– Эльфь поганая! – прогремел на всю молельню гневный и возмущенный голос Эллери.
Растар торопливо включил зрение души и обомлел: аура сидящего в кругу была той самой, серебристой, только теперь еще и рассыпАлась яркими алмазными искрами. И при этом казалась словно надорванной сразу в двух местах.
Проклятое создание! Даже дважды проклятое!
Медленно и высокомерно создание перевело взгляд на Эллери.
Сверкнули темные глаза.
– Лет триста назад, – прозвенел в ответ чуть хрипловатый, но несомненно, женский голос, – тот, кто назвал бы эльфью Лань Владычицу Песен, очень быстро пожалел бы о своем длинном языке! А сейчас, черт дери, даже такое оскорбление приходится спускать….
От этих слов у всех, находившихся в молельне, похоже, случился столбняк. Странная женщина, назвавшая себя Ланью, поднялась на ноги, неуловимым движением расстегнула свою шутовскую куртку.
– Надо же, куда меня занесло! Н-да, всякое со мной случалось, но чтоб настолько плохо….
– Стоять, дьявольское отродье! – Эллери торопливо осенил ее наперсным крестом, когда она занесла ногу за край мелового круга.
Она окинула его таким взглядом, что Эллери невольно поежился. Только сейчас Растар обратил внимание, что эти двое чем-то схожи. Скорее всего, выражением лиц – и так странно было видеть на тонком бесцветном девичьем лице то же выражение безжалостного и высокомерного упорства!
– Да пошел ты в баню…. экзорцист! – последнее слово она произнесла как особо неприличное ругательство. – Раз уж силу сковал, так дай хоть руки-ноги размять. И не трясись ты так, никуда я от тебя не денусь. Могла бы – уже три минуты назад делась бы….
С этими словами она неторопливо пошла по молельне, разглядывая вырезанные из дерева фигуры святых, украшавшие стены. Квентинцы шарахались от нее, а она ухмылялась.
– Так что, в пыточный зал ее? – негромко и нервно спросил Растар, косясь на Эллери.
– Бесполезно, – так же негромко ответил он. – Это не ваша киари, а лайя, высшая эльфь. Она просто отключит боль. А надавим слишком сильно – остановит сердце.
Растар впервые за все время глянул на Эллери с уважением: а ведь не вовсе дурак, хоть и фанатик из фанатиков.
Словно расслышав их разговор, Лань неожиданно повернулась с другого конца зала:
– Да, монахи! Может, вы объясните мне, как меня сюда выдернули? А то упала в обморок у себя в замке, а очнулась здесь….
Инквизиторы переглянулись. Каждому пришло на ум одно и то же: «Черт возьми, хотел бы я знать, кто из них чьим телом завладел!»
….За окнами было уже темно, а они так ничего и не придумали.
– Похоже, у нас осталась единственная возможность что-то узнать, – наконец устало произнес Растар. – Раз она не боится ни боли, ни смерти, силой мы из нее ничего не выбьем. Но можно попытаться взять ее добром. Сейчас я спущусь к ней в келью и попробую исповедовать. Или просто вызвать на разговор – как получится.
– Почему именно вы? – возразил Эллери скорее по инерции.
– Вы ей с первого взгляда не пришлись по душе. А я ничем себя не проявлял. Так что если вообще захочет говорить, то со мной заговорит скорее.
– Пожалуй, вы правы, брат мой, – со вздохом признал Эллери после долгой паузы. – Что ж, в таком случае успехов вам. А я, пожалуй, отправлюсь спать – этот экзорцизм у меня все силы отнял….
Держа в руке факел, Растар спустился в полуподвальную часть приюта. Там находились так называемые «кельи грешников», способные служить и камерами для выловленных колдунов, и узилищами для провинившихся монахов. Перед нужной дверью остановился, долго звенел связкой ключей, ища нужный, нервно перекрестился – и вошел.
Она сидела на охапке соломы, накрытой курткой, и ела из миски какое-то варево из крупы и картошки. Под курткой на ней оказалась мешковатая рубаха из той же ткани, что и шаровары.
Когда свет факела упал на нее, она даже не подняла головы, лишь бросила равнодушно:
– А, это ты, монах…. Что ж, заходи, раз в гости забрел, – таким тоном, будто не в «келье грешников» сидела, а на веранде собственного замка, а он стучал в ее ворота, ища ночлега.
Растар вставил факел в кольцо на стене и опустился рядом с ней на солому. Чутье подсказало ему, что лучше всего просто сидеть и смотреть, как она ест. Захочет, заговорит сама, не захочет – никакие его вопросы не помогут.
– На костер меня отправите за этого менестреля? – снова бросила она с набитым ртом.
– Не знаю, – честно ответил Растар. – Я вообще не знаю, что с тобой делать и кто из вас чья жертва.
Чутье не подвело Растара. Лань доела варево, вытерла тарелку куском хлеба. Доела и хлеб, отхлебнула несколько глотков из кружки, откуда разило кислятиной. Затем, слегка отпихнув Растара, вытянулась на соломе во всю длину, подсунула куртку под голову. И неожиданно заговорила….
Ну что, монах? Это ведь твоя работа – выслушивать исповеди. Может быть, и до меня, нелюди некрещеной, снизойдешь из божьего милосердия? Впрочем, боюсь, что никогда не сумею тебе объяснить, что же было на самом-то деле – ты не поймешь….
