Мой дом, мой дворец, стоит сейчас серый и грустный. Как же он уменьшился за эти пять лет! Он не узнает меня, а ведь зимней порой согревал теплом своей печи. При свете керосиновой лампы с абажуром я решал задачи, учил историю и географию. С отцом мы играли в шахматы, а когда он был на службе, я на полу из кубиков сооружал домики, мосты, а иногда даже взрывал поезда.
Я заглядываю через окно в комнату — она тоже стала совсем другой. Даже двор меня не узнаёт. Там рос крыжовник, в который часто попадал набитый сеном мяч, тут был колодец с роликом. Я мечтал о том, чтобы у нас был колодец с воротом, но отец сделал с роликом. Но нет уже того столба с цепью. Сарай, в котором я прыгал с кучи соломы на глиняный пол и пугал кур, потому что любил смотреть, как они летают, был открыт. Около сарая в мае обычно летало множество майских жуков, мы с отцом прятались в сумерках под кустом, а когда они пролетали, ловили их шапками. Сидящий в кулаке майский жук щекотал, а когда я на него дул, растопыривал рога и готовился к полету.
Я постучал в дверь, хотя через окно никого в доме не было видно. И все же мне казалось, что в доме кто-то есть. Кто-то здесь живет. Может, он в поле? Может, на лугу? Вокруг дома поле было пустым, незасеянным. За полем ивы над мельничным ручьем, дальше развалины домов Слохини. Сожженные крыши. Я постучал еще раз, сильнее, эхом ответил сарай.
Влезу-ка я через чердак. Я должен попасть в свой дом. Дверь хлева была закрыта старым засовом. Я знал, как его открыть. Хлев был пуст, старый навоз свидетельствовал о том, что в нем давно уже не было коровы. Лестница, ведущая на крышу, была сломана. Я поставил другую, поменьше, которую вытащил из закута. На чердаке немного сена, какая-то одежда, меня она не интересует. На этом чердаке я когда-то сооружал себе убежище, тайники в сене, туннели. Часто вылезал в окно, взбирался на крышу. Сейчас я лезу через чердак со страхом. Вдруг здесь кто-нибудь прячется, еще выскочит на меня со штыком или револьвером, а у меня нет никакого оружия.
Осторожно открыв крышку, я по лестнице спустился в сени. Из сеней лесенка вела в подпол. Там стоял сундук. Время от времени отец доставал из него медали, военный мундир, солдатскую шапку и цветные мелки. Особенно мне нравились мелки: красный, голубой и зеленый. Иногда отец разрешал мне немного порисовать ими, но недолго. А мне так хотелось иметь постоянно эти мелки, писать ими, рисовать. Случалось, что по нескольку часов никого не было дома, мне хотелось самому откопать сундук, поиграть с вещами, лежащими в нем, но я боялся, что не успею спрятать его до возвращения родителей. Помню, как иногда я боролся с собой: откопать или нет?
В сенях чужая одежда, а вернее лохмотья. Дверь в кухню заставлена, а в чулан, в котором когда-то были закрома, не закрыта, а приперта ящиками изнутри, значит, там кто-то есть. Я начал сильно напирать на дверь и отодвинул ящик.
Неожиданно я услышал испуганный женский голос:
— Пане, я ничего…
— Отодвиньте эти сундуки, я хочу войти.
— А кто ты?.. Я ничего…
— Я здесь жил. Это мой дом.
— Я не могу открыть. Я больная. Умираю…
Старая женщина лежала на кровати, прикрытая несколькими рваными безрукавками. На голове у нее, похоже, было тоже платка три. Она говорила по-украински, вставляя польские слова.
— Я здесь жил до войны. А вы откуда?
— Из Гродовиц. Мой дом бандеровцы сожгли. К счастью, меня не было дома. Я убежала и спряталась здесь.
— Вы полька?.. Раз говорите по-польски.
— А… а где пан научился говорить по-польски, товарищ?..
— Я вам сказал, что я поляк.
— Пан… товарищ — поляк?
— Я здесь родился. В школу ходил.
— В Хирове?
— Да. В этом доме. Это мой родной дом.
— Так почему пан товарищ в советском мундире? Надо этот мундир снять. Там в сенях вы найдете гражданскую одежду. Бандеровцы не любят русских.
— А кого любят, немцев?
— А кто их там знает. Уже несколько раз приходили ночью. Весь дом перетрясли, а меня не нашли. Я молилась, богородица меня спасла. Сегодня ночью тоже, наверное, придут, тебе надо бежать, иначе убьют. Ты должен уйти еще до темноты, а то через предместье тебе не пройти. Всю оккупацию они здесь убивали людей. Поджигали избы и стреляли в бегущих. Директору школы отрезали язык за то, что он говорил о коммунизме.
— Флорианскому?
— Да. Люди нашли его в навозе без рук, без ног и без языка. Савицкую гранатой разорвали.
— Так ведь немцев уже нет.
— Я знаю. Но бандеровцы есть.
— А советские солдаты?
— Были, но пошли дальше, за немцами. А бандеровцы убежали в лес, но ночью приходят. Беги отсюда, я старая и больная, у меня нет сил бежать, да и некуда мне. А ты молодой, жалко тебя.
— Я не собираюсь сейчас здесь оставаться. Я хотел только посмотреть на свой дом.
— Так это твой дом?
— Да. Я здесь родился.
