Джо понимающе кивает. Я не настроена обсуждать воскресные неприятности, в голове и без того постоянно вспыхивают одни и те же картины. Чарли скорчилась на полу под внушительной коллекцией совков. Полицейские выбивают дверь Эффи – оказывается, она уснула в шумоподавляющих наушниках «La-Z-Boy», которые заказала на «ибэе». «Чтобы как-то приглушить голоса, знаешь ли», – заговорщицки прошептала она мне, пока полицейские обыскивали ее дом. На секунду я даже подумала, что она имеет в виду и мои голоса, но в этот момент взгляд у нее был, как у одичавшей кошки. По всей видимости, похититель совков живет с ней под одной крышей. Я не сказала об этом копам и пока не знаю, как поведать об этом самой Эффи.
– Я подумала, вам приятно будет узнать хорошую новость, – говорит Джо. – Тот рыжий волос, что нашли на брошенной куртке?.. Анализ митохондриальной ДНК показал, что он на 99,75 % не ваш. И на куртке нет ДНК самого Террела.
– Этого достаточно, чтобы назначить новое слушание по делу?
– Может быть. А может, и нет. В Техасе появился относительно новый закон, разрешающий заключенным подавать апелляцию в том случае, если научный и технологический прогресс позволяет получить новые улики. Но сегодня утром я поговорила с Биллом. Террел – не первый его клиент из камеры смертников. Он считает, что одного только рыжего волоса и недобросовестного криминалиста может быть недостаточно для отмены приговора. Увы, алиби Террела на тот вечер, когда исчезла Ханна Штайн, могут подтвердить лишь его мама и сестра. Полиции не удалось найти связь между Мерри Салливан и Ханной. Не то чтобы копы были на стороне Террела – они больше хотят поскорей опознать все останки и избавиться от надоедливой прессы. А прессу на них натравливает окружной прокурор, которого хлебом не корми – дай попасть в телевизор. Вы случайно не смотрели его последнюю пресс-конференцию по поводу опознания Ханны? – Она явно не ждет от меня положительного ответа и тут же цитирует прокурора: – «Вычислить настоящего убийцу будет лишь приятным бонусом».
Неподдельная горечь в ее голосе меня удивляет.
– Извините. – Она морщится. – Обычно я сама верю и другим говорю, что все стараются выполнять свою работу максимально хорошо. Жаль, Билл и Энджи раньше ко мне не обратились. – Тут ее лицо становится внимательней и задумчивей. – Чтобы опознать других двух девушек, я хочу кое-что испытать… Но не знаю, есть ли у меня время.
Несмотря на мое решение не лезть в это дело, я чувствую внутри нестерпимую тягу. «Все ответы – у меня», шептала в лаборатории одна из Сюзанн. Та ли, которой принадлежал череп? Или новенькая, потерянная и найденная среди груды костей?
– Мой знакомый геолог-криминалист из Галвестона сейчас изучает останки, – продолжает Джо. – Если нам очень-очень повезет, ему удастся определить, где жили эти девушки. Тогда мы сможем значительно сузить поиск по базе без вести пропавших.
– Я видела в Интернете сайты, предлагающие по образцу ДНК полностью расписать твою генеалогию. Что-то вроде того?
– Даже близко нет. Мой геолог использует метод изотопного анализа для соотнесения химических элементов костей с определенным регионом. Данный метод еще почти не применялся в криминалистике; впервые его применили чуть больше десяти лет назад, когда в Темзе было найдено тело неизвестного мальчика. Ученые смогли определить, что он родом из Нигерии.
– Это помогло установить его личность? Поймать убийцу?
– Нет. Пока нет. Процесс непростой и небыстрый. Когда пытаешься внедрить новую технологию, каждый случай – это единственный шаг на многокилометровом пути. – Джо немного смягчается. – Тесса, все мы – часть земли, часть нашей планеты и ее древнего прошлого. В наших костях содержатся изотопы стронция – в том же соотношении, что и в камнях, и в почве, и в воде, и в растениях, и в животных, которыми мы питаемся. Животные едят растения и пьют воду. Люди едят животных, растения и пьют воду. Стронций передается от одного к другому и хранится в наших костях в определенном соотношении. У каждого региона – свое.
Меня всегда поражает то, как легко и просто она раскладывает по полочкам даже такие непростые вещи. Наверное, Джо – очень хороший преподаватель.
– Загвоздка в том, что наш мир очень велик. А база маркеров геологических регионов пока относительно мала. И растет очень медленно.
Джо умолкает. Мне по-прежнему не очень понятно, зачем она пригласила меня в парк.
– Объясните еще раз, как вы держитесь – почему не сдаетесь? Столько нераскрытых дел… Это как биться в закрытую дверь. Неужели вы никогда не думаете: все, с меня хватит?
– Могу задать вам тот же вопрос.
– Да, но вы-то сами выбирали призвание.
– Я бы сказала, это оно меня выбрало. Когда мне было четырнадцать. Поэтому, если мне какой-нибудь мальчуган говорит, что станет третьим бейсменом «Янкиз», я ему верю. Вы что-нибудь слышали про убийство герлскаутов в Оклахоме?
– Нет, – отвечаю я, хотя смутно припоминаю что-то такое. Лидия уж точно слышала бы.
