– Лукас. Иди за мной.
Каждый раз, когда Лукас переступает этот порог, он чувствует прилив адреналина – это как удар в живот, как водомет с обжигающей водой. Соотношение страха и злости колеблется в зависимости от того, преобладает ли в данный момент вина или гнев, но одно не меняется: кабинет отца – это место, где постоянно происходят конфликты.
– До конца месяца ты должен подать заявление в университет, – произносит старый профессор и подталкивает к нему металлический ӧссенский стул.
– Садись. Ты уже думал о том, что будешь изучать?
Прекрасно – вот и оно! Конечно же, Лукас об этом думал. Он ни на минуту не задумывался, что можно не учиться дальше; он так привык постоянно учиться, что это казалось ему самой естественной вещью в мире. А вот чего он не хочет – точно знает: ни в коем случае не ӧссеистика; но в то же время у него нет конкретных интересов, которые бы четко направляли его к другим специальностям. И вот он уже какое-то время просматривает страницы университетов и выбирает наугад.
Критерий один.
Это должно быть что-то, что максимально выведет отца из себя.
– Я уже подал заявление, – говорит он.
Он жадно всматривается в лицо отца в поисках признаков тревоги и беспокойства. Еще бы лучше страха. И, безусловно, больше всего душу ему бы грел чистый ужас.
Но отец не позволяет кому-либо так просто вывести себя из равновесия.
– Я предполагал, что ты не отложишь все на последний момент, – произнес он. – Это не в твоем стиле. Но все-таки можно подать несколько. На случай, если тебя вдруг не возьмут.
– Одного хватит, – отрезал Лукас.
Старый профессор был настроен благосклонно.
– Как скажешь. Я в свое время тоже подал лишь одно. На внеземную антропологию – ӧссеистика тогда не была отдельной специальностью. Но я знал, что это единственное, чем я хочу заниматься в своей жизни.
«И ты, конечно, думаешь, что я такой же одержимый, а? – подумал Лукас с нарастающим злорадством. – И в этом ты ошибаешься».
Отец кладет руки на стол и выжидающе смотрит на него.
– Итак, Лукас… что ты выбрал?
Лукас сдерживает волнение – делает глубокий вдох и бросает ему прямо в лицо:
– Астрофизику.
Глаза отца заблестели.
– Неужели?! Что ж, это отличная новость! – объявляет он с нескрываемой радостью. – Выбор даже лучше, чем я смел надеяться!
Лукас чувствовал, как все его тело сковывает судорога. И мысли тоже. Отличная новость?!. Отец думает, что это отличная новость?! Хорошо, что он сидит. Лишь большим усилием он сдерживается, чтобы не треснуть кулаком по столу.
– Я думал, ты будешь настаивать, чтобы я изучал ӧссеистику, – наконец выдавливает он из себя.
– Я совершенно не ожидал, что ты захочешь подать туда заявление, потому решил избавить тебя от речей на эту тему, – говорит старый профессор с улыбкой. – Но раз до этого дошло… помни, Лукас: если ты по какой-то сомнительной случайности вдруг попытаешься попасть на мою кафедру, я позабочусь, чтобы тебя не приняли. Несомненно, ты бы сдал экзамены, но последнее слово за мной. А я не дал бы своего согласия.
– Почему? Я думал, что… что ты хочешь, чтобы я посвятил себя этому.
– Безусловно. Тебе не избежать Ӧссе. Но учеба на этой специальности не будет иметь для тебя смысла. Ты лишь обленишься и зря потратишь шесть лет, потому что уже сейчас знаешь гораздо больше, чем я осмеливаюсь требовать от своих студентов на госэкзамене.
Гораздо больше?.. Лукас чувствует, как кровь приливает к его щекам; он совершенно бессилен перед волной радости, и в то же время ненавидит себя за это. Он пришел, чтобы разозлить старого профессора, а теперь позволяет подкупить себя одним только намеком на похвалу! Но он так редко получает признание от своего отца.
Старый профессор ухмыляется.
– Конечно, ты им не ровня. – Он тут же осадил сына. – Они должны успеть все за двенадцать семестров, а ты учишься с самого детства. С этой точки зрения твои результаты довольно жалки. Кроме того, у них другая цель, нежели у тебя. Обладатель диплома ӧссеиста разбирается в реалиях, способен читать тексты и находить нужные цитаты в первичных источниках, что определяет надлежащую квалификацию для научной работы. Но когда приходится жить среди ӧссеан, необходимо знать все наизусть, потому что смотреть в книги никто не позволит. В этом отношении ты не слишком-то продвинулся. Ты учишься намного медленнее, чем я от тебя ожидал.
Лукас проглатывает гнев и унижение; ругает себя, что ждал похвалы, как собака обглоданной кости; как он мог опять позволить себя провести? «Ну, теперь это гораздо больше похоже на наш обычный разговор, – с сарказмом отмечает он про себя. – Сразу легче стало». Сарказм помогает. Ему удается улыбнуться.
– Уж в цирк меня точно возьмут, – бросает он. – Ни одна дрессированная обезьяна не умеет так мастерски декламировать священные книги, как я.
