смысл твоих исканий, а ищут местечка, где б можно нацеловаться. Вот и спрашиваешь себя: зачем ты, собственно, этим занимаешься, не потому ли, случаем, что только одно это умеешь, что это твоя — смилуйся, боже! — профессия?
Старик рассмеялся.
— А здесь что? Другое, да? Посадишь саженцы, зацветут, начнут плодоносить. Продашь — проешь, купишь какую-нибудь тряпку, может, что отложишь. На следующий год опять продашь — купишь, проешь и так по кругу. Выращиваешь, чтоб одеться, наесться, иметь крышу над головой. Ведь это то же самое. Любит меня кто-то за эти яблоки, что ли? Какое там! Покупают, норовят урвать у деда побольше яблок, а дать поменьше.
— Знаю. Но ваша работа имеет другой смысл, она конкретная. Это меня и привлекает. В конце концов можно подсчитать: сколько собрал яблок, сколько людей этими яблоками накормил. Даже эту почву, вновь созданную почву, можно измерить.
— Сантиметр в год. Какие тут измерения?!
— А это немало. После вас что-то останется, наверняка останется: участок урожайной земли, прекрасный сад. А после меня — художника — что останется? Может, что-то и останется, а может, совсем ничего? Риск слишком велик. Кому хочется умирать банкротом?
— А, вот и приехали. Вы боитесь. Боитесь риска. Но вам его так и так не избежать. То, что вы тут затеяли, тоже большой риск. Может, и больше. Лучше гуляйте по Варшаве да думайте: я художник, но меня не понимают, а у меня полный порядок.
— Ну для такого дела я слишком честный.
— Таких еще не видывал. Попадаются?
— Разговор у нас непростой. Мне пора. Вон, ждут воды́.
Старик посмотрел ему вслед. «Устал от цивилизации, как это говорят по телевизору. Эхе-хе… Пройдет. Второго такого психа, как я, во всем мире не встретишь. А ведь надо же, разболтался-то как!»
Когда в пятницу он шел в магазинчик, бородач сбрасывал с фуры жерди для первой, примитивной еще, ограды. Он приветствовал его издалека, крикнув:
— А я все-таки остаюсь! Будут два колышка на этих песках!
Старик проорал в ответ:
— Сумасшедший вы, вот и все!
— Не страшно…
Больше он ничего не услышал: налетел ветер и зашумели ветки. По озеру темными полосами прошла рябь. Он снял шляпу, дождался прохладного дуновения. Глянул на художника: тот стоял, выпрямившись во весь рост, голый по пояс, и тоже чего-то ждал.
— Как я раньше… Идиот, псих, сумасшедший, — проворчал старик и нахлобучил на седую голову шляпу.
Перевод С. Свяцкого.
Ангина
Солнце побагровело, разбухло и двинулось огромным шаром над пляжем, всасывая в себя песок, из-под пальцев летели вверх его раскаленные зерна, между корчащимися в огне одеялами возникали огненные столбы кварца.
Она вскочила и, заслоняя глаза, бросилась сквозь сухой секущий дождь. Лихорадка влекла ее вверх. Она спешила, вне себя от страха, готовая к тому, что солнце оторвет ее от земли, засосет вместе с песком.
Она мчалась к морю. Стремительнее. Все стремительнее. Еще один прыжок. Во что бы то ни стало надо его совершить, оттолкнуться посильнее от грунта. Или она успеет в воду, или ее засосет солнце.
Вот она оттолкнулась от обжигающего песка и плюхнулась едва ли не в самую средину моря: влажная прохлада охватила все тело. Она открыла глаза. Она плыла в зеленоватой воде над самым дном. Ничто не мешало ей дышать, как рыбе, наоборот — она с наслаждением пила и пила воду.
«Вот я уже и рыба, — подумала она с радостью. — Нет, нет, еще мешает косичка. Сколько раз просила я маму, чтоб она разрешила мне обрезать волосы…»
Длинные стебли трав выстилали дно. Как лужайка под ветром…
«Лягу, отдохну и поплыву дальше, туда, где растут кораллы».
— Опять раскрылась. Может, ты, вместо того чтоб смотреть эту белиберду, займешься все-таки ребенком? Ведь мне не разорваться, надо еще достряпать обед, — проговорила она с раздражением, пытаясь с порога перекричать комментатора.
— Сейчас, сейчас, минуточку. Такой интересный матч…
— Что может быть вообще интересного в этой свалке, где все пинаются?
— Может, может. Прекрати кричать, я ничего не слышу.
— Не слышишь и не будешь слышать! — продолжала кипятиться супруга.
— Сестра с уколом еще не приходила? — попытался сменить он тему.
— Смотрите, пожалуйста, какой заботливый папочка! Ребенок там один, а он прилип к телевизору. Потому что матч интересный. Великий спортсмен нашелся. Живот себе перед телевизором отращиваешь, как дурак!
— Погоди, погоди! Сейчас кончится. Дай спокойно досмотреть!
Хлопнула дверь, жена вышла. Комментатор стрекотал все быстрее, пел все тоньше: «Мы выиграли, дорогие друзья, все-таки мы выиграли! Кто б мог подумать! Конец, игроки меняются футболками». Он выключил телевизор и на цыпочках, не заглядывая ради спокойствия на кухню, прошел прямо в комнату Каси.
Девочка спала, дыхание было неестественно глубокое, частое. Он осторожно коснулся горячего лба.