– У каждого ученого есть нераскрытое дело, которое годами не дает ему покоя. Убийство герлскаутов – мое. Я училась в старших классах, когда неподалеку от Талсы убили трех девочек. Посреди ночи их вытащили из палатки, жестоко изнасиловали, зарезали и оставили у всех на виду. Обвинили местного парня – всеобщего любимчика и футболиста школьной команды. Но присяжные решили, что он невиновен. В то время у подозреваемых уже брали ДНК, однако технологий для должного изучения данных попросту не было. Предупреждая ваш вопрос, скажу: взятые тогда образцы абсолютно бесполезны. ДНК из них не извлечь. Я воспользовалась своими связями и изучила все фотографии с места преступления, прочитала все материалы по делу – полицейские отчеты, результаты вскрытий. Если бы я смогла перенестись в 1977-й, родители девочек получили бы какие-то ответы. И все благодаря тому, что некоторые ученые не сдаются и продолжают биться в закрытые двери. Я работаю не только на настоящее, но и на будущее.
– Понимаю, – говорю я. – Мое дело может оставаться без ответов годами. Но зачем вы пригласили меня в парк? Просто чтобы сообщить новость? – Получается как-то грубо, хотя я и не думала грубить, просто очень, очень устала.
– Нет. Я хотела сказать… Вы всегда можете ко мне обратиться. Звоните, приходите – вы не одна. Я готова помогать.
Ясно. Ее слова следует истолковать так: не копайте без меня. Ни в этом парке, ни где-либо еще.
– Тесса, а вам не приходило в голову, что вы мне тоже нужны? Что и мне бывает плохо? – Первые вестники холодного фронта уже перешептываются в верхушках деревьев. – Лори, Дорис, Мишель, – тихо произносит она. – Имена убитых герлскаутов. Моих Сюзанн.
– Кажется, я не хочу давать показания в суде.
В этих словах было куда больше вызова, когда я репетировала их утром перед зеркалом: с зубной щеткой в руке и пеной у рта.
Я не стану давать показания, мистер Вега.
Вот. Так уже лучше.
Я открываю рот, чтобы сказать погромче и повыразительней, но окружной прокурор снова рыщет по комнате, и его ничуть не интересует, что мне там кажется. Мой врач склонился над грудой бумаг, однако наверняка внимательно слушает. Он это отлично умеет – сидеть неподвижно и слушать.
– Вы меня слышали? Мне нечего добавить к материалам дела. Совершенно н-нечего…
Я начинаю заикаться.
Бенита сочувственно улыбается – дает понять, что мне конец. Они с мистером Вегой пришли почитать мои показания. Впервые они хотят обсудить – и отрепетировать – все жуткие подробности. Мистер Вега ждал так долго, потому что моя речь на суде должна звучать как можно более естественно и спонтанно. До суда осталось меньше двух недель – куда уж спонтаннее.
– Тесси, я понимаю, как тебе трудно, – говорит мистер Вега. – Но мы должны добиться эффекта присутствия. Пусть присяжные окажутся с тобой в одной могиле. Даже если ты ничего не помнишь про убийцу, ты можешь предоставить контекст. Добавить красок и жизни. Например: чем там пахло?
Мой рвотный рефлекс так силен, что даже он, матерый прокурорище, удивляется. Я по-прежнему считаю его хорошим человеком… просто я передумала. Я не хочу давать показания. Не могу – и не буду – сидеть в одной комнате с моим убийцей, прямо напротив него.
– Хорошо, мы к этому еще вернемся. Закрой глаза. Ты в могиле. Поверни голову налево. Что ты видишь?
Я неохотно поворачиваю голову – и вижу ее.
– Мерри.
– Она мертва?
Я открываю глаза и с надеждой смотрю на доктора, но он лишь деловито печатает что-то за компьютером. Соврать? Или признаться прокурору, что я разговаривала с покойницей? Это, безусловно, не сделает мои показания весомей.
Если я вообще буду их давать. А я не буду.
– Не знаю. – Чистая правда. – У нее голубовато-серые губы, но многие девчонки так красятся. Готы. – Понятия не имею, зачем я это сказала. Кларнетистка Мерри, каждое воскресенье ходившая в церковь, и близко не была готом – разве что когда лежала рядом со мной в могиле, точно реквизит для фильма ужасов.
– Так, что еще?
– У нее открыты глаза. – Иногда ее ели черви, а иногда нет.
– Чем пахнет?
Я проглатываю ком в горле.
– Тухлятиной.
– Тебе тяжело дышать?
– Да. Как будто я засунула голову в переносной туалет.
– Тебе холодно? Жарко? Отвечай как можно подробней.
– Я потею. Очень болит лодыжка. Я гадаю, не отрубили ли мне ногу. Посмотреть не могу: стоит приподнять голову, как в голове что-то взрывается. Боюсь потерять сознание.
– Ты зовешь на помощь?
– Нет. Рот забит землей.
– Не открывай глаза. Посмотри направо. Что ты видишь?
Это сложнее и больнее, чем смотреть налево, но дышать там легче.
– Вижу кости. Мой бальзам для губ «Розовый лимонад». Крышечка куда-то потерялась. «Сникерс». Четвертак семьдесят восьмого года выпуска. Три цента.
Неподвижная фотография внезапно оживает. Муравьи, обезумев от сахара, ползают по блеску для губ. Рука тянется к «Сникерсу». Моя рука – розоватые веснушки, подстриженные ногти с голубым лаком «Леденцовое небо». Цвет почти такой же, как губы у Мерри. Во рту вкус крови, земли, арахисового масла и рвоты (я зубами разрываю обертку шоколадного батончика). Кости Сюзанн оживленно меня подбадривают.