– Я же запретила вам приходить! Вы собирались играть в баскетбол.
О своем звонке я пожалела почти сразу. Билл часто дышал в трубку – уж не занимался ли сексом с какой-нибудь столь же самоотверженной коллегой? Сказал, что встретился с друзьями побросать мяч.
– Уже доиграли. Нас с коллегами размазали по стенке старшеклассники. Ваш звонок – радостный повод не ехать на семейный обед в Вестовер-Хиллз. Если вы, конечно, не хотите составить мне компанию. Так в чем дело? Что случилось?
Внезапно я начинаю рыдать.
Для Билла, судя по его лицу, это тоже неожиданность. Но слезы хлещут у меня из глаз, как четыре года назад, когда от рака поджелудочной умер отец. Билл неловко обнимает меня – а что ему еще остается? – и от этого хочется зарыдать еще горше.
– Ох, черт! Я весь потный. Давайте лучше сядем.
Он усаживает меня на бордюр и приобнимает за плечи. Мускулистые руки, его доброта – от всего этого у меня внутри начинается гормональная буря. Надо поскорее вырваться из его хватки. Пока не поздно. Вместо этого моя голова сваливается ему на грудь, как валун с утеса, а плечи начинают неистово дрожать.
– Уф, я вам не советую совать нос в эту… подмышку, – говорит Билл. Но, увидев, что успокоиться я не в силах, прижимает к себе еще крепче.
Через несколько секунд я поднимаю голову и хватаю губами воздух.
– Все. Я успокоилась.
– Ну-ну, вижу.
Он снова меня обнимает, однако прежде я успеваю заметить его совсем не благородный, а очень даже плотоядный взгляд.
Я поднимаю подбородок. Между нашими губами – каких-то два дюйма.
Билл отстраняется.
– Вы вся красная. Как слива.
Смеюсь и икаю одновременно. Икающая хихикающая слива – прекрасно! Поправляю задравшуюся юбку. Билл стыдливо отводит взгляд и показывает пальцем на дом за нашими спинами, адрес которого он двадцать минут назад вбил в свой навигатор.
– Так что это за дом? Кто здесь живет?
Резкая смена темы.
Господи, какой стыд. Я поднимаюсь.
– Вам бы… э-э, вытереть нос.
Полное, абсолютное унижение. Я вытираю нос свитером – теперь уже все равно.
– Сначала выслушайте меня, – выдавливаю я. – По-моему, убийца Чернооких Сюзанн оставлял мне цветы все эти годы, а не только в последний раз, когда я вам рассказала.
– Что? И сколько таких подарочков вы находили?
– Шесть. Включая последний.
– А вы уверены, что…
– Что они не по божьей воле вырастают под моими окнами, а я – не сумасшедшая? Конечно, не уверена. Поэтому я и сказала «по-моему». В первый раз мне было семнадцать. Это случилось сразу после суда. Убийца оставил мне записку в пузырьке из-под лекарств. Я выкопала клумбу с рудбекиями и нашла ее под землей, на заднем дворе вон того дома. – Я показываю на желтую двухэтажку в четырех домах от нас, через дорогу. – Это был мой дом. Через три дня после суда он посадил рудбекии под моим шалашом на дереве. – Я вижу, как до Билла начинает доходить. – Верно, это случилось после того, как Террела бросили в камеру смертников.
– Продолжайте.
– Монс… человек, который посадил цветы, оставил мне своеобразную угрозу, переделав стихотворение поэта восемнадцатого века Джона Гея. Суть его сводилась к тому, что Лидия умрет, если я не буду держать язык за зубами. – Лицо Билла мрачнеет. То ли он не знает, кто такой Джон Гей, то ли пытается обуздать свою ярость. – Я и сама узнала про Джона Гея только лет десять назад. Он прославился «Оперой нищего», слышали про такую? Капитан Макхит? Полли Пичем? Нет? В общем, он еще написал стихотворение про черноокую девушку по имени Сюзанна, суженый которой уходит в море. Есть легенда, что именно в честь этой девушки и назвали цветок…
Я начинаю тихо зачитывать стихотворение под рев газонокосилки на чьей-то лужайке.
О, Сюзан, Сюзан ты моя,
Прекрасней тебя нет.
Позволь, слезинку с щек сотру
И повторю обет:
Коль тайна станет явной,
Быть Лидии Сюзанной.
– Господи, Тесса!.. Как отреагировал ваш отец?
– Никак. Я ему не сказала. Вы вообще первый человек, который об этом знает – после Энджи. Я просто не могла… не могла больше тревожить отца.
– А Лидия?
– Мы к тому времени уже не разговаривали. – Билл смотрит на меня с нескрываемым любопытством. – Я рассказала Энджи перед самой ее смертью. Она волновалась за нас с Чарли и в самом конце уже решила обойтись без моих показаний…
– Почему же…
– Почему она вам не сказала? Защищала меня. Напрасно. Я не смогу жить с мыслью, что по моей вине погубили невинного человека. В семнадцать мне было проще принять такое решение. Суд закончился. Я хотела, чтобы моя жизнь вернулась в нормальное русло. И убедила себя, что это дело рук какого-нибудь психа. Таких было много. Аль Вега, прокурор, был полностью уверен в виновности Террела. А Лидия… да, я на нее злилась, но не хотела, чтобы ей всю жизнь грозила смертельная опасность.
– Подождите, ладно?
