Отчизна
Боль утоляешь
единым касаньем
и заживляешь раны,
и оживляешь шрамы.
Мягкая, словно пух,
жесткая, словно меч.
Распевная, многоголосая.
Живая в слове и камне.
Высокая, словно колонна.
Белая,
словно солдатский бинт.
Побежденная и трагическая,
непокоренная,
словно знамя из крови и ран —
всех твоих битв.
Бесценная,
как честь и свобода,
свободная,
как человек, не таящий злобы.
Отпускающая наши грехи,
сокровенная и откровенная,
хлеб наш насущный дай нам
и ниспошли надежду, свободу
и мир на земле.
Леслав Фурмага
Перевернутый сейнер
Женился поздно. Жена была вдвое моложе его. Вроде красивая, как все молоденькие жены пожилых. А у него уже чуб порядком седой, но — первая любовь, так он чуть ли не все чулки нейлоновые и мохеровые шарфики с датских островов собрал для своей прекрасной Иоланточки, даже завел моду домой поторапливаться из рейса, чего никогда прежде за ним не знали.
Недолго так было, ушла она от него как-то вдруг и без скандала, и только через некоторое время выяснилось, что он живет сам по себе, а она — с Коленем, тоже шкипером, только молодым и с другого сейнера. Дружки острили, что он ей приданое справил. С того времени Михалик людей сторонился, а если кто-то где-то ему по случаю пакость скажет, делал вид, что не слышит. Держал он себя в руках до того случая возле Борнхольма. В тот раз его было не узнать с самого выхода в море. Пьяным-пьян на борт явился. Кончилось печально и для сейнера, и для шкипера. Смягчающих обстоятельств не было. Кораблю, стянутому с мели, потребовался солидный ремонт, а разжалованный шкипер, молодухою наколотый, стал притчей во языцех. «Пей — кончишь, как Михалик», — судачил народ, а Михалик и вправду пил. Плохо ему было одному в квартире, шикарно отделанной когда-то для Иоланточки, ну и добывал он себе новое пустое счастье шашнями с бутылкой, а когда хотелось услышать дома женский голос, звал какую-нибудь деваху из порта. По пьянке часто говорил, что скучает, да, мол, по рыбе. Случалось, видели его и зимой, и летом возле воды, вертели пальцем у себя над ухом. Дескать, окончательно стронулся Михалик. Но с берега ему мало было моря, так он вернулся на сейнер, только не шкипером, а рыбаком, однако стоило сойти на берег — пил. Раз в хмельной компании зашел Марян Михалик в ресторан. И надо же — там в углу Колень сидит с Иоланточкой, и с ними еще двое шкиперов. Михалик наружно даже глазом не повел. Сели в другом конце зала. Он заказал с ходу литр водки. Иоланточка почуяла, видно, что будет драка, потому что сразу ушла. Когда в бутылке осталось на донышке, Марян пошел в буфет за добавкой. Прошел мимо столика, где шкипера сидели, поймал взгляд Коленя. И, не отводя своего, плюнул на пол. Тогда Колень вытянул ноги и дорогу ему загородил.
— Слушайте, вы, «шкипер», — говорит. — Вы не у себя дома, чтобы плеваться.
Тоже пьяный был.
— У меня дома если наплевано, так не кем-нибудь, падло, а тобой.
Шкипера, те аж со смеху прыснули, хотя момент был явно не для этого. А у них на столике прибор стоял свободный, тарелка для Иоланточки. У Маряна потемнело в глазах. Схватил он ту тарелку, размахнулся да как шваркнет ею об стол. Осколки фарфора, бутылок, рюмок так в зал и брызнули. Рыбаки за столиком с лиц водку и объедки вытирают. А Колень вскочил да как замахнется на Маряна! Но тот опередил и дал ему кулаком прямо в лицо.
Отлетел Колень и рухнул бы на пол, если бы не стена, на которой распластался. Изо рта кровь струйкой потекла. Бросился на Михалика, замахнулся и еще раз получил. Отскочил, но вернулся и ответил молниеносным ударом снизу в подбородок. Михалик хотел увернуться от следующего удара, поскользнулся на чем-то и упал. Хотел встать, но Колень подскочил и пнул его в лицо, потом в голову.
Марян замер на полу. Его дружки вскочили, но их опередили те, что с Коленем сидели, схватили Коленя за руки и оттащили в сторону. Был момент, всем в зале показалось, что Михалик мертвый, все притихли. Только Колень рвался к нему, как бешеный, и орал:
— Развалина, придурок пьяный, он до смерти не поднимется, как сейнер перевернутый! Так и будет работать на сто грамм!
Дрогнул Марян на полу, поднял голову, всю в кровище, оперся на руку, встал. Два шага сделал к Коленю и сказал медленно, цедя каждое слово:
— До следующей встречи, Колень. Попомни мое слово, мы еще встретимся.
Хотел он выйти, но пошатнулся и рухнул на пол. Потерял сознание. Вызвали «скорую». После этого случая он два месяца лежал в больнице. Сотрясение мозга было. Когда выздоровел, вернулся на сейнер. Полгода работал не сходя на берег. Водку пил, как все, а может, даже меньше.
