альше у нее появляется голубоватый оттенок. Глубже вода становится зеленовато-синей, потом все зеленее и, наконец, такой, будто в нее добавили чернил, а еще ниже — туши. Хорошей черной китайской туши. И там уже совершенно темно. Там темно и мрачно, как на суше никогда не бывает и быть не может. В воде, почти на поверхности, где еще светло, резвятся веселые дельфины, плавают большие и маленькие рыбы с такими мягкими губами, а в зеленеющей глубине, где густеет тьма, стоят, подрагивая плавниками, лупоглазые, с шипами на спине и с твердой, как железо, чешуей отвратительные чудовища, вьются скользкие осьминоги. Их длинные многометровые щупальца висят и лениво шевелятся в воде, однако в любую минуту они готовы напрячься, обвить чье-нибудь тело и жадно присосаться к нему. А еще ниже, на самом дне, растут ужасные леса бесцветных растений, неподвижно торчат волосатые лапы угрюмых деревьев, под которыми расстилаются бледные луга без цветов. Там уже не живет никто, там мертвая тишина и вечный покой. И в эту тишину, в эту тишину…
Когда Зенон представил себе эту картину, по спине забегали мурашки. В темной каюте ему почудилось морское дно, и при мысли, что он мог бы на нем оказаться, опуститься на ослизлый ил, в вонючую, липкую грязь, по которой на паучьих лапах ползают слепые крабы, жуткие пожиратели падали, его тело покрылось холодным потом. Перед его мысленным взором возникли их чудовищные тела, и Зенону вдруг ужасно захотелось услышать хоть какой-нибудь человеческий голос; он уже протянул руку, чтобы разбудить товарища, но вовремя овладел собой и не выдал своего состояния. Потом снова натянул одеяло до подбородка и тихо лежал, не пытаясь больше уснуть. Вслушиваясь в усиливающееся громыхание шторма, Зенон вдруг понял, что это красивое, быстрое и комфортабельное судно — ловушка, куда он попал без своего ведома и согласия, и нет никакой возможности выбраться отсюда.
Так прошла первая ночь после того, как Зенон почувствовал свою болезнь, и следующие были не лучше; страх не отпускал его и наваливался даже днем. Зенон все чаще посматривал на этот дурацкий линолеум в столовой, и иногда ему казалось, что это уже не пол, а морская вода и через минуту он погрузится в нее вместе со стулом и будет спускаться постепенно в темнеющую бездну до черного, страшного дна. Зенон начал проделывать со спасательным жилетом то же, что и Сильвестр. Он держал его всегда в ящике под койкой, а когда ложился спать, вынимал, чтобы в случае необходимости сразу надеть и, хотя бы так подстраховавшись, выскочить на палубу. Однако приходилось быть осторожным, чтобы никто этого не заметил, чтобы это не открылось — ведь тогда его жизнь на танкере станет невыносимой. Он не знал, как справился с этим боцман и догадывались ли о его болезни другие, но во всяком случае разговоров на эту тему не было. Не было, возможно, и потому, что Сильвестр плавал с этой командой уже долго и был своим. А Зенон все еще оставался новым, не прикипевшим к судну моряком, и если бы о нем такое узнали, то наверняка бы не простили: мало приятного иметь в команде человека, который вечно трясется от страха. Тем более что этот страх заразен, как тиф. Зенон помнил обо всем этом и постоянно следил за собой. Но однажды он все-таки не выдержал, сорвался и…
Это произошло на обратном пути. Они шли через Атлантику с полными танками бензина. Зенон прекрасно помнил по рассказам старых моряков, что в последнюю войну танкеры называли «зажигалками», или «кораблями вознесения». Если в судно попадала торпеда, оно сразу взрывалось, и вся команда прямо, без пересадок попадала в рай. Он знал об этом и, хотя теперь не нужно было всматриваться в море в поисках перископа, боялся, что кто-нибудь совершит оплошку, будет неосторожен и посудина вместе с командой взлетит в воздух. На танкере существуют специальные правила безопасности, глупостей здесь никто не делает, костер на палубе не разжигает, но люди сошли бы с ума, если бы постоянно думали о нефти или бензине, находящихся в танках. Однако Зенон думал об этом всегда, а мурашки бегали у него по спине, когда после обеда, завтрака или ужина все доставали сигареты и спички.
Сам он тоже был заядлым курильщиком, но теперь бросил и уговаривал других последовать его примеру, лицемерно приводя все аргументы против курения, какие только мог вспомнить. Он утверждал, что, после того как расстался с сигаретами, чувствует себя значительно лучше, бил себя в грудь, показывая, как ему прекрасно дышится теперь. С большим удовольствием он повыкидывал бы за борт все пачки «Честерфильда», «Уинстона» или «Морриса», а заодно и спички, но прямо ничего сказать не мог и лишь смотрел, как все вокруг дымят, поскольку в столовой курить разрешалось. Но однажды он все-таки не выдержал. На палубе какой-то матрос беззаботно попыхивал сигаретой; Зенон сначала оцепенел, а потом кинулся к нему, вырвал окурок, бросил за борт и заорал:
— Да я тебе, сволочь, все зубы… — и вдруг почувствовал на плече чью-то руку. Сзади стоял Сильвестр. Он пронзил Зенона бешеным взглядом и оттащил в сторону. Теперь боцман уже не называл Зенона «паном», а тряс его и кричал:
— Слушай, ты, сопляк, если ты сию же минуту не успокоишься, то я сам, понимаешь, сам расквашу тебе морду!
