду, на пиво, а поселяли нас, естественно, на вписках на всяких — вот, в частности, у Светы Рудим. Поездка была волшебная совершенно. Мы приехали, жили, пели… пили, естественно… Все было как-то плавно, пляжно… солнце… Спокойно так, никто не теребит за рукав — все было хорошо и, казалось, дальше будет еще лучше… А потом — снова-снова-снова — все эти дела, запись на АУКЦЫОНовской точке, Ангедония, Домой! пересведения — и какие-то попытки сделать хоть что-нибудь для нее…
Я как раз попал в тот самый момент, когда уже начались некоторые расхождения с Летовым, именно вот серьезные творческие расхождения, когда Яна хотела одного, а Летов давал совершенно другое. Она хотела своей группы — собственно, единственным «своим» музыкантом у нее был Сережа «Зеленый» Зеленский, все остальные люди были из ГО, и там ее только Джефф поддерживал. Более того, был момент, когда Джефф стал постоянным членом группы ЯНКА и в ГО не играл — принципиально. Причем, это именно так называлось — группа ЯНКА, не ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ. ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ — это одноразовый проект, кроме Тюмени они нигде под таким названием не выступали.
Первое выступление в Москве уже было под названием ЯНКА. А все эти «ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ на «Рок-Азии» — чушь полная. ЯНКА — и на афише, и со сцены.
Я с ними ездил… Янка упорно предлагала мне стать ее менеджером, но, во-первых, в то время это слово было весьма неуместно, а во-вторых — оно до сих пор неуместно по отношению к ней. Было бы весьма странно называть себя «директор группы ЯНКА» — все равно, что говорить: «Я — директор ветра…» Вся беда в том, что в Москве было очень культовое отношение к Янке. Отношение было на уровне Религии, на уровне Молитвы. Постоянно шло ощущение, что мы присутствуем при некоем религиозном акте, как будто бы еще немножко — и наступит нечто такое, что и словами не называется, как будто мы молимся, как будто мы находимся в Храме. Это, с одной стороны, уместно, поскольку стихи-то ее — великие… А с другой стороны, это отношение стало ее немножко давить. А она была — да и сейчас есть, на самом деле — вполне живой человек: веселый улыбчивый, смешливый.
Я помню веселейшую вечеринку дома у Леши «Плюхи» Плюснина, когда она пела блюзы Дженис Джоплин под гитару, мылась в ванной, а Костя «Жаба» — барабанщик ЛОЛИТЫ — за ней подглядывал через окошечко сверху… Это были нечастые моменты, когда Яна приходила в состояние обычной девчонки. Она же хиппушка, по большому счету, ее придавило в итоге — я не беру смерть, это слишком серьезно — ее придавило морально постоянное вращение в этой панковской тусовке. Инна Желанная — я их познакомил — когда пришла на ее концерт впервые и послушала этот панковский вариант: Летов на басу, Янка на гитаре, Аркаша и всё — этакий JIMI HENDRIX EXPERIENCE, трио, то подошла к Яне и говорит: «Ян, все классно. А что ты с этими панками вообще делаешь-то? У тебя все классно, ну зачем, зачем тебе? Ты же погубишь себя…» И Янка восприняла это как обиду, вот, типа, подходят всякие желанные, важные тетки, и начинают объяснять, а мне самой виднее… На самом деле, к панку ни ее музыка, ни ее песни, ни ее жизнь не имели никакого отношения. Это было на уровне Исповеди, это то же самое, что Башлачев, Высоцкий… Высоцкий-Башлачев-Янка — ленточка одна. И ни секунды не было ощущения — до апреля и мая 91-го года — что с ней что-нибудь случится…
С Зеленоградом — 1 сентября 1990 года, когда я делал фестиваль «Молодой Европейский Андеграунд» — была смешная ситуация. Затеялся фестиваль, комсомол выделил денег, самолет-пароход… А я был членом оргкомитета, решающим, кого приглашать. Два дня, 1-е и 2-е сентября: первый день — андеграунд, второй день — СВ, ВОСКРЕСЕНЬЕ, вот эти вот дела. И у меня там был Олди, была Янка… Янка спрашивала со сцены: «Что за звук какой-то, больно неказистый?» Вполне уместная, кстати, реплика, поскольку действительно звук был весьма неказистый, на сцене его вообще не было, мониторы не работали. Выступление ужасного качества… Бегание за водкой к таксистам, постоянная беготня за комсомольцами, которые увидели в своем чемодане кучу тысяч рублей и не захотели их отдавать, естественно… В итоге за выступление Янке и Олди заплатили гораздо меньше, чем обещали. Янке оплатили плацкарту — а она специально поехала плацкартой, не самолетом и не в купе, чтоб сэкономить деньги — и в итоге получила за плацкарту и на водку, и все. Она не получила ни копейки за свое выступление, хотя в то время ей были деньги очень нужны, она жила вообще непонятно чем — святым духом… Это был какой-то очень странный фестиваль, все были пьяные, укуренные; куча людей, которых я провел бесплатно, стояли в фойе, курили анашу… Я подходил, просил: «Ребята, ну я же вас провел, пойдите, послушайте — там же ПЕСНИ, концерт…» А им не надо, им нужно было отметиться — вот, мол, мы там были! Половина из тех, кто сейчас дает какие-то «показания» о том, как это было — они даже не были в зале. Они стояли в фойе, курили, пили… Я не себя хвалю, но меня просто тянуло какой-то силой в зал постоянно, я постоянно находился в зале, я слушал эти песни, я был при этом. Я маленький человек, я ничего не значу на самом деле, я не являюсь какой-то грандиозной фигурой — но мне посчастливилось быть приглашенным на этот Праздник. Я там был. К сожалению, он закончился весьма грустно…
