Нас с плотика снял какой-то голландец. Двое нас там было, тот, второй, совсем молодой парень, так на море и не вернулся, сначала норку разводил, потом в шоферы подался, до сих пор за рулем. А я уже в больнице решил, что непременно еще раз заведу краба. За двадцать лет три штуки при мне с тралом вытаскивали. Два были здоровенные, один поменьше. Но не успевал я до них добраться, другие хватали и — за борт. То ли половчей меня были, то ли я не спешил, — впервые усмехнулся он и коснулся горлышком пузатой бутылки края бокальчика.
Стекло зазвенело, как тонкая струна.
— Сейчас рыба тоже хорошо идет, — буркнул я.
— Идет, только третьего рейса не будет, по крайней мере для меня.
— Что?
— Знаешь, зачем я тебя сюда зазвал? — добрался он наконец до сути дела.
— Слово чести, не знаю.
— И не догадаешься.
На этот раз тишина была томительна.
— Распить с тобой бутылку. Больше низачем.
Мне стало как-то не по себе. И впрямь я не догадался бы, он разобрался во мне лучше, чем я в нем.
— И еще сказать вот что. Когда тебя сюда назначили, я хотел перевестись. Прежний шеф старикан был, вроде меня, любитель во все нос совать. Совал, совал — бросил. Не дурак был, хоть и без твоих дипломов. Я и решил, что придет сопляк-переросток, чем больше все в порядке, тем усердней командовать будет, покрикивать, понимаешь, будто без него никто ни с чем не сладит. Два года прошло — ты на меня разочка зря не вякнул. Делал свое дело, а в мое не лез, словно тебя не было, а я-то боялся, ты явишься указывать, руководить, «спасать положение»… Знаешь, какую бутылку я хотел с тобой распить? Последнюю в жизни при рыбацком деле…
Я сижу в кресле, изумленный, словно языка лишился.
— Никак пить бросаешь? Или думаешь, мы ко дну пойдем? — выжимаю наконец из себя подобие шутки.
— Ни то, ни это. Полгода назад, как раз перед этим рейсом, вызвали меня в кадры, велели справки собирать для пенсионного дела. Понял?
Он прикусил губу, веки у него подрагивали над выцветшими серыми глазами. Потом он поднялся, выпрямился во весь рост, за спиной у него краб тихоокеанский, его собственность. Шагнул я к нему, почувствовал рукой пожатие его сильной руки, и, по-моему, мы обнялись еще и прильнули друг к другу, как будто мы потерпевшие крушение рыбаки, которых отыскали посреди моря.
Перевод А. Щербакова.
Анджей Гжиб
«Вечерний холодок в долине…»
Вечерний холодок в долине
проснулся месяц
глядит на пятна гнезд голубиных
высокая ночь
Гудит над прудами хор многозвучный
туман скользит в камышах
сверчок тихонько зовет кого-то
Побудем здесь еще чуть-чуть
Тухольские боры
На древках сосен вымпел неба
от выстрела взметнулась сойка
яркий свет наискось хлестнул
эхо застыло во мху
Это воспоминанье
ведь не было нас в ту ночь
когда их пригнали всех пятерых
и каждому пулю в лоб
Лес укрыл трупы обнял корнями
стер ржавую кровь с висков
и вознес ее белой тучи орел
над колючим лесным пьедесталом
в иное время
Мадонна
Мадонна Микеланджело
Мадонна с картона да Винчи
Мадонна Вита Ствоша
Мадонна у сельской дороги
Тысячи изображений
Миллиарды матерей
Женщины Рима Флоренции
И Освенцима
Не изваяния
Не картины
И не иконы
Матери
Мама — старушка моя вся в морщинах
Моя Мадонна
Анджей Твердохлиб
На той стороне улицы
Та весна началась как обычно. И не было никаких надежд, будто она принесет с собой что-то новое. Но то новое, по-крайней мере для меня новое, казалось со стороны банальным.
Окно моей комнаты выходило на улицу, серую и неинтересную, как всегда в конце зимы. Всякий раз, когда я видел каменные дома на той стороне улицы, меня охватывала тоска. Стены были под стать улице — серые, грязные, обшарпанные. Прожив здесь три года и приобретя некоторый опыт, я знал, что через месяц их прикроет пышная зеленая листва растущего под моим окном каштана. Пока же голые ветки только нагнетали тоску.
Приближалась середина апреля. В домах на той стороне улицы уже распахивали окна, и с каждым днем открытых окон становилось все больше и больше. По утрам на подоконниках громоздились горы перин и подушек. Хозяйки делали предпраздничную уборку. Под вечер в окнах появлялись мужчины: глядя бездумно куда-то вдаль, они курили, временами вели неспешные соседские разговоры.
По внешнему виду я знал почти что всех. Раньше даже развлекался, стараясь отгадать, кто кем работает, чем интересуется. Они были для меня частью улицы, как, к примеру, забытая кем-то груда кирпичей перед домом номер двенадцать, газетный киоск или гипсовый Аполлон на крыше одного из домов, неизвестно откуда и зачем попавший туда.