Билл вскакивает и бежит к машине, маленькому черному «БМВ» – эти три буквы превращают хороших людей в автомобильных дьяволов. Билл так надолго исчезает в чреве своей дорогой машины, что я начинаю гадать: уж не врубил ли он Баха и не помышляет ли о побеге?
Наконец он выходит, держа в руках блокнот и ручку. Снова садится рядом на тротуар. Он уже сделал какие-то заметки, и я успеваю разглядеть несколько слов: «Джон Гей. 1995».
– Продолжайте, – приказывает он.
– В последнее время я заново посещаю места, где убийца – вероятно, – оставлял для меня цветы. В случайном порядке.
– Ого. Стоп, стоп. Зачем вы это делаете?!
– Знаю, это безумие. Видите ли, после того, как я обнаружила первое послание, больше я их не искала – в смысле, записки. Не хотела делать ему приятно. И убеждала себя, что это чей-то дурацкий розыгрыш или проделки местного сумасшедшего. Про нас много писали в газетах, даже про Лидию.
Она всегда с удовольствием показывала мне в статьях свое имя. Слова про «соседку и закадычную подругу мисс Картрайт» в «Нью-Йорк таймс» привели ее в неописуемый восторг.
– Я жила этим отрицанием, – продолжаю я. – И да, я понимаю, что в земле уже вряд ли что-нибудь осталось, если и было. Но вдруг? Тогда я смогу помочь Террелу…
И я пообещала Сюзаннам.
– Так вы ведете раскопки? В одиночку? Кому-нибудь еще говорили?
– Никому. С одной стороны, это благо, с другой – совсем нет.
– Почему мы сидим здесь, если дом вашего детства – там?
– Это дом Лидии. Ну, раньше был. Через несколько недель после суда я нашла здесь рудбекии.
Надо ли вдаваться в подробности? В пятницу днем я принесла Лидии ее вещи – хотела попрощаться раз и навсегда. Наша дружба не выдержала испытания судом. Лидия полторы недели не появлялась в школе. В коробке были две видеокассеты («Последний из могикан» и «Мыс страха»), запасной набор косметики, который всегда хранился у меня в ванной, и пижама с Микки-Маусом.
Однако дом стоял пустой и сонный. В три часа дня? Ни одной машины на подъездной дорожке, шторы задернуты – такого вообще никогда не бывало. Я могла бы оставить коробку на крыльце и убежать, но вместо этого отперла калитку и с любопытством заглянула на задний двор. Сразу заметила маленькое море желтых цветов и разозлилась еще больше: как она могла их оставить?! Я тут же бросилась прочь, а спустя две недели на лужайке появилась табличка «Продается». Беллы исчезли, ни с кем не попрощавшись.
«Отпусти ее», – посоветовал отец.
– Я пошла вернуть ей кое-какие вещи и заметила рудбекии, – говорю я Биллу, одновременно растирая виски кончиками пальцев. – Можете считать меня ненормальной – разрешаю. Поехали отсюда. Простите, что зря побеспокоила.
Он встает и рывком поднимает меня на ноги, после чего говорит то, чего я никак не ждала:
– Ну, раз уж мы все равно приехали – давайте проверим.
На третий стук к двери подходит тучная тетка с короткими всклокоченными волосами. Она подозрительно косится на нас в щель, как на техасских либералов, а затем тычет пальцем в табличку под почтовым ящиком: «Мы нищие. Мы не ходим на выборы. Мы уже нашли Иисуса в своем сердце. И зарядили винтовку».
Билл, не обратив никакого внимания на табличку, протягивает руку хозяйке дома:
– Здравствуйте, мэм. Меня зовут Вильям Хастингс, а это – Тесса. В вашем доме раньше жила ее близкая подруга. Они очень любили играть на заднем дворе, и сейчас Тесса хотела бы туда заглянуть – поностальгировать немножко. Вы позволите?
Дверь открывается чуть шире, но это явно не приглашение войти. Хозяйка поддает ногой жирного рыжего кота, который никак не может решить, выходить ему на улицу или нет. Женщине около сорока пяти лет, узкие джинсовые шорты малы ей на пару размеров, но ноги на удивление тощие. Наверняка именно худые ноги позволяют ей без зазрения совести каждый вечер надираться пивом.
Она стоит босиком. Большие пальцы ног заклеены пластырями. Груди – длинные плоские блины – заправлены в короткую майку. На левом плече красуется татуировка с алыми розами. Большая. Чтобы такую набить, нужно много времени и терпения.
– Не-а, не позволю.
Протянутую руку она не пожимает, зато косится на шрам у меня под глазом. Во взгляде мелькает тень уважения – наверно, приняла меня за свою.
– Вот интересно, миссис?..
– Гибсон. Хотя вам незачем знать мое имя.
Билл показывает свое адвокатское удостоверение.
– Интересно, миссис Гибсон, не пренебрегаете ли вы своим гражданским долгом – на суде в качестве присяжной давно были? У меня есть друзья, которые с удовольствием посмотрят, когда вы там последний раз появлялись.
– Сукин сын, – злобно бормочет она. – Пять минут, ясно? Вон там калитка во двор, только потом закрыть не забудьте. У меня собака.
– Отлично сработано, – восхищенно говорю я Биллу.
– Мне не впервой.
Тот же старый забор из сетки-рабицы окружает задний двор – впрочем, он теперь покрыт плотным слоем ржавчины. Амбарный замок открывается далеко не с первого раза (я вспоминаю, как мистер Белл любовно смазывал его машинным маслом).