Это была предыдущая ступень перед Барнаулом, а в Барнауле был, конечно, уже предел полный. Тогда сначала Янка швырнула микрофон и разбила его вдребезги, а после Джефф — как человек самый близкий ко всему этому — тоже бросил гитару, бросил микрофон — и они ушли. Выступление было очень мощное, но абсолютно суицидальное. Следующим актом было бы самоубийство на сцене…
Я как-то трое суток провел наедине с Яной в квартире Ани Волковой, которая болела и лежала в другой комнате — не выходила даже. И мы смотрели футбол, «Спартак-Динамо» (Киев), который закончился со счетом 3:0, звонили Егору, поздравляли его с победой «Спартака» — все было здорово… И в какой-то момент меня постигло какое-то мистическое ощущение, ощущение какого-то телепатического общения, просто реально, я это помню, как сейчас… То есть я почувствовал себя, наверное, как Мужчина. Не из тоски — а вот именно как Мужчина, который видит Женщину, которую он любит платонически, хорошо и здорово — и которой ОДИНОКО… И фраза: «Будь моим менеджером» — она включала в себя многие слои… Я просто испугался, честно говоря, того момента, я испугался именно контакта физического. Специально убежал в другую комнату, с перепугу, лег на пол, постелил себе матрас, белье — и просто всю ночь бредил. Я не мог понять, что происходит, неужели настолько все уже плохо, что… Ну да, мы друзья хорошие, но — кто я и кто она? И что-то такое произошло, какой-то переломчик — думаю: «Неужели ее Летов так заебал вот этими своими телегами, коммунно-фашистскими — тогда еще попроще они были. Неужели так все ПЛОХО?!» И вот тогда первый звоночек поступил — я впервые почувствовал, что дело не к добру… Общеизвестно, что первым ее гражданским мужем был Егор Летов. Общеизвестно, что в течение долгого времени она пыталась творчески оторваться от этих пут и собрать свою собственную группу… Много чего происходило…
Это как будто очень быстро едешь на машине, разлетается в стороны какой-то мусор, какие-то бычки от сигарет, комар разбился о ветровое стекло — кровь растеклась — и охота бы оглянуться назад, но разобьешься… и есть ощущение, что она в итоге оглянулась назад, и… я не помню, как звали того человека, который был с ней в последний период жизни, Сергей, по-моему. Он казался чем-то похож на Оксану, последнюю любовь Высоцкого, с которой тот пытался обвенчаться, что не состоялось. Т. е. девушка обалдела просто от того, что ее возлюбленный — Владимир Высоцкий. Тут — то же самое: парень чуть не сошел с ума от того, что его любовь — Яна Дягилева. И он не смог просто удержать ее за руку в определенный момент.
Из Янки иконы все равно не получится — потому что иконы и не было, была живая, классная, рыжая девка, а то, что она в себе несла — это уже другой вопрос. Это вопрос Поэзии, Энергии, Духовный вопрос… Башлачев — та же самая, кстати, история: приходим в котельную, сидит человек, у него баян в вене, он говорит: «Идите, ребята, погуляйте»… Приходим обратно — он уже бодрячок, чайку заваривает, «песни петь!» — а в то же время видно, что ему вообще все это не надо… Это просто попытка делать вид лучший, чем оно есть на самом деле. Т. е. по большому счету не хотелось никаких песен — хотелось тишины, спокойствия, а Янке — поскольку она Женщина великая — именно… Ну вот, можно сказать — именно Человека. Человека рядом. Нюрыч — она баба, ей трудно было тоже, непросто. Собственно, Нюрычевский роман с Егором, женитьба — состоялись на поминках. А в прошлом году они расстались окончательно — но это так, детали… А суть такая: у Фирсова постоянно — концерты, кассеты, купить-продать, деньги — чепуха. У других: «О! Боже мой! Икона! Молиться! На колени пасть!» — тоже чепуха. А вот именно взять за руку и повести какое-то время — не в сторону, а туда же, куда она сама шла — не нашлось Мужика. Не нашлось — и причем все как-то боялись, что ли… Хотя, видимо, она любила Летова, скорее всего, до конца жизни… Было состояние космическое, состояние какого-то предчувствия беды — все знали и все просто молчали об этом. Я никого не обвиняю, сам такой же дурак, как и все, но постоянно было это: «вправо-влево наклон — упадет, пропадет» — вот реально все шло туда. И все равно — «а вот мы сейчас ей еще один альбомчик запишем, компакт-диск выпустим» — ага, щас!
