– В моем шкафчике в ванной нашлись две новые зубные щетки. Хочешь одну?
Я спрыгиваю с кровати, подхожу и выбираю синюю щетку – ему остается желтая.
– Спасибо. Я бы сейчас не отказалась от вина. Или даже от текилы.
– Вряд ли в моей ванной это есть. Я видел в коридоре маленький холодильник с водой – принести тебе бутылку?
– Давай.
Он скрывается в своем номере, прежде чем я успеваю предложить ему воспользоваться моей дверью. Какие мы вежливые. Сегодня вечером, перед тем как отправиться на казнь, Билл успел подать официальную заявку на «хабеас корпус» в федеральный суд. Основной упор в ходатайстве сделан на «недобросовестную экспертизу» рыжего волоса, тревожную статистику, касающуюся ложных показаний очевидцев – и на мое заявление. Чудом уцелевшая жертва убийцы Чернооких Сюзанн подозревает, что преступник до сих пор на свободе, и готова дать в суде соответствующие показания.
Ни слова о таинственных клумбах с рудбекиями, о книжке Эдгара По на заднем дворе дома Лидии или о зубе из старой картонной коробки.
Я уже не раз жалела, что разорвала на куски то омерзительное послание от убийцы – и выкинула пузырек. Да, вряд ли спустя столько лет удалось бы получить образцы его ДНК или отпечатки пальцев, но по крайней мере эта бумажка доказывала, что я ничего не выдумала.
Изначально Билл хотел написать гораздо больше, но потом решил, что приведенных аргументов должно быть достаточно для назначения слушания по делу. Тем временем Джо закончит работать над эксгумированными останками и, возможно, сумеет добыть новые улики.
– Держи, – говорит Билл, вернувшись. – Смотрю, у тебя тоже есть телик. Правда, за этими толстенными стойками для балдахина его почти не видно. До Лукаса дозвонилась?
– Да, все хорошо. Чарли уже спит.
– Можно я присяду на минутку?
– Конечно.
Он берет стул с прямой спинкой и сиденьем, расшитым розами, и усаживается прямо на цветы. Я устраиваюсь на краю кровати.
– Ты недавно спрашивала, есть ли у Террела надежда. После того, что случилось сегодня… я подумал, лучше буду честен. Вполне вероятно, что Террел умрет. Надежды почти нет. Я знаю, тебе сегодня нелегко пришлось. Встреча с Террелом, эта казнь… Неважно, как ты относишься к высшей мере наказания. Пять лет назад я был всеми руками «за», но обстановка точно так же била по нервам. – Я потрясена его словами. Мне казалось, он абсолютно уверен в победе. – Два случая заставили меня поменять взгляды. Эдакое типичное адвокатское озарение: я вдруг осознал, что на этой кушетке никогда не оказывался богатый человек. И никогда не окажется. Окончательно меня добила встреча с Энджи. Она познакомила меня с парой смертников – виновных. Один, к примеру, на метамфетамине пробрался на чужой задний двор и пристрелил старушку в инвалидном кресле, чтобы войти в дом и украсть ее сумку. Энджи считала, я не справлюсь с работой, если не пойму одной простой истины: невиновность – еще не главное. Смертники, заключенные, с которыми я познакомился, уже совсем не те люди, что совершали преступления. Они больше не пьют и не употребляют наркотики. Они родились заново. Или окончательно спятили. – Билл откидывается на спинку стула. – А еще иногда они – невиновны.
Интересно, давно он приберегал для меня эту речь? И почему решил выступить именно сегодня?
– Я не знаю, как отношусь к смертной казни, – говорю я. – Пока… не определилась. – Сперва мне надо выполнить кое-какие обещания.
– А Террел?
– Не готова сейчас о нем говорить.
Билл кивает.
– Ладно, отдыхай.
Как только дверь за ним закрывается, накатывает непреодолимое желание смыть с себя минувший день. Захожу в ванную, оборудованную сразу и старомодной, и современной сантехникой, стаскиваю с себя одежду и кладу ее на шкафчик. С ужасом понимаю, что завтра мне придется надеть эти вещи, запятнанные смертью. Но больше я ничего с собой не взяла – только пару батончиков мюсли, бутылку с водой и катушку шелковых ниток с иголками для эксперимента по кружевоплетению. В последний момент я бросила в рюкзак свои показания – на тот случай, если Билл спросит, прочла ли я их. Не прочла. Я только открыла конверт, достала бумаги – и засунула их обратно.
Отодвигаю шторку и поворачиваю рукоятку смесителя. Тут же из душа начинает литься вода – горячая, шелковистая. Я трижды намыливаю и ополаскиваю все тело и только потом выхожу на скользкую белую плитку. С неохотой натягиваю прежнее белье и белую майку, которую – без особого толку – надела для тепла под кофту. Вытираю волосы полотенцем, так что на голове образуется гнездо из рыжих кудряшек – я слишком устала, чтобы сушить их дорогим гостиничным феном.
Залезаю в холодную постель и стараюсь не думать об убитой горем матери Гутьерреса, которая наверняка помчалась в морг сразу после казни: чтобы успеть впервые за долгие годы прикоснуться к еще не совсем остывшему телу сына.
В 4.02 я открываю глаза. Тяжело отдуваюсь, словно с моего лица только что сняли подушку.
Лидия.
В окно льется прохладный свет. Зимняя буря утихла. Но у меня в голове вертится ураган тревожных мыслей.