— Почему ты не даешь мне спать, дельфин? — спросила девочка, и пузырьки воздуха, весело звеня, вырвались изо рта и сверкающей полоской устремились вверх.
— Так ведь ты хотела доплыть до кораллов, — ответил дельфин, улыбаясь своей забавной мордочкой.
— Верно, я и забыла. А это далеко?
— Далеко.
— Не знаю, доплыву ли. Я больная.
— Здесь, в море, ты здоровая! Ты самая здоровая. Как рыба!
И они так расхохотались, что воздух устремился от них фонтаном к поверхности моря.
— Смотри, — сказала девочка, — здесь все наоборот. На земле фонтан — это вода в воздухе, а здесь — это воздух в воде.
— А ведь тоже красиво?
— Еще красивее. Поплыли.
— Когда устанешь, скажи, я позову черепаху. И осторожнее со скалами. Не напорись.
Они бодро плыли вперед. Дельфин то кувыркался, то пел тонюсеньким голоском, словно в горле у него была скрипка.
— А ты хорошо поешь, — сказала Кася. — И ты такой веселый. У тебя не бывает неприятностей?
— Даже если бывают, я не огорчаюсь.
— Какой ты славный! Хороший! Не уплывай от меня! Никогда не уплывай! Ладно?
— Не уплыву, только ты расплети косы. Зачем тебе эти рыбы-угри на голове?
— Нельзя. Я буду тогда как чучело.
— Кто так тебя называет?
— Мама. Извини меня, пожалуйста, но мне нельзя.
— В море все наоборот. Тут все можно.
— А ты никому не скажешь?
— Не скажу. Посмотри, посмотри, как красиво волосы плывут с тобой рядом.
— Словно развеваются на ветру.
— Словно полощутся в воде, — рассмеялся дельфин.
— Кася, Кася, — проснись, — говорит мама и трясет ее за плечо.
И море вдруг исчезает. Пляж, пылающий пляж! Ей хочется убежать с пляжа, вскочить с горячего песка.
Она рывком садится на постели. Над ней встревоженное лицо мамы: в руках посудное полотенце, захваченное в суматохе из кухни. Отец. Круглая лысая головка над большим животом. Если смотреть снизу, он похож на снеговика, в которого забыли вставить средину, — массивное основание и сразу крохотная головка. Какой папа смешной! «Ой-ой-ой!» — вскрикнула Кася в страхе. Между головами родителей появляется сверкающая игла, насаженная на шприц, и рука, которая держит этот шприц… Девочка сжалась под одеялом.
— Кася, надо сделать укол. — Это опять мама.
— Кася — большая умная девочка, она не боится. Это как комарик ужалит…
— Нет, как оса, — отзывается Кася, и ей так не хочется быть большой: хочется быть крошечной, такой, чтоб ее было не уколоть.
— Кася, ляг, пожалуйста, на животик, секундочка — и все в порядке. — Мама заговорила в тон сестре.
Кася больше не спорит.
— Не напрягайся, больно будет, — говорят ей, и она старается как может расслабиться, но едва игла прикоснулась к телу, все нервы, кажется, сосредоточились в одной точке.
Сестра с усилием вливает в эту точку содержимое шприца, и кусочек тела цепенеет, делается чужим, горит огнем.
Из глаз катятся на подушку слезы. А сверху доносится щебетание:
— Ну видишь, вот и все.
— Ты храбрая девочка, очень храбрая.
Кася не поворачивается, не отзывается, хотя ее накрывают одеялом, гладят — из-за слез она прячет глаза в подушке, а голос застревает в горле.
Отец провожает сестру до двери.
— Боже, как ты выглядишь! — удивляется вдруг мать. — Настоящее чучело! Зачем расплела косы? Сейчас приведу тебя в порядок.
— Не хочу, чтоб у меня были рыбы-угри, — отстраняется дочка и шипит от боли.
— Какие угри? Что ты болтаешь? Ах ты, моя температурка, ангинка ты моя милая, — рассиропилась меж тем мама. Но это не мешает ей, несмотря на сопротивление, приняться за прическу.
— Кастрюля, кажется, перекипела, — долетает из другой комнаты спокойный голос отца.
— О господи, мои клецки! — Мать срывается с места и мчится на кухню.
Девочка всовывает пальцы в волосы и торопливо распускает начало косички. Берет со стола зеркальце. Смотрит. Длинные, цвета верескового меда волосы, чуть волнистые от постоянного заплетания их в косички. Потом она ложится на подушку, а волосы распускает вокруг головы.
— Плывите вместе со мной, — шепчет она как можно тише.
— Ну, я тебе скажу, ты ненормальный! — доносится сердитый голос из кухни. — Слышит, что кипит, а сам ни с места. Мне приходится бежать от ребенка. Ноги у меня подкосятся, руки онемеют, и никому никакого до этого дела. Нет на мужчин никакой управы…
— Опять ты за свое?
— Опять, опять… Тебе говорить, все равно как об стенку горох.
— Ну так не говори.
— Вот именно. Тебе надо, чтоб я слова в своем доме не сказала. В самом деле, я только для домашней работы. Для беседы у тебя другие женщины, утонченные, рафинированные. Но они не стряпухи, как я! Каждая женщина, старый ты дурак, умеет себя показать за один час в кафе. А вот если б ее, как меня, сюда к кастрюлькам… Нет, они не такие дуры, они ищут таких, как ты, подержанных фраеров, чтоб их там угощали.