Мы никогда не узнаем, как оно было на самом деле — есть разные версии. Что они возвращались на электричке с поминок какого-то их родственника, семьей, и Янка нервничала, постоянно бегала в тамбур курить, и никто, собственно, не заметил, на какой остановке она сошла… А она уходила в лес периодически, с ночевкой, это нормально было, все знали, что так может быть. Или — я не могу, конечно, документами это подтвердить — один знакомый мент из Новосибирска рассказывал, что у нее была проломленная рана со стороны затылка — такой вариант, непохожий на то, что писали про все это…
Морально — Егор прямо повинен в смерти Янки. Мы с ним говорили на эту тему, он сам сказал — ему нужна была жертва. Причем он, конечно, может сказать сейчас «я не я и лошадь не моя», но у меня записан этот разговор, это было интервью — он сказал так прямым текстом. Поминки Янки происходили прямо как митинг: «Да — Смерть!» — с него ушли Гурьев с Кувырдиным, а я вообще не ездил на ее похороны, я не люблю хоронить любимых и близких — я хотел бы их запомнить живыми… А там были пляски до упаду, прослушивание песни KINKS «Rosie Won’t You Please Come Home», водка, наркотики… бедный папа Стасик, который все это наблюдал… И Егор сказал, что это правильно, так и надо, потому что — он так кричал на поминках — ее смерть ЖИЗНЕУТВЕРЖДАЮЩАЯ! И до сих пор он придерживается того же самого мнения, хотя это было год назад, когда мы говорили — может, сейчас он свое мнение переменил…
Мы с Мишей Шишковым, тоже ныне покойным, сидели у меня дома, когда поступило сообщение о том, что она умерла и найдена уже — и было состояние… Я когда читал мемуары, посвященные Высоцкому и его смерти, там очень похоже — с одной стороны это страшно, и больно, с другой — как будто какая-то мучительная, беспрерывная тягость неожиданно нас, грешных, отпустила. Мы же просто жили постоянно на изломе, на венах перерезанных, постоянно ходили в состоянии такого нервяка беспрерывного, что не нужно было даже никаких наркотиков, алкоголя… Мы постоянно находились в состоянии взвода — и невозможно было находиться в другом состоянии. Причем Яна — человек спокойнейший… Все развивалось постепенно, долго и мучительно. Встречались, она останавливалась у меня дома в Зеленограде, жила спокойно, курила, пила, ела, спала, мылась… Иногда они ночевали всем составом, приезжали Джефф, Зеленский, Аркаша Климкин, дурковатый весьма — а Летов никогда не ездил ко мне, он всегда останавливался в Москве, у кентов. И все спали на полу, а Янке всегда отдавали мой диванчик — девушка же единственная. Единственная и любимая. И было какое-то такое чувство, что этот Праздник вот-вот закончится — и хотелось урвать его последние моменты. То есть продавались последние портки, немедленно шли за водкой, за чем угодно — и не из услужливости, мол «я — поклонник, она — певица» — просто хотелось еще хоть капельку, хоть немного еще постоять на краю. А стояние было постоянно, бритвенное, с самого начала… И когда она умерла — страшно, конечно, говорить, но вдруг наступило какое-то такое тупое безразличие: не к ней, а к окружающему миру. Как будто и дальше можно заниматься своими денюжками, своей Москвой, своими клубными концертами, своим пивом, сигаретами, наркотиками — чем угодно. «Все. Все свободны — всем спасибо!» — вот именно такая была штука. Хотя это, конечно, очень грустно.
То есть я вышел из этого коллапса только недавно. Я был выбит из жизни ее смертью — и ее Жизнью, на самом деле — года, наверное, на четыре. На три — точно. Почему я, собственно, только-только сейчас восстанавливаю силы? — потому, что слишком долго был с этим связан, слишком долгие годы был — не маргиналом, нет, мне тут Бурлака сказал: «Леша, у тебя все друзья — маргиналы», я говорю: «А у тебя?» Я просто смотрел на все это и думал: «Господи!!»…
И в то же время — очень хорошая есть фраза, Кит Ричардс говорит в фильме про THE WHO: «Такое было славное время, так было все зашибись, что, собственно, ничего и не запомнилось…»
Москва, 26.07.98 г.
КОНСТАНТИН РЯБИНОВ (КУЗЯ УО)
Как-то так получилось, что я с Янычем только в 89-м году познакомился, а до того я ее и не видел ни разу — это Игорь Федорович с ней знаком где-то с 85-го или 86-го года, а я два года в армии служил. Мы тогда приехали в Новосибирск, там — Яна Дягилева, нормально так… Потом Игорь Федорович все это дело затеял, я тогда уволился с завода, отовсюду ушел — и мы поехали. До сих пор так катается. На самом деле это все, я считаю, благодаря ему получилось. Не знаю, может быть, это все было бы иначе, может быть, это все было бы гораздо дольше, и, может быть — это было бы гораздо тусклее…
Когда очень нормально общаешься с человеком — ну что про него можешь сказать? Легче написать какую-нибудь книгу толстенную художественную… Ну, ездили вместе, хотя, с другой стороны — я ни на одной записи ее вообще не играл, мистическим каким-то образом, и сыграл только на этом вот посмертном альбоме, Стыд И Срам — «Придет Вода» на органе наворочал — и все. Ездить — да, ездили, но самые какие-то яркие вещи — все это происходило без меня. Не рассказывать же эту историю с барабанщиком Аркашей… Я ж с ней общался абсолютно непредвзято, то есть к ее творчеству никакого отношения не имел, не старался какого-то влияния оказывать. Я просто изначально Яныча не воспринимал как какого-то певца и композитора вообще. Воспринимал ее как Сестру. То есть, это был Человек, действительно… Причем, я в круг Янкин — не знаю, вроде бы вписывался, но даже, может быть, и не вписывался. Нельзя сказать, что дружбы особой не было — как раз не было совместного какого-то творчества. Я вообще, на самом деле, ее песни не очень понимал. Они очень какие-то… грустные. Честные и грустные. Это все сквозило чем-то таким… чем, собственно, и закончилось.
