— Поляки идут в Войско Польское. Таков приказ начальства. В вашей армии тоже есть летная школа. Счастливого пути.
Я вышел, не очень понимая, что происходит, и наткнулся на Ваньку, который болтался в коридоре главного здания, словно чувствуя, что со мной делается что-то нехорошее.
— Прощай, — с трудом проговорил я.
— Что случилось? — Ваня был так удивлен, что шел за мной, о чем-то говорил и все время дергал меня за рукав.
Во дворе курсанты занимались строевой подготовкой. Вдруг из шеренги вышел Коля Муковнин.
— Володя! — крикнул он, неожиданно увидев меня в гражданской одежде. — Этого не может быть! Мы должны всё выяснить!
— Муковнин, становись в строй! — крикнул командир взвода. — Что это значит?
— Мой друг… Володя, обратись к начальству! Никуда не уезжай! Вечером увидимся.
— Эй! — крикнул солдат из грузовика. — Мы уже едем. Пешком пойдешь на распредпункт!
В глазах у меня потемнело, ноги стали ватными. Я никак не мог понять, почему в моей жизни произошел такой неожиданный поворот.
С вещмешком за плечами я догнал тронувшийся уже грузовик и влез в кузов. И так ехал молча, не разговаривая с ребятами, которые тоже возвращались на распределительный пункт. Я раздумывал над тем, куда теперь меня пошлют. Все равно куда, подумал я, лишь бы только не обратно в колхоз. Там уж стыда не оберешься.
Мне определили место на двухъярусной койке в многолюдном зале, в котором спали не только призывники, но и бывшие фронтовики, выздоравливающие, инвалиды, кое-кто на костылях, с несгибающимися ногами, с парализованными руками. Некоторых из этих людей переводили в другие части, некоторых направляли на отдых или домой.
Солдаты играли в карты, вспоминали фронтовую жизнь, ругались с обслуживающим персоналом из-за того, что им не нравится еда или что не хватает сахара для кипятка.
Я не мог спать, меня мучил вопрос «что дальше?», а когда приходил сон, то будили видения, мне снилось, что я снова нахожусь в авиачасти, куда-то бегу с Ваней, летаю, как будто бы я уже стал пилотом, неизвестно только, когда изучил искусство пилотажа, важно, что это уже в прошлом, я лечу в тыл врага и сбрасываю бомбы на вражеский город.
Мне было жаль, что я не попрощался с моими друзьями Ваней и Колей, но я оправдывался, что это не моя вина, я напишу им письмо, невозможно, чтобы мы с ними скоро не встретились, ведь только гора с горой не сходится.
Утром к нам пришел молодой солдат и спросил, есть ли тут кто-нибудь, кто умеет писать красками, рисовать, ну как бы художник, потому что надо украсить зал для концерта и сменить лозунги. Я вызвался, поскольку в школе неплохо делал стенные газеты. Мы пошли в декорационную мастерскую, я начал рисовать то, что мне велел сержант-художник, но не успел я закончить плакат, как меня вызвали к начальнику распредпункта.
— Фамилия? — спросил майор, глядя в мои бумаги.
Я назвал себя.
— Вольно. По документам видно, что вы поляк. А польский язык знаете?
— Конечно.
— Ну скажите что-нибудь по-польски.
Я сказал. Майор меня не понял, но поверил, что бумаги не врут.
— Я поляк, но очень хотел бы служить в советской авиации, — настаивал я. — Я хочу учиться в этой школе в Тамбове, там мои товарищи, я хочу вас попросить, чтобы меня послали обратно…
— Но ведь существует возрожденное Войско Польское.
— Я комсомолец, — продолжал я свое, — и ходил в советскую школу.
— Понимаю, но вы — польский гражданин. Народное Войско Польское тоже нуждается в кандидатах в пилоты. Я уверен, что в мундире польского солдата вы встретите своих советских друзей.
— Феликс Дзержинский тоже был поляком, но всю жизнь работал в СССР над укреплением Советской власти и мировой революции, — бодро произнес я.
— Тогда Польша не была независимой. А сейчас в своей стране вы сможете работать над укреплением международного революционного движения, — не остался в долгу майор.
У меня горели уши, перед глазами стояли огненные круги, которые удалялись и росли. Я чувствовал, что ноги подо мной подгибаются, ведь не мог же пол качаться.
— Мои родители живут в колхозе. Я хотел бы вернуться к ним как советский солдат.
— Ваши родители после войны поедут в Польшу.
— Я в любом случае вернусь в свой колхоз.
— Дружище, — сказал спокойно офицер, — не спорь со мной. У меня есть приказ. Я — солдат и ты — солдат, а солдат даже в мирное время должен выполнять приказы.
— Куда вы меня направите?
— В Люблин.
— В какую часть?
— Там находится ваш распределительный пункт. Счастливого пути.
Я вышел, думая о том, что в моей жизни все так неожиданно переменилось, как тогда, десятого февраля, когда в течение двух часов мы должны были покинуть наш дом, город, друзей. Вчера мечты о полетах, сегодня — путешествие в переполненном вагоне.
Я просмотрел все свои бумажки, которые мне дали. Там было направление на кухню за сухим пайком, а также талон на склад. Зачем мне идти на склад? — подумал я. За одеждой? Какой одеждой?