– Твоя дерзость в последнее время стала немного однообразной, – говорит отец. – Я могу понять, что заучивание стихов не удовлетворяет тебя интеллектуально, но для меня это не было и не будет причиной как-либо изменить свои требования. Что касается учебы, я давно заметил, что ты склонен к абстрактному мышлению больше, чем к обычному накоплению информации. Я предполагал, что ты будешь рассматривать философию или математику, но в конце концов рационально оценишь возможности применения знаний и придешь к компромиссу между красотой чистой абстракции и практической применимостью…
У Лукаса шумит в ушах. Подобные речи отца всегда доводили его до белого каления – это медленное и методичное препарирование всех мотивов и чувств, воспроизводимое отстраненным тоном перед аудиторией невидимых студентов. Дамы и господа, сегодня на примере моего сына мы покажем, какую ярость могут вызвать даже совершенно незначительные раздражители у дрессированной обезьяны; пожалуйста, возьмите резиновые фартуки.
– Астрофизика – хороший противовес тому, чему учу тебя я, – заключает старый профессор. – Если ты будешь изучать то, что хочешь, может быть, тебя наконец станет возможно терпеть.
«Я заберу заявление. Не пойду туда», – говорит про себя Лукас, и чувство безвыходности в нем нарастает до грани полного отчаяния. «Какое это имеет значение? Мне все равно ничего не поможет». Старый профессор, очевидно, закрыл эту тему – но вдруг посмотрел Лукасу прямо в глаза.
– Кстати, – неожиданно добавляет он. – Я немного побаивался, что вместо приличной школы ты наперекор мне запишешься на курсы для госслужащих или поваров, но вижу, что у тебя все-таки есть разум. Теперь главное, чтобы ты справился. На подобной специальности хорошая память уже не слишком поможет. И в конце концов, если тебя выгонят после первого семестра, то хотя бы весной ты полностью посвятишь себя ӧссеистике – а потом найдешь себе что-нибудь полегче.
Настоящий ад. Стольких сил стоит не завопить во весь голос! Но Лукас умеет терпеть. И хочет. Он считает делом собственной чести никогда не поддаваться ни на какие провокации. Старому профессору доставляет большое удовольствие видеть, как он впадает в бешенство – настоящий праздник язвительности, запас на целую неделю!
– Если ты больше ничего от меня не хочешь, я иду спать, – заявляет Лукас, хоть это и абсолютная ложь.
После окончания аудиенции он лишь слепо бредет в свою комнату. Задыхается. Его трясет от ярости. Но он не станет хлопать дверью. Не будет разбивать хрупкие предметы и ломать мебель. Он не может сделать ничего, что могут увидеть или услышать, ничего, что могло бы его успокоить. Очень нездоровое состояние.
«Курсы для поваров, прекрасно, именно это я и сделаю», – говорит он сам себе, опьяненный мстительностью.
Эйфория длится несколько секунд, прежде чем он понимает, что именно этого сделать не может. Едва ли он выведет старого профессора из себя тем, что тот сам посоветовал. Он не может забрать заявление. Не может и демонстративно отчислиться, потому что и это сведется к словам отца. Он ничего не может сделать. Ничего, что имело бы хоть малейший эффект.
Он в ловушке, как и всегда.
Глава двенадцатаяРаспитие земного кофе
Пинки вышла из такси, прошла через маленький дворик к двери дома, в котором жила, и достала из кармана карточку. Но прежде чем она успела открыть дверь, услышала шаги за своей спиной. Это был не топот бегущего за ней убийцы-психопата, а легкий быстрый стук женских каблуков – потому она повернулась без особых опасений.
К ней спешила женщина в широких брюках и обыкновенном сером пончо с капюшоном, совершенно неприметная на вид. Однако на ее руках были кружевные перчатки, что было непривычно для здешних мест, а на глазах – солнцезащитные очки. Лишь когда она приблизилась еще на несколько шагов, Пинки поняла причину такого вида – в тот же момент, когда заметила синевато-серый цвет кожи ее лица. Затем инопланетянка сбросила капюшон с головы.
– Я знакомая Лукаса. Могу я поговорить с вами, госпожа Пинкертина? – произнесла она по-терронски без всякого акцента.
Незнакомка назвала ӧссенское имя, однако для ушей Пинки оно было настолько неразборчивым, что она не запомнила ни единого слога.
Кроме того, в тот момент она была занята попытками сохранить приличное выражение лица. «Ӧссеанка… боже, какая-то ӧссеанка… так близко?..» От страха ее внутренности слабели, сжимались и тяжелели.
И не только от страха. Когда она вблизи увидела лицо незнакомки, к ее опасениям добавилось кое-что еще. «Я ведь не расистка, точно не я! – повторяла Пинки про себя, борясь с неприязнью. – Боже, у меня никогда не было проблем с ксенофобией!» Но теперь они определенно всплыли. Инопланетянка стояла слишком близко, ближе, чем кто-либо из «них» в той чайной: ее лицо было отвратительно-серым, а уши, эти пошлые реснитчатые уши, трепыхались как скользкий слизняк. Отвращение и ужас в Пинки слились в липкую смесь, которая застряла в горле. Она не могла сглотнуть. Не могла сказать ни слова.