Лукас покачал головой.
– Я скажу только вам лично, доктор. Я никогда в жизни не шатался по притонам или диспансерам. В передряги я тоже не попадал. Все происходило чинно и в стенах дома. Я не хочу, чтобы это появилось в записях.
– Если это были дериваты морфия…
– Это были ӧссенские грибы.
Доктор Петерсон потер рукой лоб.
– У вас достаточно тесные связи с Ӧссе, не так ли? Ваш отец был самым известным ӧссеистом на Земле.
– Знаменитая личность, да, это он. И люди, очевидно, будут припоминать мне это до смерти, – процедил Лукас. – Однако научное реноме, к сожалению, совершенно не свидетельствует о приятном характере.
У Лукаса вдруг задрожали губы; Пинки видела, как он сжимает зубы, и ей пришло в голову, что, как и она совсем недавно, он, вполне возможно, борется с желанием поддаться плачу; но ему удавалось бороться с этим намного лучше, чем ей. На его ресницах что-то блеснуло – неужели слезы? Но он тут же протер рукой глаза, и на его губах вновь появился слабый отблеск ироничной ухмылки.
– Лукас… – пискнула она.
Он встряхнул головой.
– Что?..
Лукас посмотрел в ее сторону и с огромным усилием остановился на ней глазами. В них все еще было на порядок больше печали, чем она могла выдержать.
– Этот чай…
– Повышает чувствительность ко всем стимулам и усиливает эмоции, – сказал Лукас. – Понижает сосредоточенность.
Его голос звучал плоско и хрипло.
– Идеально для концерта классической музыки или для чтения любовных романов, не подходит для посещения финансовых учреждений. Очень полезно для похорон, когда хочешь выглядеть так, будто ты пришел не ради наследства. Вызывает слезы куда успешнее, чем лук.
Он помолчал.
– Прости, Пинки. Просто я не люблю это состояние сознания.
– Я не ожидала…
– А я тебя и не предупреждал.
Его губы все еще не были способны выдать улыбку, да и голосу не удавалось приобрести хоть какую-то интонацию.
– Только тогда я должен был бы предупреждать тебя о каждой мелочи, – закончил он.- Ӧссе – это один сплошной риск.
Без малейшего оттенка иронии он был будто голый или как минимум безоружный. Пинки почти осязала это: стена вокруг него рушится и отступает и в конце концов границы больше его не защищают. Она подчинилась неодолимому импульсу и подвинулась ближе к нему, оказавшись наконец совсем под боком. Она ожидала, что Лукас все-таки отстранится, и ей заранее было неловко, но она не могла справиться с собой.
Но он не подал виду. Лишь бросил на нее взгляд и потянулся за своей кружкой. Тем же жестом, как и ранее, вылил в себя остывающий чай.
– Не переживай, Пинкертинка, – пробормотал Лукас. – Чтобы потом не пришлось пытаться стереть себе память.
Он отвел глаза, и стало очевидно, что у него просто больше нет сил бороться с усталостью. Он уперся локтями в стол, обхватил голову руками и потер лицо.
Пинки подняла руку. Совсем легко провела ладонью по его руке. Широкий рукав серебристой герданской рубашки казался ей неестественно гладким, скользким как змеиная кожа. Инопланетный шелк переливался жемчужными, радужными отблесками – такая рубашка стоит прилично. Даже в таком вялом состоянии опьянения она понимала, что Лукас ее за руку не возьмет, потому она обхватила пальцами его запястье. На нем был нетлог, что было привычно еще со времен древних наручных часов; его нетлог был гладким, из белого металла, без каких-либо украшений, но также и без всевозможных кнопок и достижений техники, которыми обычно увлекаются мужчины. Но ее рука была увлечена рубашкой. Она зацепила ногтем невидимую микроновую застежку. «В конце концов, почему бы и нет?» – рассудила Пинки и легким движением расстегнула манжету. Прочная тяжелая ткань тут же скользнула к самому локтю и легла на стол плавными складками. Пинки хотела погладить Лукаса по предплечью, но ее пальцы беспомощно застыли.
Его руку покрывали царапины и ссадины, многослойно перекрещиваясь. На некоторых были струпы, но не застарелые, потому что кожа вокруг покраснела и опухла. Это наверняка случилось сегодня. Тут и там просвечивали кровоподтеки: синеватые полумесяцы и полукруги, складывающиеся в пугающий беспорядочный узор. Пинки поняла далеко не сразу.
Следы ногтей и зубов. Человеческих. Его?!.
Она, не веря своим глазам, коснулась их кончиками пальцев, будто надеясь, что этот мираж исчезнет.
Лукас дернулся. Резко поднял голову, отстранил руку Пинки и натянул рукав. Быстрым движением застегнул манжету, но после этого его энергия будто вновь иссякла. Его руки снова устало опустились на стол и зашевелились в поисках чайника. Теперь они снова двигались по инерции. Пинки наблюдала, как Лукас молча и медленно подливает себе чай.
– Ох уж эти концы, – забормотал он. – И вместо всего прекрасного, что могло случиться, в твоей памяти останется именно это! Вот уж действительно последняя точка. Лучше бы мы и правда перевернули стол.
– Лукас, что это?
Он наконец посмотрел на нее.
– Выспрашивать меня, когда я под гӧмершаӱлом – это удар под дых, тебе не кажется? – сказал он.