Ходил он старшим рыбаком, но опыта шкиперского не жалел, знал места, знал приемы на всякую рыбу, штучки разные с тралами. Работал, как умел. И справлялся, причем его мало трогало, что шкиперский пай другому идет. Во время коротких перерывов между рейсами никто его в поселке не встречал, что он делал, неизвестно.
Через некоторое время стал он вторым шкипером, а как минул срок дисквалификации, ему снова сейнер дали.
В то лето сельдь шла как никогда, зима была бурная, штормовая, а следующее лето оказалось худое, сельдь ушла со старых мест, и сейнеры, как бродяги, рыскали с пустыми трюмами в неведомых водах. Новое пришло, старое ушло. И забыли люди, и про сейнер разбитый забыли, и про вражду двух мужчин.
Но дело Михалика и Коленя еще раз ожило в ту холодную осень, когда море поглотило еще одно судно.
В тот день под вечер радио Рейкьявика сообщило о сильном ветре и, когда ветер действительно задул, передало штормовое предупреждение. Марян все тралил и тралил. Чуть-чуть ему оставалось, чтобы набрать рыбы под завязку. И он хотел использовать время до последней минуты, чтобы трюм поплотнее набить. Другие сейнеры тем временем укрылись в гаванях. Когда Михалик объявил конец лова, море уже вовсю разгулялось. Шкипер пошел к берегу острова, нашел гавань, примерился ко входу, но корабль прыгал на волнах, будто сорванный буек, и риск был слишком велик. Тогда он вернулся в море, приказал закрепить груз, отыскал бухточку за мысом и решил переждать шторм. Были там, как у Христа за пазухой. А в открытом море бушевал ураган. Поздно ночью сквозь шум, разряды и обрывки английской мелодии по радио послышался человеческий голос. Последний зов на помощь с сейнера, черпнувшего воду бортом. Едва успели записать координаты, сейнер смолк и в репродукторе слышны были только шум и разряды, как прежде. Сам Михалик крутил верньеры, кричал в микрофон: «Я на приеме!» — и прислушивался, но ничего не услышал. Сейнер тонул в тридцати милях к норд-весту от их позиции. Тридцать миль к норд-весту! По лицу Михалика пробежала словно угрюмая усмешка, а может, это он молча выругался. Он знал, что с тех пор, как снова стал шкипером, Колень старался держаться подальше. Минуты не прошло — в помещениях штормующего сейнера зазвенели звонки тревоги, люди вскакивали, спросонья со спасательными жилетами в руках неслись на палубу, а увидев, что на качающемся сейнере все спокойно, одурело совались в рубку, и только там до них доходило, о чем речь.
За мысом ветрище схватил их за штормовые робы, принялся дергать как попало, темный и бешеный, плевался брызгами, цеплялся за двери и крышки люков, словно хотел их вырвать и открыть дорогу в недра корабля волнам, которые одна за другой с грохотом пробегали по палубе. Из черной массы воды вздымались гигантские движущиеся горы и обваливались на скачущую между ними фигурку суденышка. Люди лепились кто к чему, глаза на лбу, лица бледные. И раз за разом все ходуном ходило в жутких приступах тряски, когда взлетала над кипенью корма и винт начинал бить по гребню волны. Дробный грохот винта звучал так, словно сам корабль злобно хохочет.
Курс норд-вест — безумный курс, прямо по ветру. Часы смертельной опасности тянулись медленно. Хотя ураган непрерывно обдавал палубу горами воды, все всматривались в темное море впереди. Кто увидит первым, кто увидит людей? Несмотря на оглушительный шум, на корабле царила тишина. Такая тишина, что любой шепоток слышно. Крушение произошло где-то здесь. Шкипер с двумя рыбаками вышли на бак к прожектору. Раз за разом их окатывало ледяной водой, но они стояли. Вдруг рядом, совсем недалеко по правому борту, от черноты моря взвилась вверх ракета. Ее кровавый свет обозначил на волнах черный холм и прилепившиеся к нему человеческие фигуры. Сначала даже непонятно было, что это.
— За киль держатся, — сказал кто-то.
Ракета погасла, стали искать прожектором. Шкипер вслух пересчитал людей на перевернутом сейнере: один, два, три… шесть, семь… что-то мало.
Рулевой плавно повернул штурвал, точный разворот — и они подошли к терпящим бедствие с наветренной стороны. Оттуда замахали, закричали. Поближе не подойти, можно разбить свой сейнер о перевернутый, а тем огромные волны играют, как пустой картонкой. Один маневр, второй, третий, за борт пошли спасательные плотики и, подхваченные волнами, унеслись во тьму, и только один из них удалось подхватить кому-то из тех, на перевернутом. И снова маневры на бушующих волнах. Один подход, второй, третий. Терпящие бедствие кое-как сползают с перевернутого корабля, ловят брошенные им веревки и сети, цепляются друг за друга, силятся отплыть подальше от погибающего судна, которое, крутясь на волнах, в любой миг может обрушиться на них. В небе одна за другой вспыхивают ракеты, белые подвижные столбы прожекторных лучей обшаривают море. Заламывающиеся под их сиянием огромные плоскости воды поднимают человеческие силуэты с раскинутыми руками и по-лягушачьи раскоряченными ногами. Люди в бликах света, в ледяной воде существуют сейчас словно в нейтральной полосе между жизнью и смертью — идет спасательная операция.