Каждый день, вернувшись из консерватории, я, как и все мужчины, подходил к окну и тупо смотрел на улицу. Правда, недолго, времени было в обрез. Как-то в ясный, почти весенний день я заметил, что напротив, в старом четырехэтажном доме, прямо напротив моего окна, поселилась новая жиличка — девушка лет двадцати, а может и моложе. У нее были длинные каштановые волосы, а лицо как у кинозвезды, самой что ни на есть красивой. Как только она появлялась в окне, я бросал все дела и любовался ею. Говорю же, все выглядело банальным — ведь красивых девушек на свете сколько угодно. Даже пошловатым. Но в то же время и сентиментальным, поскольку я совершенно не намеревался заводить с ней шуры-муры.
Целую неделю потратил я, чтобы обратить на себя ее внимание — и при этом, опять же, без всякого намерения завлечь. Так, что-то вроде знакомства на расстоянии, какая-то ниточка. Мы обычно стояли каждый у своего окна, друг против друга, но ни разу, даже на мгновение, она не остановила на мне взгляд. Теряя терпение, я прибег к уловке. В эту пору дня я проигрывал различные упражнения для пальцев. А тут начал барабанить на пианино старые и новые шлягеры.
Сидя за пианино и поглядывая в окно, я подметил, что эта музыка ее заинтересовала, хотя для меня-то, студента третьего курса консерватории, это была никакая не музыка, так, глупость. На дворе уже сгущались сумерки, но я все же мог убедиться, что она слушает с удовольствием.
Я перестал играть и подошел к окну. Девушка с минуту смотрела на меня, потом улыбнулась и пробежала пальцами по подоконнику, как бы прося сыграть еще.
Я улыбнулся в ответ и, усевшись опять за пианино, начал играть «Гуантанамеру». Играл долго, с вариациями, минут, наверно, десять. Стало совсем темно, и я не мог видеть ее лица, но надеялся, даже был уверен, что она слушает.
Итак, со шлягеров начался новый этап, не менее банальный, чем предыдущий. Теперь каждый день, возвращаясь домой, я радовался, что снова увижу свою соседку. И каждый день, стоило ей подойти к окну, я выдавал часовой концерт. Начинал с «Гуантанамеры» — это было как бы нашим позывным — и кончал той же мелодией. Затем принимался за упражнения, ибо к своей учебе относился очень серьезно.
Комната у меня была паскудная; я и снял-то ее только из-за пианино. Инструмент был доведен до ручки, так что мне пришлось вложить немало своих средств и труда, пока я не привел его в более или менее приличное состояние. Хозяйка, змея, брала с меня за это пианино дополнительно по двести злотых в месяц.
Так прошло две недели. Знакомство наше все это время ограничивалось лишь обменом улыбками. И все шло хорошо. Но потом вмешался некий третий. Нет, это был не мужчина и вообще не человек. Третьим оказался каштан, что рос под моим окном.
Вначале на ветках проглянули почки. Они набухали день ото дня, становились все крупней и крупней и наконец начали лопаться. Из трещин выглянули пока еще слабые, светло-зеленые листочки, которые на глазах росли и темнели. Между нашими окнами повис плотный зеленый занавес.
Я вынужден был примириться с судьбой. От нашего немого флирта осталась только «Гуантанамера». Придя домой, я всегда играл ее. На этом и заканчивал свой концерт, так как не знал, стоит ли девушка у окна, слушает ли.
Каштан был безжалостен, и мне оставалось либо ждать до осени, либо самому пообрывать листья. Можно было еще полить мерзавца соляной кислотой, но, во-первых, где взять столько кислоты, а во-вторых, все-таки жаль было губить дерево.
Каждый день в восьмом часу вечера я отправлялся на работу — играл в оркестре ночного ресторана. Я прекрасно понимал, что халтурой порчу себе пальцы, но куда денешься, надо было заколачивать на кусок хлеба. После окончания средней музыкальной школы я не попал с первого захода в консерваторию и меня забрали в армию. Разумеется, там я был зачислен в музыкантскую команду и целых два года играл на какой-то дурацкой трубе. Это не вредило пальцам, а заодно я неплохо разработал свои легкие.
Итак, каждый вечер, выходя на работу, я поглядывал вверх. Если девушка была у окна, она, как прежде, улыбалась мне, однако все чаще я видел лишь пустой квадрат освещенного окна и край занавески. Несколько раз мне показалось, что там мелькнула тень, силуэт мужчины. Но может, это просто померещилось. Впрочем… Ведь сам-то я никогда ничего не предпринимал, чтобы это была моя тень.
И вот однажды она пришла в тот ресторан, где я играл. С ней был военный, летчик. Они заняли маленький столик на двоих, поблизости от танцевального круга. На ней было черное вечернее платье, и она выглядела еще красивей, чем в окне своей квартиры. При этом я имел возможность убедиться, что у нее очень стройная фигура.