Кладовщик сказал мне, что у него нет никакой гражданской одежды, а одно лишь обмундирование, да и то поношенное.
— Ну так на кой оно мне?
— Как хочешь, — безразлично ответил кладовщик. — Начальник дал тебе талон, а там твое дело.
— Но зачем? — спросил я.
— Чтобы ты не ехал как оборванец. На тебе мятое гражданское тряпье, а ты солдат, — рассердился он.
— Я еду в польскую часть.
— Тем более ты должен прилично выглядеть. Ведь пока что ты солдат Красной Армии.
Я вынул свое направление. И действительно, там было написано:
«Направляем советского солдата, по национальности поляка, рядового Влодзимежа Ковалика в распоряжение…»
Кладовщик положил предо мной не новый, но вполне приличный, выстиранный и отглаженный мундир, шинель и чистое белье. Потом он начал выбирать сапоги, спросив, какой у меня размер.
— Зайди сюда и примерь сам, — в конце концов сказал он.
Скоро я вышел из распределительного пункта в мундире советского солдата. Часовой взял мой пропуск, а я подумал о сержанте-художнике, который сам теперь будет украшать зал.
На железнодорожном вокзале, без командира, без товарищей, я почувствовал себя одиноким. Мне казалось, что сейчас ко мне подойдет военный патруль и потребует предъявить документы.
Неожиданно на вокзале объявили поезд до Воронежа. Толпа женщин с детьми, с узлами на плечах и чемоданами в руках бросилась к выходу из зала ожидания. Еще час тому назад репродукторы сообщили, что скорый, едущий в этом направлении, прибудет в пятницу, т. е. через два дня, поэтому я решил ехать любым пассажирским в сторону Минска, а тут как раз появился скорый.
На путях было полно народу. Никто не искал подземного перехода, все перелезали через ограждения, через другие поезда, под вагонами товарных составов.
Довольно долго мы стояли на холоде на заснеженном перроне, вглядываясь вдаль, откуда ждали прихода поезда. Мороз был небольшой, всего несколько градусов, а воздух чистый. Когда я посмотрел в сторону, откуда должен был прийти поезд, мне показалось, что равнинам нет конца, что мой взгляд достигает Уральских гор. Даже глаза заболели оттого, что я долго смотрел, не идет ли поезд; то и дело мне казалось, будто я вижу маленькую, как муха, точку, но это только черные пятна прыгали у меня перед глазами. Я было подумал, что у меня не в порядке зрение.
Наконец прибыл поезд, такой обледеневший, словно он пробивал туннель в сугробах. Он появился как будто из-под снега, вот почему издали его было трудно обнаружить. На крыше вагонов лежал полуметровый слой снега, из-под которого почти не видны были вентиляционные трубы. Паровоз покрывали огромные сосульки, темно-зеленые вагоны потеряли свой цвет, они были грязными, обвешанными серыми людьми.
Стоящая на перроне толпа бросилась к закрытым на ключ вагонам, каждый из которых имел свою проводницу. Проводницы жестами объясняли через закрытые двери, что мест нет. Были забиты не только коридоры, но и переходы, соединяющие вагоны, и даже вагонные ступеньки. Люди просили, ругались, объясняли, что им надо ехать. Проводница впустила мать с ребенком и больше никого. Женщины, инвалиды войны возвращались в зал ожидания. Через несколько дней будет следующий поезд, может, тогда повезет.
Я сел на ступеньке закрытого на ключ вагона, рядом со мной мужчина в фуфайке. Проходящий мимо железнодорожный охранник велел слезть моему соседу, меня, как солдата, оставил. Мужчине он объяснил, что на ступеньках ехать запрещено, от холода у него замерзнут руки и он упадет. Когда охранник ушел, мужчина в фуфайке снова уселся рядом со мной. Охранник уже сгонял других, они послушно сходили, а потом снова возвращались.
Через несколько минут поезд тронулся. Во время поездки я вспомнил наше путешествие в дырявом вагоне из Красноуральска до Туры. Правда, тогда на улице было более тридцати градусов мороза, но у вагона, хоть и с выбитыми стеклами, все же оставались стены. Сейчас же несколько градусов мороза во время движения поезда превратилось градусов в двадцать, да еще с пургой. Ветер вдувал мне снежные хлопья под шапку и за воротник, продувал насквозь шинель. Руки и ноги у меня окостенели, я не чувствовал холода, а одну только боль. Повернувшись спиной к голове состава, я судорожно держался за железные поручни. Так вроде было получше. Боясь, что разожмутся закостеневшие руки, я привязал себя ремнем к металлической ручке. Когда я засыпал, ремень держал меня. А поезд несся с такой скоростью, что казалось — он вот-вот сойдет с рельсов.
Я поправил завязанную под подбородком шапку, проверил, не оторвалась ли у меня красная звездочка, и уселся поудобнее на ступеньке. Поезд шел через снежную пустыню, дышащую холодом, белые холмы сменяли друг друга так, словно я ехал на карусели. Время от времени можно было увидеть лошадь с деревянной дугой над головой, тянувшую сани, иногда охотник в тулупе шел через лес, а то вдруг церковь с луковичками куполов выглядывала из-под снега.