Ни на какие глобальные темы я с ней не разговаривал, не помню, по крайней мере. В том-то и дело, что Яныч не дожил до «политики», до того момента, когда началась «политика». Он как только гикнулся, в 91-м году, как раз все это и началось — политика, лимоновы всякие… А у Яныча «политики» не было — вообще человек был неотягощенный. То есть я ее воспринимаю, как такой отличнейший кусок жизни, который в определенный момент начался и — совершенно закономерно — закончился. То есть сработал этот мускул, который дал, и все сейчас — а-а-а-а, сидят и слушают. «Бойцы». Ну да, предопределенность, фатализм — ну и что? Я вот совершенно не понимаю, что бы Яныч сейчас здесь делал. Я сам удивляюсь — что я здесь делаю? Но мне надо. А ей, видимо, не надо было… Социальный заказ называется: выполнил это все — потом можно уйти на пенсию. И жить лет триста. А можно — добровольно уйти. Сделал работу — отдыхай. Можно на этом свете, можно на том. С другой стороны, на том можно и дальше продолжать работать, хотя мне кажется, что ничего там нет. Во всяком случае, так или иначе — ушел. И Башлачев ушел. Все уходят…
Вот эта, кстати, линия — Янка-Башлачев, про нее, наверное, Фирсов лучше расскажет или Начальник. Потому что Башлачев на нее оказал какое-то влияние, совершенно колоссальное — тут даже Летов отдыхает. Это не то, чтобы видно было — это было понятно из всего. То есть она про Башлачева мало говорила, но они же были знакомы. Я, правда, не думаю, что их участие в башлачевских «поминальниках» было каким-то принципиальным моментом, каким-то таким — сверхважным. Яныч был человек, который на груди рубаху-то не рвал за какие-то «идеалы». Хотя, с другой стороны, памяти какого-нибудь там — тоже не сыграешь… Для Башлачева — да. Наверное, это надо было. Яныч был такой идейно не нагруженный, что, может быть, и плохо, потому что идейно нагруженные люди обычно так и прут своей идейной нагруженностью. А Янке, по большому счету, ничего не надо было. Так просто сложились обстоятельства.
И к песням своим она относилась довольно естественно, легко. Это происходило все легко. Как она писала — я не знаю, все, что слышал — это были уже готовые вещи. Но думаю, что записывались они гораздо позже, чем были написаны. Единственное, о чем я сожалею — это то, что те записи, которые остались — мы не смогли все, что она пела, нормально сделать. Получилось очень грязновато, все эти «аранжировки», я считаю — вообще не то. Эта оголтелость времен, опять же, ГО… ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ оставили после себя записи. Которые сильно оставляют желать. Хотя Янка, собственно говоря, ни от кого не зависела, зависимости ведь не было. Я вообще не знаю, чего она хотела. Видимо, вот эти вот записи, все эти альбомы электрические, записанные в Омске — наверное, они ее как-то удовлетворяли, ведь она ничего не говорила против. Хотя это совсем не то, мне кажется. Это вот желание Игоря Федоровича приложить свою руку к Янке, к ее творчеству, к аранжировке — я считаю, в некоторых местах оно вообще не нужно было.
С другой стороны, есть акустика… У бывшего мужа Ани Волковой, Валеры Рожкова, есть записи из общежитий каких-то, которые сейчас будут издаваться. Так и называется «Акустика. Общага», что-то такое, года 89-90-го. У Летова оригинал лежит. Я коробочку видел. Хотели издавать их на «ХОРе», но «ХОР» не тянет, денег нет. А вообще, по-моему, неизвестных песен у Янки нет. Все издано уже, если что и осталось, так это просто другие версии тех же песен. Ну, вот эти, допустим, из общежития, они издадутся, конечно. Там все эти вещи — «Я повторяю десять раз и снова…», «хит», как она сама перед этой песней говорила. И чужих песен я в ее исполнении не слышал — она могла, конечно, спеть, вот в КОММУНИЗМЕ — «На Тебе Сошелся Клином Белый Свет», но это же не ее инициатива была. Она к КОММУНИСТИЧЕСКИМ проектам относилась не очень… То есть безынициативно. Такая наемная вокалистка, Летов мог заставить ее спеть что угодно, и она не возражала. Ей просто интересно было поработать в этой эстетике, с жужжащими этими безумными инструментами, атональными…
А вообще, Янку надо слушать в акустике. Она, кстати, очень хорошо на гитаре играла. В электричестве она как-то терялась — вот эта вся «ва-ва-ва!» — не слышно ж было, собственно говоря, песен-то. Все эти «аранжировки», «всего погромче» — не так надо было. Не знаю, я видимо, поэтому ни к чему руку не прикладывал — каким-то подсознанием чувствовал, что несколько это не то. Хотя довольно чистая, электрическая запись существует, Деклассированным Элементам — самая из электрических лучшая, не такая безумная. А так электричество не удалось. Конечно, этого вообще могло бы и не быть, но все равно — жалко. Это же камерная музыка была, правильно? Джефф ее в этом как-то поддерживал, и я в какой-то степени, а с другой стороны, это ж все диктовалось-то Летовым, и, собственно, благодаря ему все и произошло. А против этого было никак: ведь существовал коллектив, мы ж ездили вместе — Янка и мы, весь этот тур. Состав-то был абсолютно тот же: Джефф, Летов, Аркаша и Зеленский на гитаре, а я — очень странно — я с Янкой вообще никогда не играл, нигде. То есть я играл в ГО — состав перемещался на Яныча — Зеленский у нас не играл — я не играл у Янки. Так и ездили. В Киев, например. Приехали в Киев к Олегу Древалю, он сейчас в Питере живет, у него жена отсюда — гуляли, ходили всю ночь. На Андреевский Узвиз, на Майдан Незалежности, как обычно… В Киеве был концерт, конечно, охрененный. Хотя не охрененных концертов тогда и не было. Мы и не репетировали никогда — зачем? Все прекрасно знали, кому что делать. Бумажку со списком песен кладешь на монитор — и вперед.