Вот ты стоишь, монах, и смотришь на меня как на исчадие ада, как на нечисть. А ведь я когда-то была красива, да нет – очень красива. Были десятки женщин с более яркой внешностью, но я была – лучшая. Единственная. Весь мир был у моих ног, и даже после того, как я замолчала навеки, меня называли Королевой, прекраснейшей….
Что? Ты скажешь – это гордыня, смертный грех…. Да, я горда, монах, я горда даже сейчас, а уж тогда-то…. о, что и говорить об этом! Но это разные вещи – гордость и гордыня.
И я никогда не смогу заставить тебя понять, что я испытала, когда больше не смогла – петь, нести людям то, что рождалось, горело в моей душе и властно искало себе выхода….
Сколько лет, сколько людей, сколько боли понадобилось мне, чтобы понять – да, теперь я действительно больше не умею петь!
Была – на вершине, оказалась – в толпе! Замкнутый круг: только любовь могла вернуть мне утраченный голос, но без голоса – кому я была нужна? Конечно, моя красота все еще была со мной, но я очень быстро поняла, что любят – не за красоту. За что-то другое. А у меня больше не было ничего. Только холодный ум и то, непостижимое, подобное огню, что никуда из меня не ушло….
Я была как кусок сухого льда – обжигала холодом. Впрочем, почему – «была», разве сейчас я не такая?
Утратив голос, я утратила и почтение окружающих. «Не пой, красавица, при мне, а пой при ком-нибудь другом….» А если не можешь – не петь?! Как бы ни была я виновата перед тем, кого не любила, но даже самым ужасным преступникам не назначают такой изощренной казни – века медленного сгорания на внутреннем огне!
Почему, почему вместе с голосом не отобрал он и этот испепеляющий душу дар Слова?! Думала, умру, сгорю, не выдержу этого напряжения, но нет, горела и не сгорала, эта пытка длилась годы, десятилетия, усиливаемая жгучей завистью к тем, кто может петь, кого слушают, как когда-то слушали меня. А я их слушать уже не могла – сердце разрывалось! Как я хотела забрать это – себе, взамен того, что было моим по праву и отнято проклятием…. Кстати, и эту мою зависть чувствовали во мне и не любили меня за это еще сильнее….
Я пыталась убить себя, не в силах нести эту ношу, но после трех неудачных попыток бросила это гнилое дело…. Тогда я покинула родные леса, ушла прочь, гонимая одночеством, как сухой лист осенними ветрами. И однажды ночью, в исступлении, в первый раз раздвинула ткань мироздания.
Новые миры поначалу развлекли меня. Я выбирала такие, которые принадлежали смертным, и не торопилась сообщать им, что я лаиллис. Они называли меня прекрасной госпожой, красота моя повергала их к моим ногам. Но и пылкая влюбленность восторженных юношей, и жажда обладания тех, кто был постарше, ничего не давали моему сердцу. Кусок сухого льда жег душу, и голос не возвращался.
Случайность, монах, ты бы сказал – божий промысел…. Все в мироздании держится только на нем. Один из тех, что были у моих ног, подарил мне украшение – большой, прозрачный, как льдинка, кристалл на тончайшей цепочке. Из далекой страны, где он убивал во имя веры, привез он мне этот драгоценный дар, и хотя этот камень совсем не шел к моему любимому платью, я все же надела его на бал по случаю рождения княжеского наследника.
И там, на балу, я услышала Мерки. Было приглашено несколько менестрелей, развлекать гостей, и я слушала их отстраненно и равнодушно…. пока на середину зала не вышел Мерки, как сейчас помню – худющий, длинный, взлохмаченный тип где-то под сорок смертных лет. Он с первого аккорда завладел этой раззолоченной толпой, взял и понес ее в своих ладонях.
Может быть, у него и не было этого моего дара, когда каждое слово говорится от имени небес, зато было кое-что другое – несомненный талант. Его слушали, затаив дыхание, а когда он начал новую песню и весело бросил залу: «Припев поют все!»….
А я не могла даже подпеть, не имела права! Тебе доводилось ли видеть, монах, как человека бьют по лицу лишь за то, что он не сдержался и вплел свой несовершенный голос в любимую песню?
А я ведь и через это прошла…. И все время, пока пел Мерки, я стояла, закусив губу, и судорожно сжимала в ладонях прозрачный камень из далеких земель.
Все когда-нибудь кончается, кончилась и эта пытка чужим голосом. А еще через полчаса сама старая княгиня подошла ко мне и попросила разрешения взглянуть на мой кристалл. «Какая красота! Вы знаете, госпожа Ланнад, в начале вечера мне почему то показалось, что на вас горный хрусталь. Даже не понимаю, как я могла так обознаться!» Я опустила глаза. Камень был желтым, как солнечный свет, и сотни золотых искр таились в его загадочной глубине….
Дома я долго сидела и тупо смотрела на желтый камень в своих ладонях. Поднесла его к лицу в недоумении и зачем-то на него дохнула…. В следующую секунду сердце мое чуть не вырвалось наружу из груди: в тишине моих одиноких покоев снова раздался веселый голос Мерки! Было полное ощущение, что менестрель где-то рядом, чуть ли не за спиной – настолько живо звучала песня, которую я уже слышала на балу….