Боцман знал, что происходит с Зеноном. Все знал и сказал ему об этом. Они спустились в каюту к Сильвестру, и там он выложил всю правду. Зенон не стал отрицать, да и не было никакого смысла отрицать, но когда Сильвестр закончил, Зенон сказал, что плавал на многих кораблях, но никогда раньше ничего подобного у него не было и что заразился он как раз от боцмана. Зенон выпалил это ему прямо в лицо, но Сильвестр даже не пытался выкручиваться.
— Поэтому я с тобой и толкую, — сказал он, и на миг они стали как бы друзьями по несчастью. Так бывает, когда людей терзает одна и та же постыдная страсть, которая делает их чуждыми остальным и притягивает друг к другу, но отнюдь не обязательно рождает взаимную симпатию. Это было сближение, вызванное, скорее, необходимостью, и закончилось сразу же после разговора. Они не распили четвертинку, не расцеловались, просто боцман рассказал Зенону, как началась у него болезнь: однажды он тонул в Индийском океане и с тех пор боится штормов.
Сильвестр, глядя на шкот, мял в пальцах бумажный шарик. Зенон спросил его, почему же он не спишется с судна и не пойдет работать на берег. Это был бы самый простой выход.
— А ты уйдешь? — Боцман щелкнул пальцем, и шарик покатился на край стола. — Если у тебя получится, сообщи мне. С меня тогда бутылка.
В тот день Зенон был уверен, что спишется с корабля, но оказалось, что все не так просто. Он не смог решиться и снова пошел в море на этом же танкере, и снова начались фокусы со спасательным поясом. Время от времени он посматривал на боцмана, но Сильвестр вел себя так, словно ничего не знал о болезни Зенона, словно у того все в порядке. Возможно, боцман таким образом хотел дать понять, что разговор тот — дело прошлое, что его вообще не было и кто старое помянет… Он был с Зеноном сух, часто даже строг, разговаривал только по службе и ни в чем не делал поблажек.
Зенон предполагал, что боцману, наверное, стыдно за то признание, за ту минуту откровенности, и порой ему хотелось сказать что-нибудь дерзкое, оскорбительное, но Сильвестр держался на расстоянии и не допускал фамильярности и тем не менее не переставал интересоваться Зеноном, приглядывал за ним, потому что в критическую минуту оказался рядом, словно заранее знал, что будет нужен. Это случилось в Средиземном море. За Мальтой они попали в сильный шторм: Зенон лишь на мгновение потерял равновесие, поскользнулся на мокрой палубе, и в ту же секунду огромная волна обрушилась на корабль, подхватила его и понесла за борт. И тогда боцман прыгнул. Должно быть, ему было страшно, чертовски страшно, но он прыгнул в ревущее море. Зенон шел уже ко дну, когда боцман со спасательным кругом оказался рядом. Их вытащили сцепившихся мертвой хваткой. После этого рейса Зенон все-таки списался на берег. Какое-то время он не плавал, а когда вернулся на флот, больше уже не встретился с Сильвестром. Однако Зенон навсегда запомнил своего боцмана, ибо это был самый смелый человек, какого он знал в жизни.
Перевод В. Масальского.
Станислав Гостковский
Боксер
Вижу я как по утрам
разминается он в роще как часами
тень свою в нокаут шлет и как
по-сиротски ждет трамвая со своей пузатой сумкой
под глазами синяки а над левой бровью пластырь
он всегда сосредоточен напряжен он весь в бою
с одиночеством своим
и со страхами своими
вижу как взбегает он
по ступенькам и на ринге
кланяется крестит грудь
и бросается в атаку
и отшатывается
и падает ничком
и до десяти над ним считают
и он сходит вниз под общий рев и свист
у меня такое чувство словно бой проигран мной
Мы на устах
Весь мир говорит о нас
даже сейчас когда я пишу эти строки
в три утра когда грузчики внизу
волокут молочные бидоны а диктор
полушепотом говорит
что сегодня ожидается потепление
местами грозы
даже сейчас когда я прилепился
к листу бумаги когда я укрыт
в неприступном бункере стиха когда
по всем законам логики
моей жизни не грозит
опасность я все-таки
боюсь за грядущий день выстоим ли мы
останемся ли мы нацией когда мы у всех
на устах не расколемся ли мы
меж восходом и закатом
пополам а после будем
сожалеть
Грибы
Чую
как после дождя
подступают грибы
к ладоням моим как дородные боровики
прихорашиваются чую