В Таллинн при мне с Янкой не ездили. У нас там первый концерт был вообще в каком-то школьном зале, а второй в «Олимпия Халле» — то есть в каком-то таком супернавороченном. Был еще концерт, который в этой энциклопедии[21] упоминается как какой-то «легендарный сейшен», концерт в МЭИ — там Коля Рок-н-Ролл сначала пел, потом ГО, потом Яныч выступал. Там еще Плюха был, Лысый[22] — все были. Еще мы в кинотеатре «Звездный» выступали, откуда все эти вот сумасшедшие фотографии, на которых Летов похож на Ивана Грозного в роли Бунши, убивающего своего сына. И Яныч тоже такой: «А-а-а-а!»
Книжка вот еще эта, где Летов, Янка и я — недавно купил за 10 рублей. Там ведь половина тиража сгнила на каком-то складе в Новосибирске, потому что не оплатили аренду склада. Там Янкино все. Это Игорь Федорович собирал, это все, что он сумел собрать, все ее архивы. Он пришел к ней домой после похорон и забрал все записи, все эти ленты, все бумаги. Просто забрал — ну и правильно сделал. Там насчет семьи разговор отдельный, и не со мной он должен происходить. Авторские права больше защищаются ее мачехой, нежели отцом. Отца она называла по имени, как-то уменьшительно — Стасик. Причем так к нему и обращалась, не за глаза — «Стасик».
Я не думаю, на самом деле, что она ставила перед собой какую-то задачу глобальную — создать что-то такое. Если б она стояла перед ней — она бы что-нибудь сделала. Я думаю, что она не очень серьезно к этому всему относилась, так мне кажется. Это был легкий, очень нормальный человек — очень легкий, понимаете? Без такой… натужности. Человек жил-жил и песни писал. Я ведь вообще не считаю, что она «рок» играла — это когда риффами и с фуззом. «Рок» можно сделать и из «Калинки-Малинки». И культовой фигурой она стала только после смерти, самое смешное. Никто ее на руках не носил — ну, как обычно у нас, как всегда. Вот покойников у нас любят. Некрофилы сплошные. Может быть, поэтому и стоит умереть в определенный момент, чтобы тебя услышали, наконец…
Так вот мы все — ходим, смеемся, улыбаемся. А когда ночью спим — кошмары снятся. Когда остаемся наедине с собой — ну, вот оно, творчество, собственно, и есть, все оттуда и идет. Песня, вообще, жанр очень грустный, народную песню веселую хоть одну слышали? Я не слышал. Плач. Песня — это плач, по-настоящему-то. Народные всякие дела. Слышали «Нюркину Песню» — не народные ли дела?
А так музыку она всякую разную слушала, я, наверное, и не припомню что-то конкретное. Помню, слушала X-MAL DEUTSCHLAND. Ну и эту, как ее — SIOUXIE AND THE BANSHEES. Ну, и видимо, поэтому аранжировки все такие, пост-панковские. Вообще она все то же, что и мы слушала, а мы слушали в то время панк, пост-панк, потом на 60-е годы перешли — в этом смысле у нас пристрастия были схожи. В Питер когда приезжали — реггей слушали, в хоккей играли, пиво пили ведрами и водку хлестали вверх ногами. Как-то пришел я, а Игорь Федорович, Яныч и Зеленский мне рассказывают, что пробовали водку пить вверх ногами: на голову становишься — и пьешь водку. И нормально все. Протекает. Молоком, причем, запивать — вообще нормально.