– Потому что ты бы сказал мне правду?
– Конечно, – согласился он без улыбки. – Потому что я бы сказал тебе правду. А ты точно не хочешь ее слышать. Так же, как ты точно не хотела идти сюда и не хотела этого чая. И так же, как ты точно не хотела бы, чтобы я с тобой просто так переспал. Но… к сожалению, я не в состоянии постоянно спасать тебя от последствий твоего любопытства.
Пинки прижала руку к губам, но он едва ли обратил внимание. В его глазах снова раскрывалась бездонная пропасть. Лукас запустил руки в волосы и посмотрел на нее взглядом совершенного отчаяния, которое составляло резкий контраст его бесцветному тону.
– Послушай, – продолжал он. – Собирайся, возьми такси и просто поезжай домой. Повторим когда-нибудь в следующий раз. Вместо квриллы возьмем бифштекс. Я еще успею тебя куда-нибудь сводить. Давай остановимся на том, что это был по-своему интересный опыт и что я был прав с тем винным рестораном.
Он замялся:
– Пинки, прошу, давай это сделаешь ты.
Его голос застревал в горле, и Пинки поняла, что он борется за самообладание буквально из последних сил.
А если я этого не сделаю?
«Лукас скажет вам правду», – зазвучал в воспоминаниях голос его отца. Подсунул ли Джайлз Хильдебрандт специально ей этот чай, потому что учитывал, что она запомнит этот вкус, потянет Лукаса за ним к ӧссеанам, далее вынудит его этот чай выпить, а потом в нужный момент его расспросит? Прекрасная теория заговора. Прямо-таки притянутая за уши.
«Я должна подчиниться Лукасу. Должна».
– Расскажи мне, Лукас, – сказала она вместо этого.
Он покачал головой.
– Главное, никакого сострадания к врагу, когда он на лопатках! – забормотал он. – Какая уж пощада, какое благородство!
Он перевел взгляд на нее, и Пинки ожидала увидеть тоскливые, горькие, укоризненные нотки в нем. Вместо этого она с удивлением наблюдала, как где-то в безграничной пустоте отчаяния, которая еще мгновение назад без остатка наполняла его глаза, вдруг проблеснула искорка смеха.
– Ты совершенно безнадежна, Пинкертинка, – добавил он. – Как, впрочем, и я, так что ж?
Он положил руку на ее плечи.
– Если я не скажу сейчас, то это уже не исправить. Иногда у меня немного болит голова. Иногда откровенно неприятно. Это болезнь, а что хуже – доктора говорят, что ее не вылечить. С другой стороны… несколько приятных вечеров мы еще успеем провести. Мне осталось четыре месяца.
Глава восьмаяСлежка
Город окружал ее – гобелен мыслей и замыслов, сеть энергетических дорог. Поселение Н-н-Йорк. Один из плавающих островов, которых в океанах перенаселенной планеты тысячи; соринка жизни над темными глубинами. Когда Камёлё прилетела на Землю, то могла выбрать любое другое место, в море или на континенте, но Н-н-Йорк напрашивался сам собой. Именно здесь в две тысячи пятьсот шестьдесят седьмом году приземлился первый ӧссенский миссионерский корабль. Здесь было центральное представительство Церкви Аккӱтликса на Земле, дворец ее эминенции досточтимейшей Маёвёнё. Тут находилось несколько ӧссенских храмов и пара заведений, где можно было достать суррӧ, традиционную одежду, предметы для ритуалов, свитки и чай. Был тут и университет с самой старой кафедрой ӧссеистики в Солнечной системе – что со всем перечисленным выше было связано. Чего еще желать? Естественным образом, тут обосновалось большинство ӧссеан, которые по какой-то причине задержались на Земле, и в течение последних сорока лет вдоль северо-южного шоссе возник целый ӧссенский квартал, протянувшийся от моря на севере до самого центра, до люксовых офисных зданий Н-н-йоркского даунтауна. Быть ӧссеанином на Земле не стыдно. Камёлё могла твердить каждому, что хочет жить среди своих, и не добавлять, что как раз она, будучи на Земле в изгнании, имеет причины этих «своих» избегать. Она могла это твердить и себе.
На самом деле она выбрала Н-н-Йорк не потому, что здесь было множество ӧссеан, а несмотря на это. У нее была личная причина, которая привела ее сюда с неотвратимостью Судьбы… и держала ее здесь эти четыре года как раскаленная решетка клетки. Ее прошлое здесь. Прошлое, адская тюрьма. Казалось бы, не было ничего проще, чем купить билет и уехать на противоположный конец мира, сбежать куда-нибудь, где она не будет чувствовать это пламя. Но Камёлё не могла так просто выпустить из поля зрения то, что было центром ее вселенной. И ничего не мог изменить тот факт, что она не решилась пройти через стену огня к свободе. Что она не перечеркнула прошлое.
А теперь прошлое настигло ее.
Тени шли за ней по пятам, пока Камёлё продиралась сквозь толпу на проспекте Милости Аккӱтликса, в элегантной пешеходной зоне. Они заглядывали ей через плечо, когда она невидящим взглядом смотрела на витрины бутиков. Она хотела спрятаться в толпе, но против своей воли все еще оставалась душой в храме. Неотвратимо к ней возвращался образ, проникший из воспоминаний обреченного священника.