— Уезжай до темноты, а то тебя наверняка уже кто-нибудь заметил и дал знать в лес. Иди, я за тебя помолюсь.
С украинскими детьми я ходил тут в школу, но не играл с ними. Часто приходилось доказывать, кто сильнее. В классе и в школьном дворе мы дрались с Гребнем. Весь класс смотрел на нас. Ученики-поляки были на моей стороне. Украинцы — на стороне Гребня. Гребень был сильнее меня, но я держался. Иногда с синяками на лице я возвращался домой, однако не было случая, чтобы я убежал или отказался от драки, если он подставлял мне ногу. Возможно, Гребень стал теперь бандеровцем? Может, выстрелил бы в меня?.. И все же я хотел бы с ним встретиться. Я подумал, не пойти ли мне в Сушицу, где он когда-то жил, но потом решил, что сейчас нет смысла это делать. Но я, наверно, еще с ним встречусь.
Я вышел через главный вход и посмотрел на соломенные крыши Слохини — деревни, лежащей у подножия небольшой горы, за которой виднелась большая, покрытая лесом, Радычь. В этих лесах находится деревня моей бабушки Волчья Дольна. Бабушка живет в хате без бревенчатого потолка, с глиняным полом. Столько раз я ходил туда с отцом, через пихтовый лес, через ручей с чистой и всегда холодной водой. Я любил гулять с отцом по лесу, столько было в нем интересного!
Возвращаясь на станцию по почти пустынной дороге, идущей вдоль мельничного ручья, я заглядывал в окна домов моих давних школьных товарищей. Там жили незнакомые люди, которые ничего не слышали о бывших владельцах этих домов. Они разговаривали со мной по-украински, называли меня товарищем.
Неожиданно из-за одного дома вышла маленькая женщина со знакомым лицом. Поклонилась мне и спросила, не зовут ли меня Влодек Ковалик.
— Да, — ответил я и только тогда узнал мать Сташека Лазака; от молодой, всегда элегантно одетой женщины осталась одна лишь тень. Она похудела, поблекла, а висевшие на ней лохмотья производили жалкое впечатление. Несмотря на это, пани Лазакова была невозмутима.
— Ты один вернулся?
— Пока один.
— А родители? Живы они?
— Живы.
— Слава богу. Я видела, как ты шел в ту сторону. И решила подождать, когда увидела, что ты входишь в ваш дом. Ну как вам там жилось? Может, и трудновато было, но это большое счастье, что вас отсюда вывезли, иначе всех поубивали бы. Кого-кого, а вас первых бы замучили. Что мы здесь пережили за эти годы, вы там просто представить себе не могли. А что в Хирове и вокруг него делалось, трудно передать. Моего мужа убили на улице и весь день не давали забрать тело, так он и пролежал в крови. Кто к нему подходил — стреляли. Я убежала в лес, дом со всем добром оставила, теперь по углам живу… Возможно, вы там голодали, но по крайней мере были в безопасности, а у нас тут ни дня, ни часа спокойного…
— А Сташек, Янек?
— На фронте. Они в лесу скрывались. А когда пришла Красная Армия, ушли с ней. Сюда они уже не вернутся. Сказали, что поселятся где-нибудь на западе, а меня после войны заберут к себе. Ты хорошо выглядишь, тебе этот мундир к лицу, ну иди уж, иди, здесь опасно так стоять на дороге. Наверняка они за нами наблюдают.
— До свидания, пани Лазакова.
Возвращаясь на станцию, я думал об отце. «Помни, где твой дом», — повторял я его слова. Но где же на самом деле мой дом? Здесь или там, в Саликове?
Перевод Е. Невякина.
Анджей Пшипковский
Под нами Висла[53]
Двухмоторный «дуглас» ждет на краю полевого аэродрома. Приближаются сумерки, когда они садятся в него всей группой. Получено разрешение на старт, и машина рулит, подскакивая на неровностях почвы. Усиливается гул мотора, самолет разгоняется и мягко отрывается от земли. Они поднимаются на нужную высоту и летят прямо в темноту. Через какое-то время из кабины пилотов доносится:
— Внизу река Висла…
У Кароля начинает сильно биться сердце. Под ними Висла. Словно в ознаменование этого факта раздается грохот немецкой зенитной артиллерии. Летчик бросает машину вниз, потом снова набирает высоту. Самолет заваливается на правое крыло. На левое… Ну вот, наконец-то они выбираются из зоны зенитного огня, теперь самолет летит ровно.
Кароль прилип к окну, за которым стоит темнота. Во мраке ночи лежит под ним измученная земля. С каждой секундой он приближается сейчас к цели, неведомой и опасной. Они летят туда, чтобы хотя бы на секунду приблизить конец этой страшной войны, на одну-единственную секунду, когда уже не раздастся выстрел, направленный в голову брата, матери, отца…
В кабине холодно, но, несмотря на это, лоб Кароля покрыт капельками пота. Это замечает молодой советский лейтенант, выполняющий на борту самолета обязанности «кондуктора». Ведь именно он должен их сбросить, он отвечает за проведение десантной операции.
— Вы слышали, братцы, такую историю? Однажды шел старик лесом… — начинает он повествование о веселом деде. В тусклом свете лампочки Кароль видит, как Коля улыбается, Франек тоже кривит лицо и только у Володи сосредоточенное, словно отсутствующее выражение лица. Кароль заставляет себя слушать и пытается понять, о чем говорит офицер. Вот сейчас лей