Я бы не сказал, что она была только на нашу тусовку закорочена — у нее было очень много старых каких-то завязок в Новосибирске, я думаю, что гораздо больше, нежели, скажем, в Омске. Например, с Аней Волковой они были очень давно знакомы, гораздо дольше, чем с Летовым. В Питере вот Федяйка такая была… Это вот впечатление, что мы жили все такой коммуной — в идеале-то да, это должно было именно так и быть, причем, в какой-то период времени это было. Хотя то, что вот скажем, Фирик говорит — что она нас всех обстирывала-обштопывала — это бред, чушь полная. Да я бы сам первый, так сказать, ее руки отвел от штопки и от стирки! На нее ж посмотреть — какое там «обшивать-обстирывать», я бы и то лучше нее и обстирал, и обштопал, она ведь не тусовочная девка была. «Девочка-хиппи», тоже мне… Это ж чепуха! Это, прежде всего, человек, перед которым шляпу нужно было снимать. Я не думаю, что она обладала качествами какой-то суперхозяйки, ей это в то время и не нужно было. И никому не нужно — все были сами в состоянии себя обстирать и обштопать. Это все мифотворчество, это то, что люди хотят, чтоб было.
Я прекрасно помню когда я ее видел в последний раз, — это, по-моему, было в марте 91-го года. Я пришел к Летову, и там Яныч сидел, в Омске это было, и мы слушали советскую музыку, все вот эти вещи нормального такого, ностальгического характера. Яныч сидел очень грустный почему-то. Там такая лежаночка была, Игорь Федорович на табуретке сидел, все это включал — а Яныч сидел в уголке и был очень грустный. Поздно все это было, ночь уже была, и что-то вот такое нависло, совершенно непонятное. Сейчас-то, конечно, понятное. Я помню, что-то хотелось такое сделать — я просто поцеловал ей руку. И с тех пор я ее не видел.
Сам Летов эстетику суицида утверждал потому, что проживет лет триста, понимаешь? А человек, который ее принял — и не один — он, собственно говоря, и не дожил до тридцати даже. Причем Яныч был, по-моему, человек абсолютно атеистический. Это был человек совершенно ураганный, просто сумасшедший человек — жизнь просто перла, когда она была. Я поэтому и рассказываю, что когда ее видел последний раз, это было нечто такое очень грустное — одновременно и похожее, и не похожее на нее. Когда долго с человеком общаешься, начинаешь несколько не понимать. А когда я узнал, что она… Когда ее нашли — я просто разозлился со страшной силой, просто злоба была, причем на нее. Разозлился на нее, за то, что она… — зачем? На хрена? Не покинула, а просто кинула. Причем это не тот случай и не тот человек, которого можно встряхнуть. На самом деле, это она всех трясла, по большому счету — она могла кого-то встряхнуть, на ноги поставить. А в 1991-м — я не думаю, что кто-то особо мог ее встряхнуть, это было уже что-то такое, необратимое.
Если послушать все ее вещи и как-то себе представить — это ж, на самом деле, очень гармоничный человек. И все, что было, закончиться иначе не могло вообще. Я серьезно считаю, что в данный момент, в наше время этот человек жить не мог бы. Просто бывают такие люди, которые не могут жить сейчас — нехорошо бы это было, по большому счету. Не живет сейчас, допустим, Тарковский, нет Высоцкого — ну и Янки тоже нет. То есть, это не жизнь ее так придавила, это сюжет закончился именно в тот момент, когда и должен был закончиться. Все остальное — это второй том «Мертвых Душ», а мы — персонажи оттуда, чудом как-то уцелевшие из сожженной кем-то рукописи… То есть, я считаю, что все закономерно, хотя сначала подумал, что очень напрасно. Я считаю — вариантов не было.
Санкт-Петербург, 05.06.98 г.
СЕРГЕЙ ГУРЬЕВ
Какой-то альбом ГО был дописан парой-тройкой ее песен, совершенно не помню какими — по-моему, эта вот, с матерными словами, «Печаль Моя Светла»… И мне это тогда не очень понравилось, а когда ОЧЕНЬ понравилось — даже вспомнить трудно. Скорее всего после Деклассированных Элементов, когда альбом дошел, тогда. Потом уже какие-то концерты были… В первый раз в Москву они попали без меня — я принимал участие в двух ее акциях: когда был концерт в ДК МЭИ, 17-го февраля — неафишированно памяти Башлачева — Ник, Егор и Янка, и на фестивале в Зеленограде, туда мы с Кобловым ее вытаскивали. По-моему, две были с ней акции…
В Зеленограде был плохой звук. А название такое понтовое, «Молодой Европейский Андеграунд» оттого, что на фестиваль такие люди давали денег. Мы с Кобловым себе день отбили и сделали такой очень странный сборный концерт: там Силя под электрический бас выступал — я больше таких концертов у него не видел… Ну, это все подробно описано в журнале «Шумелаъ Ъмышь» № 1… На «Индюки» в 91-м Янку звали, конечно. По-моему, она была как раз пред «Индюками» в Москве, но, в принципе, было понятно, что она выступить не сможет. Там был шанс, что приедет Летов, но Летов тоже не выступил.