Мне тревожно за Чарли. Я представляю, как она спит, запутавшись в одеяле. Ее грудь мерно вздымается и опадает. Вдох, выдох. Стараюсь дышать вместе с ней. Представляю Лидию, которая после соревнований подносила к моему рту бумажный пакет: дыши. И я дышу. Вдох, выдох.
Лидия, Лидия, Лидия. Она повсюду, прямо в этой комнате. Прежняя Лидия, которая считала мой пульс, и другая, которая так хочет вылезти из конверта, что лежит в моем рюкзаке.
Неужели я сейчас упускаю важную подсказку? Или все мы висим на волоске – в одном предательстве, в одном неосторожном слове от ссоры, которая способна навек разлучить лучших друзей? Я всегда, всегда защищала свою лучшую подругу. Даже мой дедушка, знаток и ценитель ее буйного воображения, не был так в ней уверен, как я.
– Что ты нашла в Лидии? – однажды спросил он.
– Она ни на кого не похожа, – ответила я, слегка обидевшись, – и никогда меня не бросит.
За месяц до суда Лидия изменилась. Прежняя Лидия смеялась над лифчиками «вандербра» с эффектом «пуш-ап». Она брала свои груди в ладони и поигрывала ими, изображая Еву Герцигову с рекламных щитов. «Посмотри мне в глаза и скажи, что любишь». Потом она задирала колено, упирала руки в бока, выпячивала грудь и томно произносила: «И кого волнует моя прическа?»
Новая же Лидия купила себе «вандербра» – и стала его носить. Она жаловалась, что старшеклассникам лишь бы писюлёк куда-нибудь воткнуть. У пятерок в ее дневнике появились минусы. Она перестала пить «Доктор Пеппер» и есть жареный сыр, а самое ужасное – прекратила без умолку трещать на смеси уличного и научного жаргона. Я понимала, что пора вмешаться и устроить ей допрос, но была слишком поглощена происходящим в собственной голове.
Прежняя Лидия хранила мои тайны.
Новая Лидия растрезвонила их всему свету.
Я стою над его кроватью. Белое постельное белье напоминает сугробы – как будто снег падал прямо с потолка. Билл лежит ко мне спиной. Его тело вздымается и опадает, мерно и спокойно.
Это совсем не в моем духе, думаю я, снимая майку и бросая ее на пол. Я не играю в игры. Я не импульсивна. Я не такая. Приподнимаю стеганое одеяло и забираюсь в кровать. Прижимаюсь голым телом к его горячей спине. Он перестает дышать. Выжидает несколько секунд, затем разворачивается. Слегка отстранившись.
– Привет, – говорит он. В темноте не разглядеть его лица.
Зря я это сделала. Он уже остыл ко мне. Протягивает руку – чтобы оттолкнуть?
Но вместо этого его пальцы скользят по моей щеке – той, что без шрама. Я вдруг замечаю, что она мокрая.
– Ты как? – хрипло спрашивает Билл. Какое благородство – предлагать несчастной последний путь к отступлению, когда та уже забралась нагишом в его кровать.
– Я не такая.
Приникаю к нему. Скольжу языком по его уху.
– Слава богу, – отвечает он и прижимает меня к себе.
Испуганный птичий крик вспарывает тишину и выдергивает меня из сна. Пронзительный зов с ветки над нашим окном: почему мой мир обледенел? куда все исчезли?
Я выбираюсь из кровати, прочь от восхитительного жара. Билл мерно дышит.
Закрываю за собой дверь между комнатами. Заново переживаю нашу близость. Я могла поступить так только по одной причине: я влюблена. Но откуда мне знать, что его привлекла именно я, а не глянцевый блеск Черноокой Сюзанны?
С моей мокрой красной куртки, висящей на ручке двери, капает кровавая вода. В тонкой стеклянной вазе стоит одинокая белая орхидея – успокойся, никто не знал, что ты снимешь этот номер! С фотопортрета в старинной рамке на меня смотрит юная девушка. Холодно, как будто мне здесь не место.
Всего-навсего девица с фотографии. Примерно возраста Чарли. Вокруг головы уложена толстая тугая коса – от таких наверняка бывают жуткие мигрени. Я представляю, как она могла бы выглядеть с распущенными волосами и косметикой «Мак» на лице. А потом переворачиваю фотографию.
Мэри Джейн Уитфорд, родилась 6 мая 1918 года, погибла 16 марта 1934 года, когда сбежавший из тюрьмы заключенный выскочил на дорогу перед ее экипажем и напугал лошадь.
Понятно. Местная достопримечательность. Прямо как я.
Неудивительно, что Лидия явилась мне здесь, в этой комнате, расшитой, как нарядная салфетка на черной скатерти города. Где красивая девушка с косами словно напоминает мне: все предрешено.
Три часа назад я запросто могла погибнуть на шоссе I-45 между Хантсвиллом и Корсиканой. Какая ирония судьбы: чудом уцелевшая жертва серийного убийцы гибнет при столкновении с фурой, перевозившей сладкую выпечку. Дальнобойщик, ехавший по шоссе в ста футах впереди, не справился с управлением, и машину занесло. Будь заносы олимпийским видом спорта, он бы точно взял золото. В те шесть секунд, когда на нас неслось изображение огромного пончика, присыпанного розовым конфетти, у меня в голове стучалась одна мысль: