Мне стало обидно. Я теперь пожалел, что не сделал решительного шага и ограничивался только тем, что играл «Гуантанамеру». Я упрекал себя и каштан. И ее также, в какой-то степени.
Она не заметила меня, хотя я неотрывно смотрел на нее. Неправда, что человек обязательно ощущает на себе чей-нибудь взгляд.
Мы как раз устроили перерыв — шеф раздавал ноты для дальнейшей программы. Точно в насмешку первым шло танго «Крошка моя, ты вернешься ко мне». Текст песни состряпал наш ударник и сам исполнял ее с микрофоном, что всегда вызывало у меня отвращение.
Но я не смел пикнуть, поскольку был в ансамбле самый молодой. Считалось, что меня тут держат из милости, а ударник к тому же был зятем руководителя.
Мы начали играть. Танцевальный круг быстро заполнили пары. Девушка с летчиком танцевали недалеко от оркестра. В какую-то минуту они оказались совсем рядом. Я увидел, что она заметила меня, узнала. На лице ее отразилось удивление, — она явно не ожидала такой встречи, что вполне понятно. Я отважился улыбнуться ей, кивнул. Она не ответила и после смотрела на меня уже холодно и равнодушно.
Я был смущен. В зале погасили огни, воцарился полумрак, подсвеченный голубым и розовым прожекторами. Кроме них горели только маленькие бра над столиками. Ударник запел свою песню, и хотя слова ее были очень наивными, создавалась приятная атмосфера. По лицам танцующих скользили цветные лучи, я ждал, когда снова зажгут свет, ждал, подарит ли она мне улыбку. Собственно, почему бы и нет? Ведь мы уже столько раз улыбались друг другу! Однако сейчас, видимо, было неуместно. Ночной ресторан, танцевальная площадка, возвышение для оркестра — совсем не то, что два окна на противоположных сторонах улицы. И никакого каштана.
Это танго я тебе дарю,
Для тебя одной я его пою… —
тянул ударник своим пропитым тенорком. Прямо около возвышения я увидел летчика и лицо девушки над его плечом. Она смотрела на меня так же, как минуту назад: равнодушно, но, пожалуй, с каким-то упреком… А может, мне это просто почудилось.
Я сбился с ритма. Шеф обернулся и рыкнул на меня. Я вынужден был от всего отключиться и аккомпанировать сосредоточенно, ибо подобные ошибки давали моим коллегам повод для язвительных насмешек. Следовавший затем слоу-фокс был моей композицией — конечно же, на слова ударника. В зале все еще царил полумрак. Девушка с летчиком уплыли куда-то вдаль — собственно, должны бы улететь — и смешались с толпой танцующих.
Я у окна стою, смотрю на темный сад,
Под легким ветерком там листья шелестят…
Этот текст мне нравился больше; во всяком случае, я относился к этой песне более снисходительно, возможно, потому, что сам написал музыку.
Мы закончили первое отделение. В зале зажегся свет. Я увидел, что моя пара направляется к своему столику. Проходя мимо, девушка даже не взглянула на меня, а подойдя к столику, поменялась местами с приятелем и теперь сидела ко мне спиной. Я не мог понять, что бы это значило, терялся в догадках. Наконец пришел к выводу, что она просто-напросто снобка, которая считает, что ей не к лицу водить знакомство с музыкантом из ресторана. Какая-нибудь студентка, будущий психолог или искусствовед. Ее постигло разочарование, и вот теперь она стыдится, что улыбалась мне через улицу.
Было уже около одиннадцати. К этому времени атмосфера в зале становилась обычно все более оживленной. Официанты в смокингах скользили между столиками, у посетителей начинало шуметь в голове. Раздавались взрывы смеха, громкие голоса, звон стекла, кто-то пытался петь. Выкатили столики с сигаретами и букетами цветов. В перерывах между танцами на площадке сбивались в кучку захмелевшие мужчины. Вышибала вел кого-то к гардеробу.
Девушка и летчик все время были заняты собой. Они даже пропустили несколько танцев. Я увидел, что официант принес им второй графинчик подкрашенной водки. Мне стало обидно — почему она так ведет себя? В конце концов раньше-то никогда не поворачивалась ко мне спиной. Я пошел в бар и хлопнул сто грамм. Барменша Гося держала для своих левую водку и продавала ее без наценки. Так что на сто грамм у меня хватило.
Мы закончили серию фокстротов. Я спрыгнул с эстрады и, лавируя между возвращающимися к своим столикам парами, опять зашел в бар. Здесь была толкучка, но Гося, заметив меня, взглянула вопросительно. Я поднял вверх два пальца, она подала мне две бутылки пива. Прихватив со служебного столика два стакана, я вернулся на эстраду. Как раз в эту минуту подошли девушка и летчик. Он вел ее под руку, красное лицо и пот на лбу говорили о том, что он уже здорово набрался.
Они обратились с каким-то вопросом к кларнетисту, лысеющему брюнету, которого обычно принимали за руководителя оркестра. В дополнение к лысине у него была еще представительная фигура и лицо мудреца-философа. А руководитель был по виду замухрышка, такой бледный ангелочек, — отсюда эта путаница. Я притворился, будто в данную минуту меня интересует исключительно пиво, даже повернулся к своему коллеге контрабасисту и предложил ему одну бутылку, которую он, конечно, взял. Мне хотелось тем самым отплатить девушке за ее равнодушие — своего рода месть, жалкая, но все же…
— Товарищ, дорогой, — сказал офицер, — вот моя приятельница пожелала, даже очень вас просит сыграть такую вещичку… «Гуантанамо» или что-то вроде того… Да? — спросил он девушку.
— Пан офицер, — опережая ее ответ, сказал я с достоинством. — Гуантанамо — это американская база на территории Кубы.
— Точно! Нам говорили это на занятиях.
Девушка подавила улыбку.
— Полагаю, — тем же тоном продолжал я, — что без вины виноватое «Гуантанамо» на самом деле называется «Гуантанамера». Не правда ли?
Я испытующе взглянул на нее. Она не выдержала, засмеялась и лишь потом, справившись с собой, утвердительно кивнула. Шеф услышал, что заказывали, и поспешил на выручку к кларнетисту.
— Очень сожалею, пан поручник, но этой вещи у нас в репертуаре нет, — сказал он, неплохо изобразив огорчение. — Можем вместо этого предложить «Хабанеру», «Кукарачу» и многое другое…
У летчика язык малость заплетался, но он, видно, был упрям и не желал никаких других вещей.
— «Гуантанамо!» Пардон, «Гуантанамера»! Правильно я назвал?
— Совершенно правильно, — похвалила его девушка. — Попытайся все же каким-нибудь образом убедить музыкантов. Думаю, однако, что эта вещь есть в их репертуаре.
Мы действительно не играли ее. Поручник вынул из кармана две сотенные и помахал ими перед лицом шефа. Тот с надеждой взглянул на меня.
— Сыграете, Юрек?
— Но, шеф, я же ее не играю, — солгал я.
— Я убеждена, что играете, — сказала девушка.
— Откуда ты знаешь? — удивился летчик.
Она не удостоила его ответом, глядя на меня хоть с иронией, но не без симпатии. Я заколебался.
— Сыграйте же, пан Юрек, — сказал летчик и снова показал нам свои две сотни, будто собаке кусок колбасы. Ударник ткнул меня в спину.
— Играй, не будь дураком, — заработаем на ужин. Известно же, что ты все можешь отбарабанить. Сыграем вчетвером с контрабасом и гитарой. Ну, пошли…
— Ладно, — снисходительно согласился я. — Сыграем, пожалуй. Гонорары принимает шеф. Оплата вперед.
— Да пускай вперед, — обрадовался летчик и отдал деньги шефу. — Договорились!
— У нас не спорят, — сказал я.
Я повернулся к гитаристу, взял тон. Остальные испарились — конечно, пошли в бар, но я был уверен, что они не пропьют все деньги, которые все-таки ведь заработал я. У нас такого не водилось. Девушка отправилась на свое место, потянув за собой офицера. Когда они сели, ударник махнул тарелками и исполнил туш на барабанах.
— Для прекрасной дамы в черном платье и пана поручника, — сказал он в микрофон, — мы сыграем сейчас «Гуантанамо», прошу прощения, «Гуантанамеру».
На площадку входили пары. Свет опять погас. Розовый луч прожектора медленно заскользил по залу. Наконец остановился на девушке и летчике. Наш осветитель, видимо, услышал, кто просил сыграть эту мелодию, а оказался настолько трезвым, что смог доставить им еще одно маленькое удовольствие. Розовый луч сопровождал их все время, пока они танцевали. Когда мы закончили играть, послышались аплодисменты. Поручник даже крикнул «Мало!», но мы не отозвались на его пожелание. Кому мало, тот должен еще раскошелиться.
Вернулся шеф и объявил большой антракт. Я пошел на кухню поужинать. Вскоре туда же пришли коллеги и предложили, чтобы я принес от Госи пол-литра. Руководитель дал мне две сотни, я сходил, принес. Я выпил свою долю, чем-то закусил и пошел к гардеробщику, моему доброму знакомому, который сегодня должен был дать мне ответ касательно уроков музыки для его племянницы. Это был очень порядочный человек, честно говоря, именно благодаря его протекции я получил место в этом кабаке. Перед гардеробом была толчея, какая-то компания только что явилась в ресторан. Я сел в кресло, закурил сигарету. И тут увидел выходившую из зала девушку. За ней шел летчик. Он держался хорошо, даже не пошатывался. Поискал в карманах номерок, нашел его наконец и стал проталкиваться к вешалке — довольно бесцеремонно. Значит, все же набрался.
Она остановилась у зеркала. Вынула из сумочки помаду, подкрасила губы. Поправила прическу. Я не знал, заметила она меня или нет. Во всяком случае мне показалось, что настроение у нее скверное.
Поручник вернулся, неся ее кожаное пальто и свою фуражку. Он помог ей одеться; сам же долго перед зеркалом прилаживал свой головной убор. В какой-то момент он заметил меня.
— До свидания, пан Юрек, — сказал он, широко улыбаясь и протягивая мне руку. — Очень было приятно… Вы отлично играете… Я, то есть мы, когда-нибудь еще зайдем сюда. Очень было приятно, — повторил он.
Я поднялся с кресла, мы пожали друг другу руки.
— До свидания, пан поручник. Мне тоже было очень приятно.
Он еще раз взглянул на себя в зеркало, поправил фуражку, потом повернулся к девушке.