Квартирники еще были… Помню, сорвался квартирник, который Коврига[23] делал. А так разные люди их делали — Коблов как-то был причастен, Берт — он даже концерт делал в каком-то мелком зале[24]… Это были целевые янкины квартирники, без Летова, очень хорошие, они все писались, где-то эти записи болтаются. В принципе, их никто не издает, потому что это запрещено «ХОРом» — считается, что у «ХОРа» права на эти песни. Хотя Янка ничего не подписывала, собственно, так что все эти права — некая абстракция, но «ХОР» как-то пытается это все монополизировать. Коврига вот плюнул и издал,[25] остальным, может, пока неудобно. А может, они думают, что это потом в цене возрастет…
Ну, понятное дело, Янка по-разному воспринималась в электричестве «летовизированном» и в акустике. К акустике она была очень цельно привязана, была неразрывно с нею связана: сливалась в одно целое с гитарой, волосы закрывали лицо, она между песнями из них лицо поднимала, говорила что-то трогательное — бац! — и опять опускала голову к гитаре, и волосы закрывали лицо… То есть абсолютно цельное такое было существо — в акустике. А в электричестве… В электричестве это, конечно, воспринималось как панк, чуть-чуть прифолкованный — там, в принципе, возможно, и аранжировки-то были ничего, только звук был неправильный. А среднестатистическая общественность, конечно, считала все это панком. Хотя в «КонтрКультУре» было постулировано, что это пост-панк, тем более, что Егор это еще в интервью «УРлайту» говорил, и те, кому не лень было до таких дефиниций продумать этот момент, считали, что это пост-панк, а те, кому было все равно — ну, панк и панк… Но все, что эта панк-тусовка думала о себе или о Янке — никакого значения не имеет… Панк-тусовка, конечно, воспринимала ее как одну из егоровской команды, а всякие, так скажем, тонко чувствующие люди несколько переживали: всем хотелось, чтоб ей записали полноценный электрический альбом, казалось, что он ей нужен. Всем было обидно, что вот такую херню Летов там делает, а больше она никому и достаться на продюс не могла. Это у всех вызывало досаду. Когда вышли Ангедония и Домой! все просто были в бешенстве — цивилизованные, опять же, люди, а не повернутые на радикальном панке. Но она ж ему доверяла… В принципе, никакой разницы между ее концертами дома, в Сибири, и где-то еще не было — в акустике и в Москве она была абсолютно органична, а в электричестве и там, и там с диким драматизмом прорывалась через все эти навязанные законы звука, аранжировки. Хотя, возможно, я сейчас все преувеличиваю, был какой-то азарт и в электричестве — поначалу… Единственный альбом, где электричество с ней, что называется, коррелировало — Деклассированным Элементам. Там вот, хотя альбом был электрический, она меня и зацепила в первый раз — невзирая на то, что там барабаны омерзительно Джексоном сыграны, невзирая на все. Как-то там это вкатило. И как-то страшно мне грустно, что играла она с ОБОРОНОЙ, а не с ИНСТРУКЦИЕЙ, скажем…
Тем не менее, группа у нее продолжалась до конца, хотя после того, как произошло это безумие в Барнауле, видимо, она тогда в электричестве разочаровалась окончательно. Хотя там Егора не было, но все равно был страшный и больной концерт — но на иностранцев произвел сильное впечатление… Ни одного нормального электрического концерта, который можно было бы записать не получилось, по-моему, вообще, и это страшно обидно. У нее мог получиться хороший концерт на Втором Тюменском фестивале, это в 89-м году было. Она отстроила тогда очень качественный звук — но там была мудацкая договоренность, что должна была сначала выступать группа ПИФАЙФ. Я бегал, пытался Диму Попова (ныне покойного), который все это делал, убедить, ПИФАЙФ убеждал, что мол, да дайте же ей сейчас сыграть, у нее звук отстроился, и ни хрена от этого звука после вас не останется… И даже группу уже удалось убедить, уже развел я ПИФАЙФ с большим трудом, а потом мудак Дима Попов говорит: «Нет, эти звездные замашки надо пресекать в корне, у нас есть порядок выступлений», — и выступил ПИФАЙФ, и, естественно, ни тени этого звука она воскресить не смогла и опять сыграла на херне какой-то…
Мы общались с ней на разных квартирах и где-то в Сибири, и в Москве… Сидели у Кувырдина. Причем Яна отличалась тем, что когда разговор принимал какой-то по-московски праздный характер, ей становилось физически больно, ее всю перекашивало, она хватала Зеленого за руку и убегала с ним в другую комнату. Она, видимо, считала, что вообще разговор — это такая штука, которую нельзя сводить к тому, что ей казалось пошлыми шутками и байками, что это просто преступление. Разговор — это Люди общаются. У нее это как-то наиболее остро было выражено, потому что при каком-нибудь Джеффе можно было безответственно трендеть о бабах — и ничего. Веселый был человек — сейчас уже не такой, конечно, веселый… А с Янкой — там было два разных космоса…
Бывало, что я к ней подкатывал на тему журнала — тогда она рассматривалась не как какая-то совсем уж ключевая фигура для журнала, а как еще одна талантливая девушка, которая на страницах этого журнала будет более чем уместна, интервью там было бы в тему. Вот, она мне объясняла, почему она интервью не дает, я это напечатал, правда, там пропустили при наборе пару слов. Там должно было быть написано: «Когда самолетик летит — огоньки мигают, и пунктирная линия получается», а «огоньки мигают» почему-то выпало, и почему из летящего самолетика получается пунктирная линия, поняли не все…
На тему параллелей «Янка-Башлачев» я уж точно написал все, что думал. Ничего другого не думаю. Единственное, что могу сказать — кто-то, я уж не могу вспомнить кто, рассказывал историю про то, как Янка пришла на концерт Башлачева со своей подругой — кажется, в Питере было дело, кажется, 86-й год. А может, не в Питере, может, и в Москве — она в Москве-то тусовалась в 86-м, только никто ее, естественно, не знал тогда… Короче, пришла она на башлачевский концерт, а концерт был неудачный, каких у него было намного больше, чем удачных. Как-то все не шло, и он злился, ему было дискомфортно из-за этого, но поймать волну он никак не мог, и очень был плохой концерт, и Башлачев его закончил злой. А какая-то девочка стала говорить: «Еще-еще! Спой-спой!» — и он на нее с огромной злобой посмотрел и сказал якобы: «Ну что ты говоришь — спой, спой? А вот я тебе скажу «спляши»! Ты вот спляши — тогда я спою». Как-то он это сказал очень зло и некрасиво, всем было очень неловко, и, вроде, после этого концерта Янка сказала: «Раз уж такие вещи начинаются — надо, наверное, самой петь…» Я помню, что мне это рассказал совершенно нормальный человек, который ни к какому мифотворчеству не склонен, но это было еще при ее жизни, поэтому я не зациклился тогда на этом, просто информация в голове осталась…
Был этот пресловутый некролог в «КонтрКультУре»[26], там была странная ситуация: мне нужно было срочно написать для журнала передовицу — и все, он уходил в печать. Как раз перед этим я на похороны в Новосибирск съездил, вернулся, написать я больше вообще ни о чем не мог, получилось, что я написал эту статью — единственное, о чем я мог писать, и, вместе с тем, старался, с одной стороны, чтобы получалось как передовица; с другой стороны чувствовал, что никакая передовица из этого получиться не может — и где-то на стыке этих мотиваций я писал. Написал, подумал, что печатать это, конечно же, не нужно, принес ее честно к Волкову[27], сказал, что ничего другого написать не мог и не знаю, нужно ли это печатать, ничего не знаю, и грустно мне… Он сказал: «А хрен ли, что нам еще остается? Журнал закрывается, все вокруг горит, надо печатать…» Я подумал: «А, пошло оно все на х…, надо печатать…» И она в результате вышла, и потом Макс Немцов[28] говорил, что за такие статьи надо руки отрубать, и отчасти был прав. А у меня в результате атрофировалась способность писать вообще. То есть, я всерьез считаю, что я очень много заплатил за то, что эту статью написал — и за то, что она вышла. Полтора года после этого я не написал вообще ни строчки, занимался исключительно продюсированием Рады[29]. То есть Рада — это была такая сублимация, потому что я жил, делать что-то надо было. А потом, когда я начал опять что-то писать, то писал как-то так, всерьез не относясь к этому — и до сих пор так обычно и пишу. Ну, вот про ДДТ в «Столице» немножко более серьезная статья получилась, чем следовало, может быть — Шевчук обиделся…
Популярная версия, что «Летов Янку сгубил» мне как-то не близка. Но, скорее всего, не близка именно потому, что она была близка СЛИШКОМ многим. Летов — он какую-то очевидную всем суть радикального рок-н-ролла называл слишком грубо своими именами, а когда что-то даже не грубо называешь своим именем — это немножко меняет суть явления. А он еще и грубо называл… В Янке что-то было заложено такое изначально, конечно, но, наверное, это все как-то катализировалось тем, что рядом кто-то грубо что-то именем своим назвал. Наверное, неизбежная деформация явления именно в эту сторону и сдвинула вопрос…
Наверное, она даже в лучшие, так скажем, годы своей жизни была все же персонажем трагическим. Она веселая была, когда вокруг нее какой-то микрокосмос создавался, который ей казался правильным, но жизнь в целом как-то с ней диссонировала, я бы так сказал. Потом ведь там шел конкретный процесс в тот момент; определенный мир, так или иначе, исчезал, и какой-то обостренно воспринимающий человек должен был просто чувствовать этот процесс кожей. Определенная какая-то линия шла вниз-вниз-вниз — и никаких не было границ… Ну, был такой Мир спонтанный, сейчас Мир стал структурированный, и вся спонтанность тоже структурировалась как альтернатива структурированному миру, как еще более отвратная структурированность… Хотя применительно к Янке таким языком говорить не надо. Если сказать по-простому — жизнь менялась, и с ее позиции, конечно, она менялась к худшему. Тогда, вообще, очень многие осознавали, что нарастает какой-то такой полный беспросвет, и чувствовалось, что Янка его ощущает. Мы потом еще с Ником[30] говорили, и Ник сказал, что он чувствовал, как все это нарастало, и Янка превращалась в какой-то такой аккумулятор ощущения нарастающего Апокалипсиса — просто вздохнуть невозможно, настолько тяжело.
И мы с ним неожиданно сошлись на том, что после того, как она умерла, этот груз как-то свалился, стало жить легче — и в то же время абсолютно ПУСТО. Стало очевидно, что процесс какой-то закончился, и пошла новая, другая жизнь с этого момента. То есть складывалось такое внутреннее ощущение, что она все это взяла на себя — и унесла страшную тяжесть такую… До того сильно было ощущение смысла, с которым ты живешь, потом оно кончилось.
Москва, 25.07.98 г.